X. Королева маргарита

Любовь! В каких только безумствах не заставляешь ты нас обретать радость!

"Письма португальской монахини".

Жюльен перечел свои письма. Зазвонил колокол к обеду. "Каким я, должно быть, кажусь смешным этой парижской кукле! - подумал он.- Что за безумие на меня нашло - рассказывать ей, о чем я думаю на самом деле! А может быть, это и не такое уж безумие. Сказать правду в данном случае было достойно меня.

И зачем ей понадобилось приходить сюда и допрашивать меня о вещах, для меня дорогих? Это просто нескромность с ее стороны! Неприличный поступок! Мои мысли о Дантоне отнюдь не входят в те обязанности, за которые мне платит ее отец".

Войдя в столовую, Жюльен сразу забыл о своем недовольстве, увидев м-ль де Ла-Моль в глубоком трауре; это показалось ему тем более удивительным, что из семьи никто, кроме нее, не был в черном.

После обеда он окончательно пришел в себя от того неистового возбуждения, в котором пребывал весь день. На его счастье, за обедом был тот самый академик, который знал латынь. "Вот этот человек, пожалуй, не так уж будет насмехаться надо мной,- подумал Жюльен,- если предположить, что мой вопрос о трауре мадмуазель де Ла-Моль действительно окажется неловкостью".

Матильда смотрела на него с каким-то особенным выражением. "Вот оно, кокетство здешних женщин; точь-в-точь такое, как мне его описывала госпожа де Реналь,- думал Жюльен.- Сегодня утром я был не особенно любезен с ней, не уступил ее прихоти, когда ей вздумалось со мной поболтать. И от этого я только поднялся в ее глазах. Ну, разумеется, черт в убытке не будет. Она мне это еще припомнит, даст мне почувствовать свое презрительное высокомерие; я, пожалуй, только ее раззадорил. Какая разница по сравнению с тем, что я потерял! Какое очарование естественное! Какое чистосердечие! Я знал ее мысли раньше, чем она сама, я видел, как они рождались, и единственный мой соперник в ее сердце был страх потерять детей. Но это такое разумное и естественное чувство, что оно было приятно мне, хоть я и страдал из-за него. Глупец я был... Мечты о Париже, которыми я тогда упивался, лишили меня способности ценить по-настоящему эту божественную женщину.

Какая разница, боже мой! А здесь что я вижу? Одно тщеславие, сухое высокомерие, бесчисленные оттенки самолюбия - и больше ровно ничего".

Все уже поднимались из-за стола. "Надо не упустить моего академика",- решил Жюльен. Он подошел к нему, когда все выходили в сад, и с кротким, смиренным видом сочувственно присоединился к его негодованию по поводу успеха "Эрнани"^*.

^* ("Эрнани" - драма Виктора Гюго (1802-1885) была поставлена на сцене "Комеди франсез" 25 февраля 1830 года.)

- Да, если бы мы жили во времена секретных королевских приказов...- сказал он.

- Тогда бы он не осмелился! - вскричал академик, потрясая рукой наподобие Тальма^*.

^* (Тальма (1763-1826) - крупнейший французский актер, игравшей преимущественно трагические роли.)

По поводу какого-то цветочка Жюльен процитировал несколько слов из "Георгию" Вергилия и туг же заметил, что ничто не может сравниться с прелестными стихами аббата Делиля^*. Одним словом, он подольстился к академику как только мог и только после этого произнес с самым равнодушным видом:

^* (Аббат Делиль (1738-1813) - поэт "описательной школы", считавшийся в 20-е годы крупнейшим классическим поэтом, был предметом жестоких насмешек романтиков, в том числе и Стендаля. Он вольно перевел "Георгики" Вергилия.)

- Надо полагать, мадмуазель де Ла-Моль получила наследство от какого-нибудь дядюшки, по которому она сегодня надела траур?

- Как! - сразу остановившись, сказал академик.- Вы живете в этом доме и не знаете ее мании? Признаться, это странно, что ее мать позволяет ей подобные вещи, но, между нами говоря, в этой семье не очень-то отличаются силой характера. А у мадмуазель де Ла-Моль характера хватит на всех, вот она ими и вертит. Ведь сегодня тридцатое апреля.- Академик умолк и хитро поглядел на Жюльена. Жюльен улыбнулся так многозначительно, как только мог.

"Какая связь может быть между такими вещами, как вертеть всеми в доме, носить траур, и тем, что сегодня тридцатое апреля? - думал он.- Выходит, что я попал впросак больше, чем предполагал".

- Признаться, я... - сказал он академику и устремил на него вопрошающий взгляд.

- Пройдемтесь по саду,- сказал академик, с наслаждением предвкушая возможность пуститься в длинное красочное повествование.- Послушайте: может ли это быть, чтобы вы не знали, что произошло тридцатого апреля тысяча пятьсот семьдесят четвертого года?

- Где? - с удивлением спросил Жюльен.

- На Гревской площади.

Жюльен был так изумлен, что даже и это название нисколько не навело его на след. Любопытство и ожидание чего-то трагически-интересного, того, что как раз было в его духе, зажгло в его глазах тот особенный блеск, который рассказчик так любит видеть в глазах своего слушателя. Академик, в полном восторге от того, что ему посчастливилось найти столь девственные уши, принялся весьма пространно рассказывать Жюльену о том, как 30 апреля 1574 года самый красивый юноша того времени, Бонифас де Ла-Моль, и его друг, пьемонтский дворянин Аннибале де Коконассо, были обезглавлены на Гревской площади.

- Де Ла-Моль был возлюбленным Маргариты, королевы Наваррской, ее обожаемым возлюбленным, и заметьте,- добавил академик,- что мадмуазель де Ла-Моль носит имя Матильда-Маргарита. В то же время де Ла-Моль был любимцем герцога Алансонского и близким другом короля Наваррского, впоследствии Генриха IV, и мужа его возлюбленной. Как раз на самую масленицу во вторник, вот в этом тысяча пятьсот семьдесят четвертом году, двор находился в Сен-Жермене вместе с несчастным королем Карлом IX, который уже был при смерти. Де Ла-Моль задумал похитить своих друзей, принцев, которых королева Екатерина Медичи держала при дворе в качестве пленников. Он явился к стенам Сен-Жермена с двумястами всадников. Герцог Алансонский струсил, и де Ла-Моль был отдан в руки палача.

Но что тут более всего трогает мадмуазель де Ла-Моль,- и она мне в этом сама созналась тому назад лет семь, ей тогда было двенадцать лет, но это ведь такая голова, такая голова! - И академик возвел глаза к небу.- Так вот, в этой политической трагедии ее больше всего поразило то, что королева Маргарита Наваррская, тайно от всех укрывшись в каком-то доме на Гревской площади, отважилась послать гонца к палачу и потребовать у него мертвую голову своего любовника. А когда настала полночь, она взяла эту голову, села в свою карету и отправилась в часовню, которая находится у подножия Монмартрского холма, и там собственноручно похоронила ее.

- Неужели это правда? - воскликнул растроганный Жюльен.

- Мадмуазель де Ла-Моль презирает своего брата, так как он, вы сами это видите, и думать не хочет обо всей этой истории и ие надевает траура тридцатого апреля. А со времени этой знаменитой казни, чтобы никогда не забывали о тесной дружбе де Ла-Моля с Кокопассо,- а Коконассо этот был итальянец и звали его Аннибалом,- все мужчины этого рода носят имя Аннибале. Но этот Коконассо,- добавил академик, понижая голос,- по словам самого Карла IX, был одним из самых жестоких убийц двадцать четвертого августа тысяча пятьсот семьдесят второго года. Но как же это все-таки могло случиться, мой милый Сорель, что вы, сотрапезник дома сего, не знаете этой истории?

- Так вот почему сегодня за обедом раза два мадмуазель де Ла-Моль назвала своего брата Аннибалом. А я подумал, что ослышался.

- Это был упрек. Странно, что маркиз терпит такие выходки... Мужу этой прелестной девицы скучать не придется.

За этим последовало пять - шесть язвительных фраз. Злорадство и фамильярность, поблескивавшие в глазах академика, возмущали Жюльена. "Вот мы с ним, словно два лакея, сплетничаем о господах, - подумал он.- Но от этого господина академика всего можно ожидать".

Жюльен застал его однажды на коленях перед маркизой де Ла-Моль: он выпрашивал у нее должность податного инспектора по табачным изделиям для. своего племянника в провинции. Вечером молоденькая камеристка м-ль де Ла-Моль, которая кокетничала с Жюльеном, как некогда Элиза, дала ему понять, что госпожа ее надевает этот траур вовсе не для того, чтобы на нее глазели. По-видимому, эта причуда проистекала из сокровенных свойств ее натуры. Она действительно любила этого де Ла-Моля, обожаемого любовника самой просвещенной королевы того века, погибшего за то, что он пытался вернуть свободу своим друзьям. И каким друзьям! Первому принцу крови и Генриху IV.

Привыкнув к той совершенной естественности, которая обнаруживалась во всех поступках г-жи де Реналь, Жюльен не находил в парижских женщинах ничего, кроме жеманства, и когда ему хоть немножко было не по себе, он просто не знал, о чем говорить с ними. М-ль де Ла-Моль оказалась исключением.

Теперь уж он больше не считал сухостью сердца этот своеобразный род красоты, который сочетается с благородной осанкой. Он подолгу разговаривал с м-ль де Ла-Моль, прогуливаясь с нею в ясные весенние дни по саду под распахнутыми окнами гостиной. Как-то она сказала ему, что читает историю д'Обинье^* и Брантома^**. "Престранное чтение! - подумал Жюльен.- А маркиза не разрешает ей читать романы Вальтера Скотта!.."

^* (Д'Обинье (1550-1630)-писатель, историк и полководец, кальвинист, принимавший деятельное участие в гражданских войнах Реформации, автор "Всеобщей истории с 1550 до 1601 г.".)

^** (Брантом (1527-1614) - автор биографий "Жизнь знаменитых людей и великих французских полководцев", "Жизнь знаменитых дам" и ряда других анекдотических сочинений, в которых рассказаны скандальные истории придворной хроники.)

Однажды она ему рассказала - и глаза ее так блестели при этом, что можно было не сомневаться в ее искренности,- о поступке одной молодой женщины в царствование Генриха III,- она только что прочла это в мемуарах Летуаля^*: женщина эта, узнав, что муж ей изменяет, пронзила его кинжалом.

^* (Летуаль (1546-1611) - французский мемуарист, оставивший любопытные "Дневники" эпохи Генриха III и Генриха IV. "Дневники" эти полны рассказов о мелких происшествиях парижской жизни и являются драгоценным источником бытовой истории Франции.)

Самолюбие Жюльена было польщено. Эта особа, окруженная таким почетом и, по словам академика, вертевшая всеми в доме, снисходила до разговоров с ним чуть ли не в дружеском тоне.

"Нет, я, должно быть, ошибся,- подумал через некоторое время Жюльен.- Это вовсе не дружеский тон: просто я нечто вроде наперсника из трагедии, а ей не терпится поговорить. Ведь я у них слыву ученым. Надо мне почитать Брантома, д'Обинье, Летуаля. Тогда я смогу хоть поспорить об этих историях, которые рассказывает мне мадмуазель де Ла-Моль. Надо мне выйти из роли немого наперсника".

Мало-помалу его беседы с молодой девушкой, державшей себя с таким достоинством и вместе с тем так непринужденно, становились все более и более интересными. Он забывал свою печальную роль возмутившегося плебея. Он обнаружил, что она довольно начитанна и даже рассуждает неплохо. Мысли, которые она высказывала во время прогулок в саду, сильно отличались от тех, которые она выражала в гостиной. Иногда в разговоре с ним она так воодушевлялась и говорила с таким жаром, что это было полнейшей противоположностью ее обычной манере держаться - такой высокомерной и холодной.

- Войны Лиги - вот героические времена Франции,- сказала она ему однажды, и глаза ее сверкали восторгом и воодушевлением.- Тогда каждый бился во имя чего-то, что должно было принести победу его единомышленникам, а не ради того только, чтобы получить орден, при вашем императоре. Согласитесь, что тогда было меньше эгоизма и всякой мелочности. Люблю я этот век.

- И Бонифас де Ла-Моль был его героем,- сказал ей Жюльен.

- По крайней мере он был любим так, как, должно быть, приятно быть любимым. Найдется ли сейчас на свете женщина, которая решилась бы прикоснуться к отрубленной голове своего любовника?

Г-жа де Ла-Моль позвала свою дочь. Лицемерие, если оно хочет быть полезным, должно скрываться, а Жюльен, как мы видим, наполовину признался м-ль де Ла-Моль в своей страсти к Наполеону.

"Вот в этом-то и есть их огромное преимущество над нами,- подумал Жюльен, оставшись в саду один.- История их предков возвышает их над заурядными чувствами, и им нет необходимости постоянно думать о средствах к существованию. Какое убожество! - прибавил он с горечью.- Я просто недостоин рассуждать об этих высоких предметах. Жизнь моя - это сплошное лицемерие, и все это только потому, что у меня нет тысячи франков ренты на хлеб насущный".

- О чем это вы мечтаете, сударь? - спросила его Матильда, которая вернулась к нему бегом.

Жюльен устал презирать самого себя. Из гордости он откровенно сказал ей, о чем думал. Он сильно покраснел, ибо говорил о своей бедности такой богатой особе. Он старался хорошенько дать ей понять своим независимым, гордым тоном, что ничего не просит. Никогда еще он не казался Матильде таким красивым: она уловила в выражении его лица чувствительность и искренность, которых ему так часто недоставало.

Прошло около месяца. Как-то раз Жюльен, задумавшись, прогуливался в саду особняка де Ла-Моль, но теперь на лице его уже не было этого выражения суровости и философической непримиримости, которое налагало на него постоянное сознание своей приниженности. Он только что проводил до дверей гостиной м-ль де Ла-Моль, которая сказала ему, что она ушибла ногу, бегая с братом.

"Она как-то странно опиралась на мою руку! - размышлял Жюльен.- Или я фат, или я действительно ей немного нравлюсь. Она слушает меня с таким кротким лицом, даже когда я признаюсь ей, какие мучения гордости мне приходится испытывать. Воображаю, как бы они все удивились в гостиной, если бы увидали ее такою. Я совершенно уверен, что ни для кого у нее нет такого кроткого и доброго выражения лица".

Жюльен старался не преувеличивать этой необыкновенной дружбы. Сам он считал ее чем-то вроде вооруженного перемирия. Каждый день, встречаясь друг с другом, прежде чем перейти на этот чуть ли не теплый, дружеский тон, который был у них накануне, они словно спрашивали себя: "Ну, как сегодня, друзья мы или враги?" В первых фразах, которыми они обменивались, суть разговора не имела никакого значения. Форма обращения - вот к чему настороженно устремлялось внимание обоих. Жюльен прекрасно понимал, что, если он только раз позволит этой высокомерной девушке безнаказанно оскорбить себя, все будет потеряно. "Если уж ссориться, так лучше сразу, с первой же минуты, защищая законное право своей гордости, чем потом отражать эти уколы презрения, которые неизбежно посыплются на меня, стоит мне только хоть в чем-либо поступиться моим личным достоинством, допустить хоть малейшую уступку".

Уже не раз Матильда, когда на нее находило дурное настроение, пыталась принять с ним тон светской дамы - и какое необыкновенное искусство вкладывала она в эти попытки! - но каждый раз Жюльен тотчас же пресекал их.

Однажды он оборвал ее очень резко:

- Если мадмуазель де Ла-Моль угодно что-либо приказать секретарю своего отца, он, безусловно, должен выслушать ее приказание и повиноваться ей с совершенным почтением, но сверх этого он не обязан говорить ни слова. Ему не платят за то, чтобы он сообщал ей свои мысли.

Эти взаимоотношения и кое-какие странные подозрения, возникавшие у Жюльена, прогнали скуку, которая одолевала его в первые месяцы в этой гостиной, блиставшей таким великолепием, но где так всего опасались и где считалось неприличным шутить над чем бы то ни было.

"Вот было бы забавно, если бы она влюбилась в меня! Но любит она меня или нет, у меня установились тесные дружеские отношения с умной девушкой, перед которой, как я вижу, трепещет весь дом и больше всех других этот маркиз де Круазепуа. Такой вежливый, милый, отважный юноша, ведь у него все преимущества: и происхождение и состояние! Будь у меня хоть одно из них, какое бы это было для меня счастье! Он без ума от нее, он должен стать ее мужем. Сколько писем заставил меня написать маркиз де Ла-Моль обоим нотариусам, которые подготавливают этот контракт! И вот я, простой подчиненный, который утром с пером в руке сидит и пишет, что ему велят, спустя каких-нибудь два часа здесь, в саду, я торжествую над этим приятнейшим молодым человеком, потому что в конце концов предпочтение, которое мне оказывают, разительно, несомненно. Возможно, правда, что она ненавидит в нем именно будущего супруга,- у нее на это хватит высокомерия. А тогда, значит, милости, которые оказываются мне,- это доверие, оказываемое наперснику-слуге.

Да нет, либо я с ума сошел, либо она ко мне неравнодушна. Чем холоднее и почтительнее я с ней держусь, тем сильнее она добивается моей дружбы. Можно было бы допустить, что это делается с каким-то умыслом, что это сплошное притворство, но я вижу, как у нее сразу загораются глаза, стоит мне только появиться. Неужели парижанки способны притворяться до такой степени? А впрочем, не все ли равно? Видимость в мою пользу! Будем же наслаждаться этой видимостью. Бог мой, до чего же она хороша! Как нравятся мне эти огромные голубые глаза, когда видишь их совсем близко, когда они смотрят прямо на тебя, как это теперь часто бывает. Какая разница - эта весна и весна в прошлом году, когда я чувствовал себя таким несчастным и когда только сила воли поддерживала меня среди этих трех сотен лицемеров, злобных, отвратительных. И сам я был почти такой же злобный, как они".

Но в минуты сомнения Жюльен говорил себе: "Эта девица потешается надо мной. Она сговорилась со своим братом, и они дурачат меня. Но ведь она, кажется, так презирает его за слабохарактерность. Он храбр, и только, говорила она мне. Да и вся храбрость его только в том, что он не боялся испанских шпаг^*; а в Париже он боится всего: шагу не ступит, вечно дрожит, как бы не попасть в смешное положение. У него нет ни одной мысли, которая бы хоть чуточку отступала от общепринятых взглядов. Мне даже приходится всегда заступаться за него. Ведь это девятнадцатилетняя девушка! Возможно ли в этом возрасте притворяться с таким постоянством, ни на секунду не изменяя себе?

^* (...не боялся испанских шпаг.- Граф Норбер, очевидно, принимал участие в войне с Испанией, происходившей в 1823 году, и проявил себя как храбрый воин.)

Но, с другой стороны, стоит только мадмуазель де Ла-Моль устремить на меня свои огромные голубые глаза и с таким особенным выражением, как граф Норбер сейчас же уходит. В этом есть что-то подозрительное: должно быть, он возмущен, что сестра отличает какого-то слугу из домашней челяди: ведь я сам слышал, как герцог де Шон так именно и отзывался обо мне". При этом воспоминании злоба вытеснила в Жюльене все другие чувства. "Может быть, этот маньяк-герцог питает пристрастие к старинной манере выражаться?"

"Да, она красива,- продолжал Жюльен, сверкая глазами, как тигр,- я овладею ею, а потом уйду. И горе тому, кто попробует меня задержать!"

Предаваться этим мечтам стало теперь единственным занятием Жюльена: он ни о чем другом не мог думать. Дни для него летели, как часы.

Едва у него выдавалась минута, когда он хотел заняться чем-нибудь серьезным, как мысли его уносились прочь; проходило четверть часа, и он, очнувшись, чувствовал, как сердце его замирает, охваченное жадным стремлением, в голове стоит туман, и весь он поглощен только одним: "Любит ли она меня?"