Глава семнадцатая

Граф уже не считал себя министром. "Посмотрим,- сказал он мысленно,- сколько можем мы держать лошадей, когда попадем в опалу,- ведь так будут называть мою отставку". И он произвел точный подсчет своего состояния. Вступая в министерство, он имел 80 тысяч франков; теперь, подведя итог, он, к великому своему удивлению, обнаружил, что его состояние не достигает и 500 тысяч франков. "Значит, у меня будет не больше двадцати тысяч ливров годового дохода,- подумал он.- Надо сознаться, что я весьма нерасчетливый человек! Ведь любой буржуа в Парме уверен, что у меня сто пятьдесят тысяч ливров дохода! Принц же в этом смысле не отстает от любого буржуа. Когда меня увидят в убожестве, все будут говорить, что я ловко умею скрывать свое богатство. Ну, не беда! - воскликнул он.- Я еще месяца три пробуду министром и удвою свое состояние". В этих соображениях граф увидел предлог написать герцогине и с жадностью ухватился за него, но в оправдание своей смелости при новых их отношениях заполнил письмо цифрами и подсчетами. "У нас будет только двадцать тысяч годового дохода,- писал он,- но на такие средства мы вполне можем прожить в Неаполе все трое: Фабрицио, вы и я. У нас с Фабрицио будет одна верховая лошадь на двоих..." Лишь только министр отослал письмо, доложили о главном фискале Расси. Граф оказал ему прием весьма пренебрежительный, граничивший с дерзостью.

- Что это, сударь? - сказал он.- Вы приказали схватить в Болонье заговорщика, которому я покровительствую; мало того, вы собираетесь отрубить ему голову и ничего мне об этом не сообщаете! Знаете ли вы по крайней мере имя моего преемника? Кто он? Генерал Конти или вы сами?

Расси растерялся. Он не имел привычки к большому свету и не мог понять, шутит граф или говорит серьезно; он сильно покраснел и пробормотал что-то невразумительное. Граф смотрел на него, наслаждаясь его замешательством. Вдруг Расси встрепенулся и с полной непринужденностью, улыбаясь, будто Фигаро^*, пойманный с поличным Альмавивой, воскликнул:

^* (Фигаро... Альмавива - герои драматической трилогии Бомарше: Фигаро - продувной слуга; Альмавива - недалекий вельможа)

- Ей-богу, граф, я не буду ходить вокруг да около! Что вы пожалуете мне, ваше сиятельство, если я на все ваши вопросы отвечу, как на духу?

- Крест святого Павла (это пармский орден) или деньги, если вы изобретете предлог для денежной награды.

- Лучше крест святого Павла: этот орден дает дворянство.

- Как, милейший фискал, вы еще придаете какое-то значение нашему жалкому дворянскому званию?

- Будь я дворянином,- ответил Расси с циническим бесстыдством, достойным его ремесла,- родственники тех людей, которых я отправляю на виселицу, меня ненавидели бы, но не презирали.

- Ну, хорошо,- сказал граф.- Я вас спасу от презрения, а вы избавьте меня от неведения. Что вы намерены сделать с Фабрицио?

- Честное слово, принц в большом замешательстве. Он боится, что, поддавшись чарам прекрасных очей Армиды^* (простите меня за нескромность, но это подлинные слова государя),- да, поддавшись чарам прекрасных очей, пленивших и его самого, вы, не задумываясь, бросите его, а ведь только вы и способны справиться с ломбардскими делами. Скажу больше: тут для вас представится случай получить нечто такое, за что, право, стоит мне дать крест святого Павла,- добавил Расси, понизив голос.- Принц готов пожаловать вам в качестве государственной награды прекрасное поместье стоимостью в шестьсот тысяч франков из земель удельного ведомства или денежный подарок в триста тысяч экю, если вы согласитесь не вмешиваться в судьбу Фабрицио дель Донго или хотя бы не говорить с принцем об этом деле приватно.

^* (Армида - героиня "Освобожденного Иерусалима" Тассо, пленившая своей красотой христианского героя Ринальдо и заставившая его покинуть армию крестоносцев.)

- Я ожидал чего-нибудь получше,- заметил граф.- Не вмешиваться в дело Фабрицио - это означает поссориться с герцогиней.

- Ну да, принц так и сказал; он, между нами говоря, ужасно разгневан на герцогиню. Только он боится, что в виде возмещения за разрыв с этой прелестной дамой вы, пожалуй, попросите, поскольку вы теперь овдовели, руки его двоюродной сестры, старой принцессы Изотты, которой всего лишь пятьдесят лет.

- Он угадал! - воскликнул граф.- Наш повелитель - самый умный человек во всех его владениях.

Никогда графу даже в голову не приходила нелепая мысль жениться на старой принцессе, тем более, что придворный этикет нагонял на него тоску смертную. Он принялся постукивать золотой табакеркой по мраморному столику, стоявшему возле его кресла. Расси усмотрел в этом признак смущения, возможность выгодной сделки! Глаза его заблестели.

- Уж будьте так добры, граф, - воскликнул он,- если вы пожелаете принять поместье в шестьсот тысяч франков или денежную награду, прошу вас, ваше сиятельство, возьмите в посредники только меня. А я берусь,- добавил он, понизив голос,- добиться увеличения денежной награды или прирезки к пожалованной земле довольно значительных лесных угодий. Если вы, ваше сиятельство, согласитесь помягче, поосторожнее говорить с принцем о том сопляке, которого засадили за решетку, пожалуй, вдобавок к поместью благодарное отечество наградит вас герцогским титулом. Повторяю, ваше сиятельство, принц сейчас ненавидит герцогиню, но сам до того растерян, что мне иной раз кажется, нет ли здесь какой-нибудь тайны, о которой он не решается сказать мне. В сущности, это для нас золотое дно при условии, что я буду продавать вам самые сокровенные секреты государя, а я смело могу это делать, так как он считает меня вашим заклятым врагом. В конце концов если он и злится на герцогиню, то, как и все мы, понимает, что только вы один в состоянии осуществить все его заветные замыслы, касающиеся Миланских владений. Разрешите, ваше сиятельство, в точности повторить вам собственные слова государя? - спросил Расси разгорячась.- Сама расстановка слов иной раз бывает столь выразительна, что в пересказе все потеряется, и вы, может быть, увидите здесь то, чего я недоглядел.

- Разрешаю все, что вам угодно,- сказал граф, по-прежнему с рассеянным видом постукивая по столу золотой табакеркой,- разрешаю и буду признателен.

- Дайте мне, помимо креста, грамоту на потомственное дворянство, и больше мне ничего не надо. Когда я заговариваю об этом с принцем, он отвечает: "Такого мерзавца, как ты, сделать дворянином? Ну, нет! На другой же день придется закрыть лавочку: больше никто в Парме не захочет проситься в дворяне". Но вернемся к миланским делам. Всего лишь три дня назад принц мне сказал: "Кроме этого плута, никто не может плести нити наших интриг. Если я его прогоню или он сам последует за герцогиней, мне придется отказаться от надежды когда-нибудь увидеть себя либеральным и обожаемым главою всей Италии".

При этих словах граф вздохнул с облегчением, "Фабрицио не умрет!" - подумал он.

Ни разу в жизни Расси не удавалось вступить в интимную беседу с премьер-министром; он себя не помнил от счастья: может быть, уже близок день, когда он расстанется с именем Расси, которое стало во всей стране синонимом низости и подлости. Простонародье именем Расси называло бешеных собак; недавно какие-то солдаты дрались на дуэли из-за того, что товарищ обругал их "Расси". Не проходило недели, чтобы это злосчастное имя не вставляли в жестокие строфы сатирических сонетов. Сына Расси, юного и безобидного шестнадцатилетнего школьника, изгоняли из кофеен за то, что он носит такое имя.

Жгучие воспоминания о столь приятных сторонах своего положения толкнули Расси на неосторожное признание.

- У меня есть поместье,- сказал он, придвинув свой стул к креслу министра,- оно называется Рива. Я хотел бы стать бароном Рива.

- Что ж, это возможно,- проронил министр. У Расси голова закружилась.

- Ну, ваше сиятельство, если так, я позволю себе нескромность и дерзну угадать цель ваших стремлений: вы желаете получить руку принцессы Изотты,- это благородное честолюбие. А как только вы породнитесь с государем, вам уже не страшна немилость, вы его окрутите. Не скрою от вас, что принц очень боится вашего брака с принцессой Изоттой, но, если вы поручите повести это дело ловкому человеку и хорошо ему заплатите, можно надеяться на успех.

- Дорогой барон, я совсем не надеюсь на успех и заранее опровергаю все, что вы передадите от моего имени; но в тот день, когда этот достославный союз увенчает наконец мои заветные желания и так возвысит меня в государстве, я подарю вам триста тысяч франков из своих собственных средств или же посоветую принцу выказать вам свое благоволение в той форме, какую вы предпочтете денежной награде.

Читатель сочтет, конечно, эту беседу слишком длинной, однако мы избавили его от доброй половины ее,- она тянулась еще два часа. Расси вышел из кабинета, не чуя под собой ног от радости, а у графа окрепла надежда спасти Фабрицио, и он окончательно решил подать в отставку. Он полагал, что ему необходимо поднять себе цену, допустив к власти таких людей, как Расси и генерал Конти, и с наслаждением думал, что это будет возмездием принцу. "Черт его подери, он может выжить отсюда герцогиню, но пусть простится тогда с мечтой стать когда-нибудь конституционным королем Ломбардии". (Замысел этот был нелепой химерой, но принц, хоть человек и неглупый, столько носился с ним, что страстно уверовал в него.)

Опьянев от радости, граф побежал к герцогине рассказать ей о своей беседе с фискалом. Его не приняли; привратник едва осмелился передать это распоряжение, полученное им от самой герцогини. Граф печально возвратился в свою министерскую резиденцию; удар, нанесенный ему, сразу угасил всю радость, которую ему принес разговор с наперсником принца. Сердце его не лежало уже ни к каким занятиям, и он уныло бродил по картинной галерее. Неожиданно через четверть часа ему принесли следующее письмо:

"Дорогой и добрый друг мой, ведь мы теперь только друзья, и вам следует бывать у меня не чаще трех раз в неделю. А через две недели мы сократим эти посещения, все так же милые моему сердцу, до двух раз в месяц. Если хотите угодить мне, предайте огласке наш разрыв, а если хотите, чтоб я почти по-прежнему любила вас, изберите себе другую подругу. У меня же самые широкие планы рассеянной жизни: я намерена много выезжать в свет и надеюсь найти какого-нибудь умного человека, который поможет мне забыть мои горести. Конечно, на первом месте в моем сердце всегда будете вы, как мой друг, но я больше не хочу, чтобы люди говорили, будто ваш проницательный ум руководит моими поступками, а главное, пусть все видят, что и я уже не оказываю ни малейшего влияния на ваши решения. Словом, дорогой граф, помните, что вы всегда будете самым дорогим мне другом, но никем больше. Прошу вас, оставьте всякую надежду на возврат к прошлому,- все кончено.

Всегда рассчитывайте на мою дружбу".

Этот последний удар доконал графа и совсем лишил его мужества. Он написал превосходно составленное прошение об отставке, где отказывался от всех своих должностей, и отправил герцогине это заявление с просьбой переслать его принцу. С тем же курьером герцогиня возвратила прошение обратно, разорвав его на четыре части, и на уголке листа удостоила написать:

"Нет, тысячу раз нет!" Трудно было бы описать отчаяние бедного министра. "Она права,- твердил он себе ежеминутно.- Зачем я опустил слова несправедливый приговор! Какое это ужасное несчастье! Может быть, оно повлечет за собой смерть Фабрицио, а тогда и мне остается только умереть". Не желая показываться во дворце, пока " принц сам его не позовет, он, подавив свою скорбь, собственноручно подготовил для подписи motus proprio^* о пожаловании Расси ордена святого Павла и потомственного дворянства; к рескрипту он присоединил докладную записку в пол-листа, где изложил государственные соображения, требовавшие такой меры. С каким-то скорбным удовольствием он тщательно снял копию с этих двух документов и послал их герцогине.

^* (Указ, рескрипт (лат.).)

Он ломал себе голову, стараясь угадать план будущих действий любимой женщины. "Да она и сама еще этого не знает,- думал он.- Одно бесспорно: она объявила мне свое решение и ни за что на свете не отступится от него". И он чувствовал себя еще несчастнее оттого, что ни в чем не мог обвинить герцогиню. "Она оказала мне милость, полюбив меня, а теперь разлюбила за мою ошибку, хотя и невольную, но такую, которая может привести к ужасным последствиям. Какое же право я имею роптать?". На следующее утро граф узнал, что герцогиня возобновила светскую жизнь: накануне она посетила все дома, где был приемный день. Что с ним будет, если они встретятся в каком-нибудь салоне? Как говорить с ней? Какого тона держаться? А разве можно не заговорить?

Следующий день был мрачным: повсюду распространились слухи, что Фабрицио казнят; весь город пришел в волнение. Прибавляли, что принц, в уважение к знатному имени осужденного, соблаговолил назначить казнь через отсечение головы.

"Это я его убийца,- думал граф.- Теперь для меня уже нет надежды когда-нибудь увидеться с герцогиней". Вопреки этому логичному рассуждению он не выдержал и три раза прошел мимо ее дверей. Правда, чтобы не привлекать к себе внимания, он отправился к ее дворцу пешком. В отчаянии он даже решился написать ей. Дважды он посылал за Расси. Фискал не явился, "Мерзавец изменил мне",- подумал граф.

На следующее утро три важные новости взволновали все высшее общество Пармы и даже простых горожан. О предстоящей казни Фабрицио говорили уже с полной уверенностью; весьма странным добавлением к первой была вторая новость, что герцогиня отнюдь не выказывает отчаяния. Судя по ее поведению, она даже не очень жалеет своего юного возлюбленного; зато она с искуснейшим кокетством пользуется интересной бледностью, вызванной каким-то серьезным недомоганием, совпавшим с арестом Фабрицио. По этим признакам буржуа лишний раз убедились в бессердечности великосветских дам. Несомненно, только из приличия, как бы принося жертву праху Фабрицио, герцогиня порвала с графом Моской. Какая безнравственность! - возмущались пармские янсенисты^*. Мало того,- событие просто невероятное! - герцогиня благосклонно выслушивала комплименты молодых красавцев-придворных. Среди прочих странностей ее поведения заметили, что она превесело беседовала с графом Бальди, любовником маркизы Раверси, и подшучивала над его частыми поездками в поместье Веллейю. Мелких буржуа и простой народ приводила в негодование казнь Фабрицио, которую эти славные люди приписывали ревности графа Моски. При дворе тоже много уделяли внимания графу, но там высмеивали его. В самом деле, третьей из важных новостей, о которых мы упомянули, оказалась отставка графа: все смеялись над одураченным любовником, который в почтенном возрасте пятидесяти шести лет пожертвовал великолепным положением, скорбя о разлуке с бессердечной кокеткой, хотя она уже давно предпочла ему молодого возлюбленного. Только у архиепископа хватило ума, или, вернее, чуткости, понять, что чувство чести не позволяло графу остаться премьер-министром в стране, где собрались, даже не спросив его совета, отрубить голову юноше, которому он покровительствовал. Новость об отставке графа сразу исцелила генерала Фабио Конти от подагры, о чем мы расскажем позднее, когда будем описывать, как несчастный Фабрицио проводил время в крепости, пока весь город старался узнать день и час его казни.

^* (Янсенисты - сторонники янсенизма, оппозиционного течения в католицизме XVII-XVIII вв., противники иезуитов; в переносном смысле - поборники высокой нравственности.)

На следующий день к графу явился Бруно, верный его слуга, которого он послал в Болонью; увидев его, граф на мгновение растрогался: он вспомнил, что чувствовал себя счастливым, когда отправлял этого человека в Болонью, почти в согласии с герцогиней. Бруно вернулся, ничего не узнав в Болонье: он не мог разыскать Лодовико, ибо подеста селения Кастельнуово держал его в тюрьме.

- Я снова пошлю вас в Болонью,- сказал граф,- надо доставить герцогине печальное удовольствие узнать подробности о несчастье, постигшем Фабрицио. Обратитесь к бригадиру, начальнику жандармского поста в Кастельнуово...

- Нет, нет! - воскликнул граф, прерывая свои указания.- Лучше поезжайте немедленно в Ломбардию, раздайте побольше денег всем нашим агентам. Цель моя - получить от них самые ободряющие сведения.

Бруно прекрасно понял смысл этого поручения и принялся писать себе подорожную. Когда граф давал ему последние наставления, принесли письмо, несомненно лживое, написанное в таких выражениях, как будто любящий друг просил о дружеской помощи. Другом этим был не кто иной, как сам принц. Услыхав о намерениях графа Моски подать в отставку, он умолял своего друга не покидать министерского поста; он просил об этом во имя дружбы и опасностей, грозящих отечеству, и приказывал, как повелитель. Он добавлял, что *** король предоставил в его распоряжение два королевских ордена,- один из них принц берет себе, а второй посылает своему дорогому другу графу Моске.

- Из-за этого скота все мои несчастья! - в бешенстве воскликнул граф, повергнув Бруно в изумление.- И он еще пытается обольстить меня такими же лицемерными фразами, какие мы вместе с ним сочиняли, чтобы поймать на удочку какого-нибудь дурака!

Он написал ответ, в котором отказывался от пожалованного ордена, ссылаясь на состояние своего здоровья, не дающего ему надежды еще долго выполнять тяжкие обязанности министра. Он был взбешен. Через минуту доложили о фискале Расси. Министр обошелся с ним пренебрежительно.

- Ну-с! Я сделал вас дворянином, и поэтому вы сразу же обнаглели! Почему вы не явились вчера исполнить свой прямой долг - поблагодарить меня, господин невежа?

Расси был неуязвим для оскорблений: принц ежедневно говорил с ним таким тоном. Но ему хотелось стать бароном, и он очень умно сумел оправдаться. Ему легко было это сделать.

- Вчера принц весь день продержал меня за письменным столом, я не мог выйти из дворца. Невзирая на мой скверный прокурорский почерк, я по приказу его высочества снимал копии с целой уймы дипломатических документов, до того глупых, до того пространных, что, думается мне, единственной целью этого поручения было держать меня в плену. Только около пяти часов вечера, когда я до смерти захотел есть, принц наконец отпустил меня, но приказал ехать прямо домой и никуда не выходить вечером. В самом деле, я заметил, что по улице прогуливались до самой полуночи два хорошо известных мне шпиона из числа личных агентов его высочества. Нынче утром я послал за каретой и приказал везти меня в собор. Я вошел не спеша, стремглав пробежал через церковь, и вот я здесь. Ваше сиятельство, я жажду угодить вам больше, чем кому бы то ни было.

- А я, господин мошенник, не верю басням, хотя бы и ловко сочиненным. Третьего дня вы отказались говорить со мной о Фабрицио; я отнесся с уважением к вашей щепетильности, к вашей клятве соблюсти секрет, хотя для такого существа, как вы, клятва - всего лишь ловкая увертка. Сегодня я хочу знать правду. Откуда взялись нелепые слухи, что несчастного юношу приговорили к смертной казни как убийцу комедианта Джилетти?

- Никто лучше меня не может объяснить эти слухи, ваше сиятельство, потому что я сам распространил их по приказу государя, и, вероятно, он вчера для того и держал меня целый день пленником, чтобы я не уведомил вас об этом обстоятельстве. Принц знает, что я еще не сошел с ума, и нисколько не сомневался, что я принесу вам свой орден и буду умолять вас собственноручно прикрепить мне его к петлице.

- Переходите к делу! - крикнул граф.- Довольно фраз.

- Разумеется, принцу очень хотелось, чтобы монсиньора дель Донго приговорили к смертной казни, но ему, как вы знаете, дали только двадцать лет заключения под стражей, в кандалах, а на следующий же день после вынесения приговора сам принц заменил эту кару двенадцатью годами крепости с неукоснительным соблюдением всех измышлений церкви: по пятницам сидеть на хлебе и воде и тому подобное.

- Да, я прекрасно знаю, что его приговорили только к заключению в крепости, но именно поэтому меня и встревожили слухи о близкой его казни. Мне вспомнилось, как ловко вы подстроили казнь графа Паланцы.

- Вот когда мне уже следовало получить крест! - нисколько не смутившись, воскликнул Расси.- Стоило только нажать рычаг, благо он очутился у меня в руках, когда высочайшая особа хотела этой смерти; но в ту пору я был еще дураком, а теперь, будучи умудрен опытом, осмелюсь посоветовать вам не следовать моему примеру.

Такое сопоставление показалось собеседнику Расси верхом наглости, и он еле удержался, чтобы не дать фискалу пинка.

- Прежде всего,- заговорил опять Расси с логичностью юриста и самоуверенностью человека, недоступного оскорблениям,- прежде всего о казни вышеупомянутого дель Донго не может быть и речи: принц не решится на это, времена переменились! Кроме того, я теперь дворянин, надеюсь стать при вашем содействии бароном и не желаю этим марать руки. Как вам известно, ваше сиятельство, палач только от меня может получать приказания, а я клянусь вам, что кавалер Расси никогда не даст приказания о казни господина дель Донго.

- И умно сделаете, кавалер Расси,- сказал граф, смерив его суровым взглядом.

- Но надо сделать оговорку,- промолвил Расси с усмешкой.- Я отвечаю только за смерть, происходящую в законном порядке, а если господин дель Донго внезапно умрет от колик в желудке, не приписывайте это мне. Принц почему-то возненавидел Сансеверина (тремя днями раньше Расси сказал бы "герцогиню", но теперь он, как и весь город, знал о ее разрыве с премьер-министром).- Граф остолбенел, услышав из таких уст имя герцогини без титула, и легко себе представить, какое удовольствие это ему доставило. Он бросил на Расси взгляд, исполненный жгучей ненависти. "Ангел мой, дорогая, - подумал он,- я могу доказать тебе свою любовь лишь слепым повиновением твоей воле".

- Признаюсь вам,- сказал он фискалу,- что меня очень мало занимают прихоти герцогини; но, поскольку именно она представила мне этого сорванца Фабрицио, которому следовало сидеть в Неаполе, а не являться сюда и запутывать наши дела, я не желаю, чтобы он был умерщвлен, пока я состою министром. Даю вам слово, что вы станете бароном через неделю после того, как он выйдет из тюрьмы.

- В таком случае, граф, я буду бароном только через двенадцать лет, ибо принц разъярен, и ненависть его к герцогине так сильна, что он даже старается скрыть свое чувство.

- Это слишком милостиво. Зачем его высочеству скрывать свою ненависть, раз его премьер-министр больше не защищает герцогиню? Но я все же не хочу, чтобы меня обвиняли в низости, а главное, в ревности. Ведь я сам убедил герцогиню переселиться сюда. Помните, если Фабрицио умрет в тюрьме, вам не быть бароном и вас, чего доброго, заколют кинжалом. Но оставим эти пустяки. Важно другое: я подсчитал свое состояние и обнаружил, что у меня едва ли наберется двадцать тысяч дохода, а посему я решил смиреннейше просить его высочество об отставке. У меня есть некоторая надежда поступить на службу к королю Неаполитанскому. Неаполь - большой город, там найдутся развлечения, необходимые мне в настоящее время, а в такой дыре, как Парма, их негде искать. Я останусь здесь лишь в том случае, если с вашей помощью женюсь на принцессе Изотте, и так далее.

В таком духе разговор тянулся бесконечно. Когда же наконец Расси поднялся с места, граф сказал ему с равнодушнейшим видом:

- Знаете, говорят, что Фабрицио обманывал меня и был одним из любовников герцогини. Я нисколько не верю подобным сплетням и, чтобы их опровергнуть, прошу вас через кого-нибудь передать Фабрицио вот этот кошелек.

- Но, граф,- испуганно воскликнул Расси, заглянув в кошелек,- здесь огромная сумма, а по уставу!..

- Вам, дорогой мой, эта сумма может, конечно, показаться огромной,- заметил граф презрительным тоном. - Такой мещанин, как вы, считает, что он разорился, послав своему другу в тюрьму десять цехинов, а я желаю, чтобы Фабрицио получил все эти шесть тысяч франков и, главное, чтобы в крепости никто об этом не знал.

Перепуганный Расси хотел было возразить, но граф нетерпеливо закрыл за ним дверь. "Для таких людей,- сказал он про себя,- дерзость - неотъемлемый атрибут власти". Сказав это, вельможный министр повел себя так нелепо, что нам даже неловко рассказывать о его поступке. Он подбежал к письменному столу, достал из ящика миниатюрный портрет герцогини и покрыл его поцелуями.

- Прости, мой ангел,- воскликнул он,- что я собственными своими руками не выбросил в окно этого хама, когда он осмелился говорить о тебе неуважительно! Я проявляю такое долготерпение, лишь повинуясь тебе. Но погоди, он за это поплатится!

После долгой беседы с портретом графу при всей его сердечной тоске пришла в голову забавная затея, и он с детским увлечением немедленно осуществил ее. Приказав подать себе мундир со всеми орденами, он облачился в него и отправился с визитом к престарелой принцессе Изотте. До той поры он бывал у нее только с новогодним визитом. Принцесса приняла его в окружении множества собачек, парадно разодетая и даже в бриллиантах, как будто собралась ехать ко двору. Граф выразил опасение, что явился не вовремя: вероятно, ее высочество намеревается выехать из дому; ее высочество изволили ответить, что принцесса Пармская всегда должна быть так одета из уважения к себе.

Впервые за эти горестные дни граф пришел в веселое расположение духа. "Хорошо, что я заглянул сюда,- подумал он,- надо сегодня же объясниться ей в любви". Принцесса была в восторге, что видит у себя прославленного умника и к тому же премьер-министра: бедная старая дева не привыкла к таким, посещениям. Граф начал с весьма искусного предисловия относительно огромного расстояния, которое всегда будет отделять простого дворянина от членов царствующей фамилии.

- Надо делать различие,-сказала принцесса.- Например, дочь французского короля не может питать даже слабой надежды унаследовать корону, но в Пармской династии дело обстоит иначе. Поэтому дамы из рода Фарнезе всегда и всюду должны соблюдать достоинство, даже во внешнем своем облике; и хотя я, как видите, всего лишь бедная принцесса, кто знает, может быть, вы когда-нибудь будете моим премьер-министром.

Эта неожиданная мысль своей нелепостью доставила графу еще одну минуту искреннего веселья.

Выйдя от принцессы Изотты, которая густо покраснела, выслушав от премьер-министра признание в пылкой страсти, он встретил дворцового фурьера: принц требовал его к себе немедленно.

- Я болен,- ответил министр, радуясь возможности дерзко обойтись со своим государем. "О-о! Вы довели меня до отчаяния и хотите, чтобы я служил вам! Нет, знайте, принц: в наш век еще недостаточно получить власть по милости провидения, нужен большой ум и сильный характер, чтобы преуспеть в роли деспота".

Отослав фурьера, крайне скандализованного совершенно здоровым видом этого больного, граф в пику принцу навестил двух придворных, имевших особое влияние на генерала Фабио Конти. Министра больше всего страшило и лишало всякого мужества одно обстоятельство: коменданта крепости обвиняли в том, что он в свое время отделался от некоего капитана, личного своего врага, при помощи перуджийской aquetta^*.

^* (Водица (итал).)

Граф знал, что уже целую неделю герцогиня тратила бешеные деньги, пытаясь завести связи в крепости. Но, по его мнению, надежды на это было мало: там пока еще смотрели во все глаза. Мы не станем рассказывать читателю о всех попытках подкупа, которые делала эта несчастная женщина; она уже совсем отчаялась. У нее были всевозможные, искренне преданные ей помощники, но при дворах мелких деспотов, пожалуй, только с одним делом справляются великолепно: с охраной политических заключенных. Золото герцогини привело лишь к тому, что из крепости уволили восемь - десять тюремщиков разных чинов.