Глава тридцать первая

Госпожа де Шастеле забыла свою любовь, чтобы сосредоточить все внимание на заботах о своей чести. Она прислушалась к общему разговору: люневильский лагерь и его возможные последствия - не более и не менее, как немедленное падение узурпатора, который имел неосторожность приказать сформировать этот лагерь,- занимали еще всех, но теперь уже повторялись мысли и факты, высказанные много раз: все были более уверены в кавалерии, чем в пехоте, и пр.

"Эти вечные повторения,- подумала г-жа де Шастеле,- скоро надоедят госпоже де Пюи-Лорамс. Она что-нибудь придумает, чтобы не скучать. Сидя около нее, укрывшись в лучах ее славы, я могу слушать и молчать, а главное - господин Левен будет лишен возможности обращаться ко мне".

Госпожа де Шастеле прошла по гостиной, не встретив Люсьена. Это было очень важно. Если бы этот прекрасный молодой человек обладал большими способностями, он заставил бы признаться, что его любят, и добился бы обещания ежедневно принимать его.

Всем было известно, что г-же де Шастеле нравится блестящий ум г-жи де Пюи-Лоранс, и она села около нее. Г-жа де Пюи-Лоранс описывала заброшенность и тоскливое одиночество, в котором очутился король после того, как местная аристократия оставила его одного.

Укрывшись в этом убежище, г-жа де Шастеле, чувствуя, что сейчас расплачется, и не будучи в силах взглянуть на Люсьена, старалась громко смеяться над шутками г-жи де Пюи-Лоранс, над всем, что имело касательство к люневильскому лагерю. Оправившись от своей оплошности и от минутного страха, заставившего ее позабыть обо всем на свете, г-жа де Шастеле заметила, что г-жа д'Окенкур ни на шаг не отходит от г-на Левена. Она как будто хотела вызвать его на разговор, но г-же де Шастеле казалось, хотя она наблюдала за ним издалека, что он предпочитает хранить молчание.

"Оскорблен ли он тем, что короля, которому он служит, хотят выставить в смешном виде? Но он много раз говорил мне, что служит не королю, а родине и считает весьма смешными претензии первого в государстве должностного лица, называющего военную службу королевской службой. "Я собираюсь доказать ему это,- часто добавлял господин Левен,- тем, что помогу свергнуть его с престола, если он по-прежнему будет изменять своим обещаниям и если только^* мы окажемся в состоянии (два слова неразборчивы) одинаково мыслить!" Вспоминая это, она восхищалась своим возлюбленным, ибо, в противном случае, все эти политические тонкости были бы давно отброшены ею. Люсьен пожертвовал ей своим либерализмом, она ему.- своим ультрароялизмом, и между ними на этот счет уже давно установилось полное согласие.

^* (Это говорит якобинец. (Прим. автора.))

"Не доказывает ли это молчание,- продолжала размышлять г-жа де Шастеле,- его нечувствительность к явному ухаживанию госпожи д'Окенкур? Он, должно быть, считает, что я очень дурно обошлась с ним; он, вероятно, несчастен, и, пожалуй, я тому причиной". Г-жа де Шастеле не смела этому верить, однако внимание ее удвоилось.

Люсьен действительно говорил очень мало, из него приходилось вытягивать слова. Тщеславие подсказывало ему: "Возможно, что госпожа де Шастеле издевается надо мной; если это так, вскоре весь Нанси последует ее примеру. Быть может, госпожа д'Окенкур тоже участвует в заговоре? В таком случае намерения, которые я питаю по отношению к ней, я могу выказать лишь после того, как одержу победу; здесь за мной, быть может, наблюдают сорок человек. Во всяком случае, мои враги не преминут заявить, что я ухаживаю за ней, чтобы скрыть мою неудачу с Батильдой. Надо показать этим злопыхателям-мещанам, что это она за мной ухаживает, а потому я до конца вечера не скажу больше ни слова. Не побоюсь даже быть невежливым".

Этот каприз Люсьена еще сильнее раззадорил г-жу д'Окенкур. Она больше не глядела на г-на д'Антена и не слушала его. Два-три раза она резко сказала ему словно спеша от него избавиться: "Мой дорогой д'Антен, вы сегодня скучны". И сейчас же возвращалась к решению столь интересовавшей ее проблемы: "Что оскорбило Люсьена? Такая молчаливость не в его характере. Но чем же я ему не угодила?" Так как Люсьен больше ни разу не подходил к г-же де Шастеле, г-жа д'Окенкур, недолго думая, заключила из этого, что между ними все копчено. К тому же ее счастливый характер и природные свойства заметно отличали ее от остальных провинциалок: она мало занималась делами других, но зато с невероятной энергией осуществляла планы, возникавшие в ее собственной взбалмошной головке.

Успеху ее планов относительно Люсьена способствовало одно важное обстоятельство: на следующий день была пятница и, чтобы не участвовать в осквернении этого дня покаяния, г-н д'Окенкур, двадцативосьмилетний молодой человек с красивыми темно-русыми усами, отправился спать задолго до полуночи.

После его ухода г-жа д'Окенкур велела подать шампанское и пунш. "Говорят, - думала она, - что мой милый офицер любит напиваться. Он, должно быть, очень хорош в этом состоянии. Посмотрим!"

Но Люсьен не отказался от фатовской выходки, достойной его родины: до конца вечера он не соблаговолил произнести и двух-трех связных слов. Это было все, чем он порадовал г-жу д'Окенкур. Она была крайне удивлена и под конец пришла в восхищение. "Какое удивительное существо! И это в двадцать три года! - думала она.- Как не похож он на всех остальных!"

Другая партия дуэта, мысленно исполняемая Люсьеном, звучала так: "С этими дворянчиками все время приходится быть начеку; надо будет в этот раз нанести хороший удар". Нелепость рассуждений по поводу люневильского лагеря, которые он слышал вокруг себя, нисколько не задевала его как носителя военного мундира, но два-три раза у него невольно вырвалось нечто вроде мольбы: "Боже мой, в какое пошлое общество бросила меня судьба! Как ограниченны эти люди! А будь они умнее, они были бы более злы. Можно ли быть еще более глупыми и жалкими мещанами? Какое дикое пристрастие к самым мелким денежным интересам! И это потомки победителей Карла Смелого!" Так думал он, с важностью осушая, один за другим, бокалы шампанского, которые предупредительно наполняла ему очаровательная г-жа д'Окенкур. "Неужели я не сумею заставить его сбросить с себя этот надменный вид?" - думала она.

Люсьен между тем продолжал мысленно:

"Слуги этих людей, повоевав года два под начальством настоящего командира, станут в сто раз лучше своих господ. Они будут искренне преданы делу, которому служат. Как это ни смешно, люди эти без конца говорят о преданности, то есть именно о том, на что они менее всего способны".

Эти эгоистические, философские и политические мысли, быть может, глубоко ошибочные, были единственной поддержкой для Люсьена, когда он чувствовал себя несчастным из-за г-жи де Шастеле. Виной тому, что он стал философствующим корнетом, то есть грустным и довольно пошлым под влиянием восхитительно замороженного по тогдашней моде шампанского, была роковая мысль, которая начала зарождаться в его сознании.

"После всего, что я осмелился сказать госпоже де Шастеле, после того, как я с такой грубой фамильярностью назвал ее "мой ангел" (право, когда я разговариваю с нею, я теряю здравый смысл; я должен был бы писать ей обо всем, что я хочу ей сказать; разве может женщина, даже самая снисходительная, не обидеться, если ей скажут: "мой ангел", в особенности когда она не отвечает в таком же тоне?), после этой ужасно неосторожной фразы первые ее слова, обращенные ко мне, решат мою участь. Она прогонит меня, и я не увижу ее больше... Надо будет видеться с госпожой д'Окенкур. Как утомительна будет эта беспрестанная и чрезмерная навязчивость, а ведь мне придется подвергаться этому каждый вечер!

Если я подойду к госпоже де Шастеле, моя участь может решиться здесь, И я не сумею даже ответить. К тому же она, быть может, еще находится под властью первого порыва гнева. А что, если она скажет мне: "Я буду дома не раньше пятнадцатого числа будущего месяца? - Люсьен задрожал при этой мысли.- Спасем, по крайней мере, хоть честь. Надо быть еще заносчивее с этими аристократами. Их ненависть ко мне до шла до предела, у этих низких людей будет прямое основание уважать меня за мою дерзость"^*.

^* (Это говорит фат. (Прим. автора.))

В это время один из графов Роллеров говорил г-ну де Санреалю, уже весьма разгоряченному пуншем:

- Пойдем со мною. Я хочу сказать этому фату пару крепких слов о его короле Людовике-Филиппе.

Но как раз в этот момент немецкие часы, имевшие такую власть над душою Люсьена, пробили со всем своим трезвоном час ночи. Даже маркиза де Пюи-Лоранс, несмотря на свою привычку поздно засиживаться, поднялась, и все последовали ее примеру. Так нашему герою и не удалось в этот вечер выказать свою храбрость. "Если я предложу руку госпоже де Шастеле, она может ответить мне фразой, которая решит мою судьбу". Он неподвижно замер у двери и видел, как она, опустив глаза и страшно бледная, прошла мимо него под руку с г-ном де Блансе.

"И это первый народ на свете! - думал Люсьен, возвращаясь домой по пустынным и зловонным улицам Нанси.- Боже мой! Как же должны протекать вечера в маленьких городках России, Германии, Англии? Сколько подлости! Сколько жестокой, холодной бесчеловечности! Там открыто господствует тот привилегированный класс, который здесь связан и обуздан тем, что его сняли с бюджета. Мой отец прав: надо жить в Париже, и только среди людей, весело проводящих жизнь. Они счастливы и потому не так злы. Человеческая душа подобна гнилому болоту: если не пройдешь быстро, погрязнешь".

Одно слово г-жи де Шастеле - и все эти философские мысли сменились бы счастливым экстазом. Человек несчастный старается поддержать себя философией, но она первым делом его отравляет, доказывая ему, что счастье невозможно.

На следующий день утром в полку было много дела: надо было приготовить личную книжку каждого улана к инспекторскому смотру, который должен был произойти до ухода в люневильский лагерь, надо было тщательно проверить на каждом обмундирование. "Можно подумать,- говорили старые усачи,- что смотр будет производить Наполеон".

"Для войны ночных горшков и печеных яблок, на которую мы призваны, это, пожалуй, лишнее,- говорили молодые унтер-офицеры. - Какая гадость! Но если когда-нибудь вспыхнет война, придется быть здесь и проявить знание своего ремесла".

После осмотра в казармах полковник дал час на обед, затем приказал садиться на коней и четыре часа продержал полк на занятиях. Во все эти разнообразные дела Люсьен вложил чувство доброжелательности к солдатам; он испытывал нежную жалость к слабым и через несколько часов был уже только страстно влюбленным. Он забыл г-жу д'Окенкур, а если и вспоминал о ней, то лишь со скукой и как о крайнем средстве, которое могло бы спасти его честь. Его серьезной заботой, к которой он возвращался, когда дела не целиком поглощали его внимание, был вопрос: "Как примет меня сегодня вечером госпожа де Шастеле?"

Когда Люсьен остался один, неизвестность эта стала мучительной.

После уборки, садясь в седло, он посмотрел на часы. "Сейчас пять, я вернусь сюда в половине седьмого, а в восемь моя судьба будет решена. Выражение "мой ангел", быть может, всем покажется дурным вкусом. По отношению к такой легкомысленной женщине, как госпожа д'Окенкур, оно еще могло бы сойти; любезный и пылкий комплимент ее красоте загладил бы его. Но с госпожой де Шастеле! Чем заслужила такую грубость эта женщина, серьезная, рассудительная, скромная... да, скромная, потому что в конце концов я не был свидетелем ее романа с гусарским подполковником, а эти люди так лживы, так любят клеветать! Разве можно верить их словам? Кроме того, я уже давно не слышу об этом. Наконец, сказать по правде, я этого не видел, а впредь я могу верить лишь тому, что видел сам. Может быть, среди вчерашних людей найдутся глупцы, которые, заметив тон, которым я говорил с госпожой, д'Окенкур, и ее чрезвычайную предупредительность, скажут, что я ее любовник. И вот бедняга, который влюбится в нее, поверит их сплетням. Что в манерах госпожи де Шастеле изобличает женщину, не привыкшую жить без любовника?.. Напротив, ее можно обвинять в излишней осторожности, в строгости. Бедная женщина! Вчера несколько раз она была так неловка из-за застенчивости... Часто наедине со мною она краснеет и не может окончить фразы: очевидно, мысль, которую она хотела высказать, ускользала от нее... По сравнению со всеми вчерашними дамами у бедняжки был вид богини целомудрия. Девицы де Серпьер, добродетель которых признана всеми, за исключением ума, ничем не отличаются от нее. Половина мыслей госпожи де Шастеле неуловима - вот и все; их можно выразить немного более философским языком, который благодаря этому кажется менее сдержанным. Я даже могу сказать этим девицам много вещей, которых не потерпит госпожа де Шастеле, поняв их значение.

Словом, я с трудом поверил бы свидетельству вчерашних людей, если бы дело шло о каком-нибудь осязаемом факте. Против госпожи де Шастеле у меня есть только определенно высказанное свидетельство станционного смотрителя Бушара. Я сделал ошибку, не приручив этого человека; что могло быть проще, как брать у него лошадей и ходить к нему в конюшню выбирать их? Это он свел меня с моим торговцем сеном, с моим кузнецом; эти люди очень расположены ко мне: я глупец".

Люсьен не признавался себе в том, что особа Бушара внушала ему ужас. Это был единственный человек, который открыто дурно отозвался о г-же де Шастеле. Намеки, которые Люсьен уловил как-то у г-жи де Серпьер, имели к г-же де Шастеле весьма косвенное отношение.

Ее надменность, которую в Нанси объясняли пятнадцати- или двадцатитысячным доходом, доставшимся ей после смерти мужа, имела своей причиной лишь раздражение, вызывавшееся в ней слишком явными комплиментами, предметом которых делало ее это богатство.

Предаваясь этим мрачным мыслям, Люсьен ехал крупной рысью; в деревне, лежавшей на полпути к Дарне, он услыхал, как часы пробили половину седьмого. "Надо вернуться,- подумал он,- и через полтора часа судьба моя решится". И вдруг, вместо того чтобы повернуть лошадь обратно, пустил ее галопом. Он остановился лишь в Дарне, маленьком городке, куда ездил когда-то за письмом г-жи де Шастеле. Он вынул часы, было ровно восемь. "Сегодня уже невозможно видеть госпожу де Шастеле",- подумал он и вздохнул свободнее. Это был несчастный осужденный, получивший отсрочку.

На следующий день вечером, после самого занятого дня в своей жизни, в течение которого Люсьен несколько раз менял свои решения, он, однако, был вынужден отправиться к г-же де Шастеле. Ему показалось, что она приняла его с крайней холодностью: это было недовольство самой собой и смущение перед Люсьеном.