Глава вторая

У г-на Левена, знаменитого банкира, было много друзей, так как он давал изысканнейшие, почти безупречные обеды и вместе с тем не был человеком ни требовательным в нравственном отношении, ни скучным, ни честолюбивым, а только взбалмошным и оригинальным. Однако - и это была серьезная ошибка - друзья были выбраны не из числа лиц, способных повысить то значение и уважение, которым он пользовался в свете. Это были прежде всего умные люди, не привыкшие отказывать себе в удовольствиях, люди, которые по утрам, быть может, занимаются серьезно своими делами, но по вечерам смеются над всем на свете, посещают Оперу и, что весьма существенно, не придираются к власти в вопросе об ее происхождении, ибо в связи с этим пришлось бы сердиться, порицать, впадать в уныние. Эти друзья сказали всесильному министру, что Люсьен отнюдь не какой-нибудь Хемпден^*, фанатик американской свободы, отказывающийся платить налоги, если бюджет не утвержден, но всего-навсего двадцатилетний молодой человек, образ мыслей которого не отличается от образа мыслей окружающих. В результате тридцать шесть часов спустя Люсьен уже был корнетом 27-го уланского полка, носящего на мундире малиновые выпушки и, кроме того, прославленного блестящими воинскими подвигами.

^* (Хемпден, Джон - деятель английской революции XVII века, родственник Кромвеля. Стендаль по ошибке называет его "фанатиком американской свободы". Когда Карл I в 1636 году ввел "корабельный налог", Хемпден, считая, что налог взимается незаконно, отказался его платить, несмотря на незначительную сумму, причитавшуюся с него.)

"Должен ли я сожалеть о Девятом полку, где тоже была вакансия? - задавал себе вопрос Люсьен, закуривая сигарету, скрученную им из лакричной бумаги, которую ему прислали из Барселоны.- У Девятого ярко-желтые выпушки... это живее, но менее благородно, менее строго, менее по-воински... Ба! По-воински! Эти полки, находящиеся на содержании у палаты депутатов, никогда не пустят в настоящее дело! Самое существенное для мундира - это быть нарядным на балу, а ярко-желтый цвет живее...

Какая разница! В былое время, когда, поступив в Школу, я впервые надел мундир, меня мало интересовал его цвет; я думал о прекрасных батареях, быстро строящихся в боевом порядке под ураганным огнем прусской артиллерии... Как знать? Быть может, мой Двадцать седьмой уланский бросится в один прекрасный день в атаку на этих изящных гусаров смерти, о которых Наполеон лестно отозвался в Иенском бюллетене^*... Но чтобы драться с подлинным удовольствием,- добавил он,- нужно, чтобы родина была действительно заинтересована в исходе сражения; ибо если речь идет лишь о том, чтобы понравиться этим господам, являющимся привалом в грязи^** и поощряющим наглость иноземцев^*** тогда, право, незачем стараться".

^* (...Двадцать седьмой... бросится... в атаку на этих изящных гусаров смерти, о которых Наполеон лестно отозвался в Иенском бюллетене...- "Гусары смерти" - знаменитые прусские полки, прославившиеся в войнах Пруссии с французскими императорскими войсками. Сражение при Иене (1806) - победа французских войск над прусскими.)

^** (Привал в грязи - выражение наполеоновского генерала Ламарка. В палате депутатов в начале Реставрации в ответ на слова герцога Блакаса о том, что при новом режиме Франция наконец отдохнет от непрерывных войн, Ламарк сказал: "Это не отдых, а привал в грязи".)

^*** (Молодой человек изъясняется еще на языке партии, к которой он раньше принадлежал; это говорит республиканец. (Прим. автора.))

И все удовольствие пренебрегать опасностью, сражаться геройски потускнело в его глазах. Из любви к мундиру он делал попытку помечтать о преимуществах военной службы:

"Получать чины, ордена, деньги... А почему бы,- сразу подумал он,- не пограбить немца или испанца, как N. или как N.?"

Оттопырив губу с видом глубокого презрения, он уронил сигаретку на прекрасный ковер, подарок матери; он поспешно поднял ее; это был уже другой человек: отвращения к войне не было и в помине.

"Ба,- сказал он себе,- никогда ни Россия, ни другие деспотии не простят нам Трех дней^*. Значит, сражаться будет прекрасно..."

^* ("Три дня", или "Три славных дня".- Так называли 27, 28 и 29 июля 1830 года, во время которых произошла так называемая Июльская революция.)

Убедившись в том, что ему не страшно унизительное общение с любителями выдач из казны, он снова перевел взор на кушетку, на которой военный портной разложил мундир корнета. Он представлял себе войну по артиллерийским упражнениям в Венсенском лесу.

"Быть может, получу рану!" И он уже видел, как его переносят в хижину, где-нибудь в Швабии или в Италии; прелестная юная девушка, чьей речи он не понимает, ухаживает за ним,- сначала из человеколюбия, потом... Когда же двадцатилетнее воображение исчерпало все счастливые картины любви к простодушной и свежей крестьянке, перед ним возник образ молодой женщины, близкой ко двору и сосланной на берег Сезии угрюмым мужем. Сперва она присылает своего лакея с корпией для раненого юноши, а несколько дней спустя появляется сама под руку с сельским священником.

"Но нет,- продолжал Люсьен, нахмурив брови и внезапно вспомнив о шутках, которыми его со вчерашнего дня донимал г-н Левей,- я буду воевать только с сигарами; я стану одним из почетных завсегдатаев военного кафе в унылом гарнизоне плохо мощенного городишки; в качестве вечерних развлечений у меня будет несколько партий на бильярде и несколько бутылок пива да иногда по утрам пустая перепалка с грязными, умирающими с голоду рабочими... В лучшем случае я буду убит, как Пирр^*, ночным горшком (неприятный сюрприз!), брошенным из окна шестого этажа беззубой старухой. Какая слава! Моя душа окажется в довольно нелепом положении, когда на том свете я буду представлен Наполеону.

^* (Пирр (IV-III вв. до н.э.) - царь Эпира; в сражении на улице Аргоса, который защищали горожане, был оглушен черепицей, брошенной с крыши дома старухой, и затем убит неприятельским воином.)

"Без сомнения,- скажет он,- вы умирали с голоду,- раз взялись за это ремесло?" - "Нет, генерал, я думал, что подражаю вам".- И Люсьен громко расхохотался.- Наши правители чувствуют себя слишком непрочно, чтобы у них хватило смелости затеять настоящую войну; в одно прекрасное утро из рядов может выступить какой-нибудь капрал, вроде Гоша^*, который обратится к солдатам с призывом: "Друзья мои, идем на Париж и изберем первого консула, который не позволит глумиться над собой Николаю".

^* (Гош (1768-1797) - генерал революционной армии, рано погибший и оставивший по себе славу преданного и бескорыстного патриота.)

Но я хочу, чтобы капрал преуспел,- философски продолжал он, закуривая вновь сигарету.- Когда нация охвачена гневом и любовью к славе, прощай свобода. Газетчик, усомнившийся в правдивости бюллетеня, сообщающего о последнем сражении, будет рассматриваться как предатель, как союзник неприятеля, и будет умерщвлен, как это делается республиканцами в Америке. Еще раз мы будем избавлены от свободы любовью к славе... Порочный круг... И так до бесконечности..."

Очевидно, наш корнет не был совершенно свободен от недуга резонерства, связывающего по рукам и ногам современную молодежь и сообщающего ей старушечий характер.

"Как бы там ни было,- вдруг решил он, примеряя мундир и глядясь в зеркало,- все они утверждают, что надо сделаться чем-нибудь. Ну что ж, я стану уланом; изучив военное дело, я выполню, по их мнению, свое назначение, а там будь что будет!"

Вечером, когда, впервые в жизни надев эполеты, он проходил мимо Тюильри, часовые взяли ему на-караул; он был вне себя от радости. Эрнест Девельруа, настоящий интриган, знакомый решительно со всеми, вел его к подполковнику 27-го уланского полка, г-ну Филото, находившемуся проездом в Париже.

На улице Булуа, в одном из номеров четвертого этажа гостиницы, Люсьен, сердце которого учащенно билось и который искал встречи с героем, увидел плотного мужчину с хитрыми глазами и крупными белокурыми бакенбардами, тщательно расчесанными во всю длину лица. "Боже великий! - подумал он.- Да ведь это прокурор из Нижней Нормандии!" Широко раскрыв глаза, он стоял неподвижно перед г-ном Филото, тщетно приглашавшим его "потрудиться присесть". При каждом слове этот бравый солдат, участник Аустерлица и Маренго, умудрялся вставлять: "Моя верность королю" или: "Необходимость обуздания мятежников".

По истечении десяти минут, показавшихся ему вечностью, Люсьен поспешил уйти; он шел таким быстрым шагом, что Девельруа с трудом следовал за ним.

- Боже великий! И это - герой? - воскликнул он, внезапно остановившись.- Ведь это жандарм! Это наемный убийца, получающий деньги от тирана за убийство своих сограждан и гордый своим ремеслом.

Будущий академик смотрел на вещи иначе и не столь высокомерно.

- Что означает эта гримаса отвращения, как будто тебе подали заплесневелый паштет? Хочешь ты или не хочешь быть чем-нибудь в свете?

- Господи! Какая каналья!

- Этот подполковник в сто раз лучше тебя; это крестьянин, который, работая саблей на того, кто ему платит, дослужился до штаб-офицерских эполет.

- Но он так груб, так отвратителен...

- Это лишь увеличивает его заслугу; вызывая отвращение у своих начальников, если они были достойнее его, он вынуждал их добиваться для него чина, в котором он сегодня состоит. А ты, господин республиканец, сумел ли ты за всю свою жизнь заработать хоть один сантим? Ты взял на себя труд появиться на свет как княжеский сынок^*. Твой отец содержит тебя; что стало бы с тобой без него? Неужели тебе не стыдно, что в твои годы ты не в состоянии заработать себе на сигары?

^* ("Ты взял на себя труд появиться на свет..." - слова Фигаро из "Женитьбы Фигаро" Бомарше, обращенные к аристократам.)

- Но такое гнусное существо...

- Гнусное он существо или нет, он в тысячу раз выше тебя; он действовал, а ты ничего не делал. Человек, который, служа страстям сильного, зарабатывает четыре су, составляющие стоимость сигары, или который, будучи сильнее слабых, сидящих на своих мешках с деньгами, забирает у них эти четыре су,- гнусное он существо или нет (об этом мы поговорим позднее),- прежде всего человек сильный, он мужчина. Его можно презирать, но как бы то ни было, с ним надо считаться. Ты же - мальчик, с которым ни в каком отношении не стоит считаться, мальчик, вычитавший в книжке несколько звонких фраз и повторяющий их, как хороший, увлеченный своей ролью актер; но там, где нужно действовать, ты нуль. Прежде чем презирать грубого овернца, который, невзирая на свою отталкивающую физиономию, уже не торгует где-нибудь на углу, а принимает у себя явившегося к нему засвидетельствовать свое почтение господина Люсьена Левена, изящного молодого парижанина и сына миллионера, подумай немного о разнице между ним и собой. Господин Филото, быть может, содержит своего отца, старика-крестьянина, тебя же содержит твой отец.

- Ах, ты не сегодня-завтра станешь членом Института! - с отчаянием в голосе воскликнул Люсьен.- Что касается меня, я только глупец. Вижу, ты сто раз прав, я это чувствую, но я поистине достоин сострадания. Мне внушает омерзение дверь, в которую надо войти; на ее пороге слишком много навоза. Прощай!

И Люсьен поспешно удалился. Он с удовольствием заметил, что Эрнест не последовал за ним; бегом поднявшись к себе, он с яростью швырнул свой мундир на пол. "Одному богу известно, к чему он вынудит меня".

Несколько минут спустя он сошел вниз к отцу и со слезами на глазах обнял его.

- А, вижу, в чем дело,- сказал, крайне удивившись, г-н Левен.- Ты проиграл сто луидоров: я дам тебе двести. Но мне не нравится этот способ выпрашивать деньги; я не хотел бы видеть слезы на глазах корнета. Разве бравый офицер не должен прежде всего думать о впечатлении, которое производит на окружающих его лицо?

- Наш кузен Девельруа, этот ловкач, прочел мне нравоучение; он сейчас доказал мне, что у меня в жизни нет никаких заслуг, кроме того, что отец мой умный человек. Я ни разу еще не заработал своим трудом стоимости сигары, без вас я был бы нищим.

- Значит, ты не хочешь получить двести луидоров?- спросил г-н Левен.

- Я и так осыпан вашими щедротами сверх всякой меры. Что стало бы со мной без вас?

- В таком случае, черт тебя побери,- резко выкликнул г-н Левен,- уж не собираешься ли ты сделаться сен-симонистом? Как ты будешь скучен!

Волнение Люсьена, которое он не мог скрыть, в конце концов привело его отца в веселое настроение.

- Я требую,- сказал он, прерывая его внезапно, так как пробило девять часов,- чтобы ты тотчас же отправился в мою ложу в Опере. Там ты найдешь девиц, которые в триста, в четыреста раз лучше тебя; ибо, во-первых, они не дали себе никакого труда родиться и, во-вторых, в те дня, когда они танцуют, они зарабатывают от пятнадцати до двадцати франков. Я требую, чтобы ты от моего имени угостил их ужином как мой представитель, понимаешь? Ты отвезешь их в "Роше де Канкаль" и там израсходуешь не меньше двухсот франков; в противном случае я отрекаюсь от тебя, объявляю тебя сен-симонистом и запрещаю тебе видеть меня в течение полугода. Какая пытка для столь любящего сына!

Люсьен испытывал всего-навсего прилив нежности к отцу.

- Разве среди ваших друзей я слыву скучным человеком?- ответил он достаточно умно.- Клянусь вам, что истрачу надлежащим образом ваши двести франков.

- Слава богу! И запомни, что ничего нет невежливее, чем явиться внезапно, как ты сейчас, с серьезными разговорами к бедному шестидесятилетнему человеку, которому нечего делать с сильными чувствами и который не дал тебе никакого повода приходить к нему, обрушиваясь на него с такой безудержной любовью. Черт бы тебя побрал! Ты всю свою жизнь будешь лишь пошлым республиканцем. Удивляюсь, как это ты еще не отпустил себе жирных волос и грязной бороды.

Задетый за живое, Люсьен был весьма учтив с дамами, которых застал в отцовской ложе. За ужином он много говорил и с изысканной любезностью подливал им в бокалы шампанского. Развезя их по домам и возвращаясь к себе в час ночи один в своей карете, он удивлялся приливу чувствительности, которому поддался в- начале вечера. "Мне надо относиться с недоверием к первым движениям моего сердца,- думал он.- В самом деле, я совсем не уверен в себе; моя нежность только неприятно поразила отца... Я не сумел его разгадать, мне надо действовать, и по-настоящему. Значит, поступай в полк".

На другой день в семь часов утра он явился в своем мундире в угрюмый номер подполковника Филото. Там в течение двух часов он имел мужество быть с ним крайне любезным; он серьезно старался усвоить себе военные манеры, воображая, что у всех его товарищей тон и повадки Филото. Невероятное заблуждение, которое имело, однако, свою хорошую сторону! То, что он видел, возмущало его, внушало ему смертельное отвращение. "И все же я это вытерплю,- мужественно сказал он себе,- я не буду подшучивать над этими манерами, а стану подражать им".

Подполковник Филото говорил о себе, и говорил много; он долго рассказывал, как и за что получил он свои первые офицерские погоны в Египте, в первом сражении под стенами Александрии; рассказ был великолепен, дышал правдой и глубоко взволновал Люсьена. Но старый солдат, характер которого был надломлен пятнадцатью годами Реставрации, нисколько не возмутился при виде "парижского франта", сразу при вступлении в полк получившего чин корнета,- по мере того как Филото покидал героизм, в его голове зарождались всякие спекулятивные комбинации,- он тут же начал соображать, какую пользу можно будет извлечь из молодого человека; он спросил Люсьена, депутат ли его отец.

Господин Филото отклонил приглашение на обед к г-же Левей, переданное ему Люсьеном, но на третий день без церемоний принял в подарок пенковую трубку с великолепным массивным чеканного серебра чубуком; Филото принял ее из рук Люсьена, как получают обратно долг, и даже не подумал поблагодарить.

"Это означает,- решил он, закрывая дверь за Люсьеном,- что франт, поступив в полк, будет часто проситься в отпуск, чтобы сорить деньгами в соседнем городке... И, - прибавил он, взвешивая в руке отделанную серебром трубку, - вы получите эти отпуски, господин Левен, но получите их только через мое посредство; я никому не уступлю такого клиента: ведь он, может быть, тратит по пятьсот франков в месяц; его отец, вероятно, бывший военный комиссар или поставщик; эти деньги когда-то были украдены у бедного солдата... Конфисковать!" - заключил он, улыбаясь. И, запрятав чубук среди своего белья, Филото запер на ключ ящик комода.