XLIII.

Час спустя, когда он спал крепким сном, его разбудили чьи-то слезы, они капали ему на руку. "Ах, опять Матильда! - подумал он в полусне.- Вот она пришла, верная своей тактике, надеясь уломать меня при помощи нежных чувств". С тоской предвидя новую сцену в патетическом жанре, он не открывал глаз. Ему припомнились стишки о Бельфегоре^*, убегающем от жены.

^* (Стишки о Бельфегоре.- "Бельфегор, повесть, заимствованная из Макьявелли" - стихотворная новелла Лафонтена (седьмая новелла пятой книги). Сатана отправил своего беса Бельфегора на землю, чтобы тот ка личном опыте узнал, что такое брачная жизнь. Бельфегору вскоре пришлось бежать от жены обратно в ад. Стихи, которые имеет в виду Стендаль, Бельфегор произносит как доклад пославшему его Сатане.)

Тут он услыхал какой-то сдавленный вздох; он открыл глаза: это была г-жа де Реналь.

- Ах, так я вижу тебя перед тем, как умереть! Или мне снится это? - воскликнул он, бросаясь к ее ногам.- Но простите меня, сударыня, ведь в ваших глазах я только убийца,- сказал он, тотчас же спохватившись.

- Сударь, я пришла сюда, чтобы умолить вас подать апелляцию: я знаю, что вы отказываетесь сделать это...

Рыдания душили ее, она не могла говорить.

- Умоляю вас простить меня.

- Если ты хочешь, чтобы я простила тебя,- сказала она, вставая и кидаясь ему на грудь,- то немедленно подай апелляцию об отмене смертного приговора.

Жюльен осыпал ее поцелуями.

- А ты будешь приходить ко мне каждый день в течение этих двух месяцев?

- Клянусь тебе. Каждый день, если только мой муж не запретит мне это.

- Тогда подам! - вскричал Жюльен.- Как! Ты меня прощаешь! Неужели это правда?

Он сжимал ее в своих объятиях, он совсем обезумел. Вдруг она тихонько вскрикнула.

- Ничего,- сказала она,- просто ты мне больно сделал.

- Плечу твоему! - воскликнул Жюльен, заливаясь слезами. Чуть-чуть откинувшись, он прильнул к ее руке, покрывая ее жаркими поцелуями.- И кто бы мог сказать это тогда, в последний раз, когда я был у тебя в твоей комнате в Верьере!

- А кто бы мог сказать тогда, что я напишу господину де Ла-Молю это гнусное письмо!

- Знай: я всегда любил тебя, я никого не любил, кроме тебя.

- Может ли это быть? - воскликнула г-жа де Реналь, теперь уж и она не помнила себя от радости.

Она прижалась к Жюльену, обнимавшему ее колени. И они оба долго плакали молча.

Никогда за всю свою жизнь Жюльен не переживал такой минуты.

Прошло много времени, прежде чем они снова обрели способность говорить.

- А эта молодая женщина, госпожа Мишле,- сказала г-жа де Реналь,- или, вернее, мадмуазель де Ла-Моль, потому что я, правда, уж начинаю верить в этот необычайный роман?

- Это только по виду так,- отвечал Жюльен.- Она жена мне, но не моя возлюбленная.

И оба они, по сто раз перебивая друг друга, стали рассказывать о себе все, чего другой не знал, и наконец с большим трудом рассказали все. Письмо, написанное г-ну де Ла-Молю, сочинил духовник г-жи де Реналь, а она его только переписала.

- Вот на какой ужас толкнула меня религия,- говорила она,- а ведь я еще смягчила самые ужасные места в этом письме.

Восторг и радость Жюльена ясно показали ей, что он ей все прощает. Никогда еще он ее так не любил.

- А ведь я считаю себя верующей,- говорила ему г-жа де Реналь, продолжая свой рассказ.- Я искренне верю в бога, и я верю и знаю,- потому что мне это было доказано,- что грех, совершенный мною,- это чудовищный грех. Но стоит мне только тебя увидеть,- и вот, даже после того, как ты дважды выстрелил в меня из пистолета...

Но тут, как она ни отталкивала его, Жюльен бросился ее целовать.

- Пусти, пусти,- продолжала она,- я хочу разобраться в этом с тобой; я боюсь, что позабуду... Стоит мне только увидеть тебя, как всякое чувство долга, все у меня пропадает, я вся - одна сплошная любовь к тебе. Даже, пожалуй, слово "любовь" - это еще слишком слабо. У меня к тебе такое чувство, какое только разве к богу можно питать: тут все - и благоговение, и любовь, и послушание... По правде сказать, я даже не знаю, что ты мне такое внушаешь... Вот скажи мне, чтобы я ударила ножом тюремщика,- и я совершу это преступление и даже подумать не успею. Объясни мне это, пожалуйста, пояснее, пока я еще не ушла отсюда: мне хочется по-настоящему понять, что происходит в моем сердце, потому что ведь через два месяца мы расстанемся... А впрочем, как знать, расстанемся ли мы? - добавила она, улыбнувшись.

- Я отказываюсь от своего обещания,- вскричал Жюльен, вскакивая,- я не буду подавать апелляции, если ты каким бы то ни было способом, ядом ли, ножом, пистолетом или углями, будешь покушаться на свою жизнь или стараться повредить себе!

Лицо г-жи де Реналь вдруг сразу изменилось: пылкая нежность уступила место глубокой задумчивости.

- А что, если нам сейчас умереть? - промолвила она наконец.

- Кто знает, что будет там, на том свете? - отвечал Жюльен.- Может быть, мучения, а может быть, и вовсе ничего. И разве мы не можем провести эти два месяца вместе самым упоительным образом? Два месяца - ведь это столько дней! Подумай, ведь я никогда не был так счастлив!

- Ты никогда не был так счастлив?

- Никогда! - восторженно повторил Жюльен. - И я говорю с тобой так, как если бы я говорил с самим собой. Боже меня сохрани преувеличивать!

- Ну, раз ты так говоришь, твои слова для меня - закон,- сказала она с робкой и грустной улыбкой.

- Так вот, поклянись своей любовью ко мне, что ты не будешь покушаться на свою жизнь никаким способом, ни прямо, ни косвенно... Помни,- прибавил он,- ты должна жить для моего сына, которого Матильда бросит на руки своих лакеев, как только она станет маркизой де Круазенуа.

- Клянусь,- холодно отвечала она,- но я хочу унести с собой твою апелляцию,- пусть она будет написана и подписана твоей рукой. Я сама пойду к генеральному прокурору.

- Берегись, ты себя скомпрометируешь.

- После того, как я пришла к тебе на свидание в тюрьму, я уже теперь на веки вечные сделалась притчей во языцах и в Безансоне и во всем Франш-Контэ,- сказала она с глубокой горестью.- Я уже переступила предел строгой благопристойности... Я падшая женщина. Правда, это ради тебя...

Она говорила таким грустным тоном, что Жюльен в порыве какого-то до сих пор не испытанного сладостного чувства сжал ее в своих объятиях. Это было уже не безумие страсти, а безграничная признательность. Он только сейчас впервые по-настоящему понял, какую огромную жертву она принесла ради него.

Какая-то благодетельная душа не преминула, разумеется, сообщить г-ну де Реналю о продолжительных визитах его супруги в тюрьму, ибо не прошло и трех дней, как он прислал за ней карету, настоятельно требуя, чтобы она немедленно возвратилась в Верьер.

День, начавшийся с этой жестокой разлуки, оказался злосчастным для Жюльена. Часа через два ему сообщили, что какой-то проныра-священник, которому, однако, не удалось примазаться к безансонским иезуитам, пришел с утра и стоит на улице перед самой тюрьмой. Дождь шел, не переставая, и этот человек, по-видимому, задался целью изобразить из себя мученика. Жюльен был настроен мрачно, и это шутовство ужасно возмутило его. Он еще утром отказался принять этого священника, но тот, видимо, решил во что бы то ни стало заставить Жюльена исповедаться ему, чтобы потом, с помощью всяческих признаний, которые он якобы от него услышал, завоевать расположение безансонских молодых дам.

Он громогласно повторял, что будет стоять день и ночь у тюремных ворот.

- Бог послал меня, чтобы смягчить сердце этого отступника.

А простой народ, который всегда рад публичному зрелищу, уже толпился вокруг него.

- Братья! - вопил он.- Я буду стоять здесь денно и нощно и не сойду с места, сколько бы ни пришлось мне выстоять дней и ночей. Святой дух глаголал мне и возвестил повеление свыше: на меня возложен долг спасти душу юного Сореля. Приобщитесь, братья, к молениям моим...- и прочее и прочее.

Жюльен чувствовал отвращение ко всяким сценам и ко всему, что могло привлечь к нему внимание. Он подумал, не настал ли сейчас подходящий момент для того, чтобы незаметно исчезнуть из мира; но у него оставалась какая-то надежда увидеть еще раз г-жу де Реналь, и он был влюблен без памяти.

Ворота тюрьмы выходили на одну из самых людных улиц. Когда он представлял себе этого грязного попа, который собирает вокруг себя толпу и устраивает уличный скандал, у него вся душа переворачивалась. "И уж, конечно, можно не сомневаться, что мое имя не сходит у него с языка". Это было так невыносимо, что казалось ему хуже всякой смерти.

Два-три раза на протяжении часа он посылал одного преданного ему тюремщика посмотреть, стоит ли еще у ворот этот человек.

- Сударь,- сообщал ему всякий раз тюремщик,- он стоит на коленях прямо в грязи, молится во весь голос и читает литании о спасении вашей души...

"Экий подлец!" - подумал Жюльен. Действительно, в ту же минуту он услышал глухое монотонное завывание: это толпа подтягивала попу, распевавшему литании. Раздражение Жюльена дошло до крайних пределов, когда он увидал, что сам надзиратель тоже зашевелил губами, повторяя знакомые латинские слова.

- Там уже поговаривать начинают,- заявил тюремщик,- что у вас, верно, совсем каменное сердце, ежели вы отказываетесь от помощи такого святого человека.

- О родина моя, в каком темном невежестве ты еще пребываешь! - не помня себя от ярости, воскликнул .Жюльен. И он продолжал рассуждать вслух, совершенно забыв о находившемся тут же тюремщике.- ЭтОхМу попу хочется попасть в газеты, и уж, конечно, он этого добьется. Ах, гнусные провинциалы! В Париже мне не пришлось бы терпеть таких унижений. Там шарлатанят искуснее. Приведите этого преподобного отца, - сказал он наконец тюремщику, весь обливаясь потом.

Тюремщик перекрестился и вышел, весь сияя.

Преподобный отец оказался невообразимым уродом и еще более невообразимо грязным. На дворе шел холодный дождь, и от этого в каземате было совсем темно и еще сильнее чувствовалась промозглая сырость. Поп сделал попытку облобызать Жюльена и, обратившись к нему с увещеванием, чуть было не пустил слезу. Самое гнусное ханжество так и лезло в глаза; никогда еще за всю свою жизнь Жюльен не испытывал такого бешенства.

Не прошло и четверти часа после прихода этого попа, а Жюльен уже чувствовал себя жалким трусом. Впервые смерть показалась ему чудовищной. Он представлял себе, во что обратится его тело, когда он начнет разлагаться через два дня после казни... и прочее в таком же роде.

Он чувствовал, что вот-вот выдаст себя, обнаружив свою слабость, или бросится на этого попа и задушит его своими кандалами, но вдруг у него мелькнула мысль отправить этого святошу отслужить за него сегодня же самую долгую мессу в сорок франков.

И так как время уже приближалось к полудню, поп удалился.