Глава двадцатая

Однажды, около часа ночи, Фабрицио, лежа на подоконнике и высунув голову в отверстие, выпиленное им в ставне, смотрел на звезды и на бесконечные дали, открывавшиеся с башни Фарнезе. Окидывая взглядом равнину, которая тянулась к низовью По и к Ферраре, он случайно увидел маленький, но довольно яркий огонек, казалось, светившийся на какой-то башне. "Огонька этого, наверно, снизу не видно,- подумал Фабрицио,- выпуклые башенные стены скрывают его; должно быть, им подают сигнал в какое-нибудь далекое место". Вдруг он заметил, что огонек то появляется, то исчезает через короткие промежутки. "Какая-нибудь девушка ведет беседу со своим возлюбленным из соседней деревни". Он сосчитал, что огонек мелькнул девять раз. "Это буква i",- решил он. В самом деле, i - девятая буква итальянского алфавита. Затем, после довольно долгого промежутка, огонек мигнул четырнадцать раз. "Это буква n". Опять промежуток, и огонек блеснул один раз. Это - а, а все же слово, вероятно,- ina".

Каковы же были изумление и радость Фабрицио, когда из последовательных мельканий огонька составились следующие слова:

Ясно: "Джина думает о тебе".

Он тотчас же ответил, поднося лампу к отверстию в ставне:

Разговор продолжался до рассвета. Это было в сто семьдесят третью ночь заточения Фабрицио, и только тут он узнал, что уже четыре месяца каждую ночь ему подают сигналы. Но их могли увидеть и понять со стороны. Поэтому в первую же ночь переговоров стали совместно вводить сокращения: три раза мелькнет огонек - это будет означать: "герцогиня", четыре - "принц", два - "граф Моска"; две быстрых и две медленных вспышки должны означать - "побег". Решено было употреблять в дальнейшем старинный шифр "alia monaca", в котором для обмана непосвященных произвольно изменяется обычный порядок букв в алфавите: например, буква а стоит десятой по порядку, б - третьей; таким образом, десять вспышек света означали букву а, три вспышки - букву б и т. д.; слова отделялись друг от друга более долгими промежутками темноты. Условлено было также возобновить разговор на следующую ночь, в первом часу; на этот раз герцогиня сама явилась на башню, находившуюся в четверти лье от города. Глаза ее наполнились слезами, когда она увидела сигналы Фабрицио: сколько раз она уже считала его мертвым! Она ответила ему с помощью лампы: "Люблю тебя. Мужайся. Есть надежда. Береги здоровье. Упражняй мышцы в камере, тебе понадобится вся сила рук".- "Я не видела его с того вечера, когда Фауста пела у меня; он появился у дверей гостиной в лакейской ливрее,- думала герцогиня.- Кто бы мог сказать тогда, что пас ждет такая судьба!"

Герцогиня сигналами сообщила Фабрицио, что вскоре он получит свободу по милости принца (эти сигналы могли быть поняты), а затем опять принялась говорить ему нежные слова и все не решалась расстаться с ним. Лишь когда забрезжил день, Лодовико, который стал доверенным лицом герцогини за прежние его услуги Фабрицио, уговорил ее наконец прекратить сигналы, так как их мог заметить вражеский взгляд. Несколько раз повторявшееся известие о близком освобождении повергло Фабрицио в глубокую печаль. На другой день Клелия заметила эту грусть и неосторожно спросила о ее причинах.

Мне, очевидно, придется глубоко огорчить герцогиню.

- Чего же она требует от вас, в чем вы ей отказываете? - спросила Клелия, сразу загоревшись острым любопытством.

- Она хочет, чтобы я бежал отсюда,- ответил он,- а я на это никогда не соглашусь.

Клелия не в силах была ничего ответить, только поглядела на него и залилась слезами. Если б Фабрицио был близ нее и заговорил с нею, пожалуй, он услышал бы признание в чувствах, в которых настолько сомневался, что зачастую доходил до глубокого отчаяния. Он прекрасно понимал теперь, что без Клелии жизнь будет для него лишь чередой горьких мучений и нестерпимой тоски. Теперь ему казалось просто немыслимым жить ради тех удовольствий, какие привлекали его, когда он не знал любви, и хотя в Италии самоубийство еще не было в моде, Фабрицио не раз думал о нем как о единственном выходе, если судьба разлучит его с Клелией.

На следующий день он получил от нее длинное письмо:

"Друг мой, пора вам узнать правду. С тех пор как вы здесь, в Парме очень часто считали, что настал ваш последний день. Вас приговорили только к заключению в крепости на двенадцать лет, но, к несчастью, вас, несомненно, преследует упорная ненависть всемогущего лица, и я двадцать раз трепетала от страха, что яд оборвет вашу жизнь. Воспользуйтесь же всеми возможными средствами, чтобы выйти отсюда. Слова эти неуместны в моих устах, я пренебрегаю своими священными обязанностями,- судите же по этому, как грозна опасность. Раз это необходимо, раз нет иного средства спастись,- бегите. Каждое лишнее мгновение, которое вы проведете в крепости, может стоить вам жизни. Вспомните, что при дворе есть партия, которая никогда не останавливалась перед преступлением, лишь бы осуществить свои замыслы. И разве вы не знаете, что только удивительная ловкость графа Моски до сих пор расстраивала происки этих людей? Но теперь они догадались, что самое верное средство изгнать графа из Пармы - это довести герцогиню до отчаяния, а самым верным средством довести ее до отчаяния явится смерть молодого узника. Одни уж эти слова неопровержимо докажут вам всю опасность вашего положения. Вы говорите, что питаете ко мне дружбу, но прежде всего подумайте, какие непреодолимые препятствия разделяют нас, - они не дадут укрепиться дружеской приязни меж нами. Мы встретились в пору юности, мы протянули друг другу руку в несчастии; по воле судьбы я оказалась в этом мрачном месте, чтобы смягчить ваши бедствия, но меня вечно будет мучить совесть, если ради мечтаний, ничем не оправданных, никогда не осуществимых, вы не воспользуетесь любыми возможными средствами спасти свою жизнь от столь ужасной опасности. Я потеряла душевный покой с тех пор, как столь опрометчиво обменялась с вами знаками дружбы. Если наша детская игра, наши алфавиты внушили вам несбыточные надежды, которые могут стать для вас роковыми, напрасно я для своего оправдания буду вспоминать о покушении Барбоне. Ведь я сама навлекла на вас гибель более страшную, неминуемую, воображая, что спасла вас от надвинувшейся опасности; и мне вовек не вымолить прощения, если моя неосторожность породила в вас чувства, из-за которых вы склонны противиться советам герцогини. Видите, что вы заставляете меня повторить вам: бегите, я вам приказываю..."

Письмо было предлинное; некоторые фразы, как, например, "я вам приказываю", доставили влюбленному Фабрицио блаженные мгновения. Ему казалось, что в них выражены довольно нежные чувства, хотя и в самой осторожной форме. Но в другие минуты он расплачивался за свое полное неведение в такого рода поединках и видел в письме Клелии только дружеское расположение или даже самую обычную жалость.

Впрочем, все, что она сообщила ему, нисколько не поколебало его решения; даже предполагая, что опасность, которую она рисовала, вполне вероятна, он считал, что это не слишком дорогая цена за счастье видеть ее каждый день. Что за жизнь придется ему вести, когда он снова будет скрываться в Болонье или во Флоренции? Ведь если он убежит из крепости, для него нет никакой надежды получить когда-нибудь дозволение поселиться в Парме. Если даже принц переменится до такой степени, что вернет ему свободу (а это совершенно невероятно, поскольку Фабрицио стал для могущественной клики средством свалить графа Моску), что за жизнь ждет его в Парме, когда его разлучит с Клелией вся ненависть, разделяющая оба лагеря? Один, быть может, два раза в месяц он случайно встретится с нею в какой-нибудь гостиной. Но о чем смогут они тогда беседовать? Как вернуть ту задушевную близость, которой он наслаждается здесь ежедневно и по нескольку часов?.. Разве может сравниться салонный разговор с теми беседами, какие они ведут здесь при помощи алфавита?.. "Стоит ли жалеть, что эту чудесную жизнь, эту единственную возможность счастья мне придется купить ценою каких-то ничтожных опасностей? А дать ей таким путем хотя бы слабое доказательство моей любви - ведь это тоже счастье!"

Тайная встреча возле черной мраморной часовни

Фабрицио увидел в письме Клелии лишь удачный предлог попросить у нее свидания: это был заветный и постоянный предмет его мыслей. Он говорил с нею только один раз, одно краткое мгновение, когда его привезли в крепость, а с тех пор прошло больше двухсот дней.

Для встречи с Клелией представлялся удобный случай: добрейший дон Чезаре каждый четверг разрешал Фабрицио получасовую прогулку среди дня на площадке башни Фарнезе; но в остальные дни недели эта прогулка на виду у всех жителей Пармы и ее окрестностей могла бы серьезно скомпрометировать коменданта, и поэтому Фабрицио выпускали только с наступлением темноты. Подняться на площадку башни Фарнезе можно лишь по лестнице, ведущей на колоколенку черной мраморной часовни со зловещими украшениями из белого мрамора, о которых читатель, вероятно, помнит. Грилло приводил Фабрицио в эту часовню и отпирал ему дверь на узкую лестницу колокольни; по долгу службы он обязан был следовать за ним по пятам, но вечера уже были холодные, поэтому Грилло предоставлял узнику одному подниматься на башню, запирал дверь на ключ и шел греться в свою каморку. Почему бы Клелии не прийти когда-нибудь вечером в сопровождении своей горничной в черную мраморную часовню?

Все длинное послание, которым Фабрицио ответил на письмо Клелии, было устремлено к одной цели - добиться этого свидания. Кроме того, он с полнейшей искренностью и спокойствием, словно речь шла о постороннем человеке, перечислял все причины, побуждавшие его не покидать крепости.

"Я готов по тысяче раз на день подвергаться смертельной опасности ради счастья говорить с вами при помощи алфавита, который теперь не задерживает нашей беседы ни на одну минуту, а вы хотите, чтобы я сам лишил себя этого счастья и жил, скрываясь в Парме, или, может быть, в Болонье, или даже во Флоренции? Вы хотите, чтобы я пошел на это добровольно! Знайте, что я неспособен совершить над собою такое насилие. И напрасно я дал бы вам слово: мне не сдержать его".

После этой мольбы о свидании Клелия скрывалась целых пять дней: пять дней она приходила в вольеру только в те минуты, когда Фабрицио, как ей было известно, не мог открыть отверстие в щите. Фабрицио был в отчаянии. Из этого исчезновения Клелии он сделал вывод, что вопреки ласковым взглядам, пробудившим в нем безумные надежды, она никогда не питала к нему иных чувств, кроме дружбы. "А в таком случае зачем мне жизнь?- думал он.- Пусть принц отнимет ее у меня, я даже буду ему благодарен. Вот еще одно лишнее основание остаться в крепости". И он нехотя, через силу отвечал по ночам на сигналы, которые подавали ему с башни. Герцогиня решила, что он просто помешался, когда в записи сигналов, которую каждое утро доставлял Лодовико, прочла следующие странные слова: "Я не хочу бежать. Я хочу умереть здесь!"

В течение пяти дней, столь тяжких для Фабрицио, Клелия страдала еще сильнее, чем он; ей пришла мысль, мучительная для великодушной натуры: "Мой долг бежать в монастырь, куда-нибудь по" дальше от крепости. Когда Фабрицио узнает, что меня нет здесь,- а я постараюсь сообщить ему об этом через Грилло и других сторожей,- он решится на попытку к бегству". Но уйти в монастырь означало навсегда расстаться с Фабрицио, расстаться теперь, когда он так убедительно доказал, что у него уже нет тех чувств, которые когда-то, возможно, связывали его с герцогиней. Может ли молодой человек дать более трогательное доказательство своей любви? После семи долгих месяцев заточения, подорвавшего его здоровье, он отказывается от свободы. Ветреный повеса, каким изображали Фабрицио пересуды придворных, пожертвовал бы двумя десятками любовниц, лишь бы на день раньше выйти из крепости, а чего не сделал бы такой человек, чтобы выйти из тюрьмы, где яд может каждый день пресечь его жизнь!

У Клелии недостало мужества, и она совершила большую ошибку: отказавшись от своего намерения уйти в монастырь, она вместе с тем лишилась вполне естественного предлога порвать с маркизом Крешенци. А совершив эту ошибку, как могла она противиться такому милому, такому бесхитростному, такому ласковому юноше, подвергавшему свою жизнь ужаснейшим опасностям ради скромного счастья видеть ее у окна? И после пяти дней жестокой внутренней борьбы, минутами испытывая презрение к самой себе, Клелия решилась ответить на письмо, в котором Фабрицио молил о счастье побеседовать с нею в черной мраморной часовне. Правда, она отказала ему, и довольно суровыми словами, но с этой минуты совсем лишилась покоя: воображение непрестанно рисовало ей смерть Фабрицио от яда. Шесть, восемь раз на день приходила она в вольеру: она жаждала своими собственными глазами увидеть, что Фабрицио еще жив.

"Если он остался в крепости,- думала она,- и подвергает себя всем ужасам, какие, по-видимому, готовит для него клика Раверси с целью изгнать графа Моску, то единственно лишь оттого, что у меня не хватает мужества бежать в монастырь! У него не было бы никакой причины оставаться здесь, если б он удостоверился, что я навсегда удалилась отсюда".

Робкая и вместе с тем надменная девушка дошла до того, что обратилась с просьбой к тюремщику Грилло, рискуя получить отказ и даже пренебрегая тем, как он может истолковать ее странное поведение. Она унизилась настолько, что приказала позвать его и дрожащим голосом, выдававшим ее тайну, сказала ему, что через несколько дней Фабрицио вернут свободу; надеясь на это, герцогиня Сансеверина усердно хлопочет за него; зачастую требуется немедленно получить от заключенного ответ на предложения, которые ему делают, и поэтому она просит Грилло разрешить Фабрицио выпилить отверстие в ставне, закрывающем его окно, для того чтобы она могла знаками передавать ему сведения, какие по нескольку раз в день доставляет ей госпожа Сансеверина.

Грилло улыбнулся и почтительно заверил ее в своей готовности повиноваться. Клелия была бесконечно благодарна ему за то, что он не прибавил ни одного лишнего слова: очевидно, он прекрасно знал все, что происходило в крепости уже несколько месяцев.

Лишь только тюремщик ушел, Клелия подала условленный сигнал, которым вызывала Фабрицио в особо важных случаях, и призналась в том, что она сделала. "Вы хотите погибнуть от яда,- добавила она,- но я надеюсь, что у меня хватит мужества покинуть отца и в ближайший же день бежать в какой-нибудь отдаленный монастырь. Я обязана это сделать ради вас. Надеюсь, что после этого вы уже не станете противиться планам побега, какие могут вам предложить. Пока вы находитесь здесь, я переживаю ужасные минуты, я теряю рассудок. Ни разу в жизни я не причинила никому несчастья, а теперь мне кажется, что я буду виновницей вашей смерти. Такая мысль привела бы меня в отчаяние, даже если бы относилась к человеку, совершенно мне незнакомому; судите же сами, что я испытываю, когда представляю себе предсмертные муки человека, хотя и огорчающего меня своим безрассудством, но все же моего друга, которого я привыкла видеть ежедневно. Иной раз я чувствую потребность узнать от вас самого, что вы еще живы!

Поймите мои ужасные страдания. Чтобы избавиться от них, я унизилась до того, что просила милости у подчиненного, который мог отказать мне и, возможно, еще выдаст меня. Впрочем, я даже обрадуюсь, если он донесет отцу: тогда я немедленно уеду в монастырь и уже не буду невольной соучастницей ваших жестоких безумств. Но поверьте, это не может долго тянуться. Вы должны послушаться герцогини! Вы удовлетворены, жестокий друг? Я сама умоляю вас обмануть моего отца. Позовите Грилло и сделайте ему подарок".

Фабрицио был так влюблен, малейшее желание, выраженное Клелией, вызывало в нем такой трепет, что даже это странное признание не внушило ему уверенности в ее любви. Он позвал Грилло и щедро наградил его за прежнюю снисходительность, а относительно будущего сказал, что станет платить по цехину за каждый день, в который Грилло позволит ему открывать отверстие в щите. Грилло пришел в восторг от этой сделки.

- Я все вам скажу начистоту, монсиньор. Не согласитесь ли вы ежедневно обедать холодными кушаньями? Я знаю очень простое средство уберечься от яда. Только прошу вас, держите все в тайне: тюремщик должен все видеть и ни о чем не догадываться, и прочее, и прочее. Вместо одной собаки я заведу их несколько, и вы будете давать им пробовать всякое блюдо, какое пожелаете скушать. А вино я буду вам приносить свое, и вы пейте только из тех бутылок, из которых я себе налью. Но вы, ваше сиятельство, навеки погубите меня, если хоть словом обмолвитесь об этих делах госпоже Клелии. Женщина всегда останется женщиной. Стоит ей завтра поссориться с вами, послезавтра она в отместку расскажет об этих уловках своему батюшке, а для него самое большое удовольствие придраться к чему-нибудь, да и повесить тюремного сторожа. В крепости он самый злой человек после Барбоне, поэтому вам и в самом деле, пожалуй, несдобровать: он понимает толк в отравах и никогда не простит мне, что я вздумал держать здесь трех-четырех собак.

Фабрицио пришлось услышать еще одну серенаду. Теперь Грилло отвечал на все его вопросы, но соблюдал при этом осторожность: он отнюдь не желал выдавать госпожу Клелию, которая, по его мнению, хотя и собиралась выйти замуж за маркиза Крешенци, первого богача во всех пармских владениях, вместе с тем увлекалась, насколько это позволяют тюремные стены, пригожим монсиньором дель Донго. Отвечая на вопросы Фабрицио относительно серенады, он, однако, неосмотрительно добавил: "Говорят, она скоро выйдет за него замуж". Легко себе представить, как подействовали на Фабрицио эти обыденные слова. Ночью на все сигналы с башни он ответил только: "Я болен". Утром, около десяти часов, когда Клелия пришла в вольеру, он спросил с чопорной учтивостью, небывалой в их отношениях, почему она не сказала ему прямо, что любит маркиза Крешенци и собирается выйти за него замуж.

"Потому что все это неправда",- возмущенно ответила Клелия.

Надо, однако, заметить, что в дальнейших ее пояснениях было меньше уверенности. Фабрицио указал ей на это, и, воспользовавшись случаем, снова стал просить о свидании. Клелия, видя, что ее искренность подвергнута сомнению, почти тотчас же согласилась, хотя и сказала, что таким свиданием она навсегда опозорит себя в глазах Грилло. Вечером, когда уже совсем стемнело, она пришла вместе с горничной в черную мраморную часовню и остановилась на середине ее, возле горевшей лампады; горничная и Грилло отошли на тридцать шагов, к двери. Клелия дрожала всем телом, она приготовила прекрасную речь, задавшись целью не выдать себя неосторожным признанием. Однако логика страсти неумолима, жажда узнать правду делает напрасной всякую сдержанность, а беспредельная преданность любимому существу избавляет от страха оскорбить его. Фабрицио прежде всего ослепила красота Клелии: почти восемь месяцев он видел около себя только тюремщиков. Но имя маркиза Крешенци пробудило в нем яростный гнев, и негодование его возросло, когда он заметил, что ему отвечают осторожно и уклончиво. Клелия поняла, что, желая рассеять подозрения, она лишь усиливает их. Мысль эта была для нее слишком мучительна.

- Неужели для вас такая радость заставить меня забыть уважение к себе? - сказала она почти гневно, и в глазах у нее стояли слезы.- До третьего августа прошлого года я сторонилась всех мужчин, пытавшихся понравиться мне. Я чувствовала безграничное, может быть чрезмерное, презрение к характеру придворных; все баловни двора были мне противны. Напротив, я нашла необычайные достоинства в узнике, которого третьего августа заключили в эту крепость. Сначала я безотчетно терзалась ревностью. Чары пленительной, хорошо знакомой мне женщины были для меня, как острый нож в сердце: я думала тогда - да и сейчас еще отчасти думаю,- что этот узник был привязан к ней. Вскоре маркиз Крешенци, искавший моей руки, стал ухаживать за мной особенно настойчиво. Он очень богат, а у нас нет никакого состояния. Я с твердостью выразила свою волю и отвергла его домогательства. Но тогда отец произнес роковое слово: "монастырь". Я поняла, что вдали от крепости мне уже будет невозможно охранять жизнь узника, судьба которого внушала мне жалость. Благодаря моей осторожности он до сих пор не подозревал, какая страшная опасность угрожает его жизни. Я дала себе слово никогда не выдавать ни отца, ни своей тайны. Но вот покровительница этого узника, женщина, наделенная изумительно деятельным характером, высоким умом и непреклонной волей, очевидно, предложила ему какие-то планы бегства; он отверг их и пожелал убедить меня, что отказывается покинуть крепость ради того, чтобы не разлучаться со мною. Тогда я совершила ужасную ошибку: я боролась с собой пять

дней, хотя мне немедленно следовало бежать в монастырь, и это было бы самым простым способом порвать с маркизом Крешенци. Но у меня недостало мужества удалиться из крепости, и теперь я погибшая девушка. Я питаю привязанность к ветреному человеку: мне известно его поведение в Неаполе. А какие у меня могут быть основания полагать, что характер его переменился? Оказавшись в строгом заточении, он принялся от скуки ухаживать за единственной женщиной, которую мог тут видеть,- она была для него развлечением. Так как ему лишь с трудом удавалось беседовать с нею, забава приняла для него видимость страсти. Этот узник славится в свете своей отвагой; так вот он вздумал доказать, что его чувство отнюдь не мимолетное увлечение, и подвергает себя ужасной опасности, лишь бы видеться с особой, которую он, как ему кажется, любит. Но едва только он вырвется на свободу, окажется в большом городе, среди соблазнов высшего общества, он вновь станет прежним светским человеком, будет искать развлечений и любовных интриг, а бедная его подруга по тюрьме окончит свои дни в монастырской келье, забытая этим ветреником, томясь убийственным раскаянием, что открыла ему свое сердце.

Эту знаменательную речь, которую мы передали лишь в основных чертах, Фабрицио, разумеется, прерывал двадцать раз. Он был влюблен до безумия и твердо убежден, что никогда не любил до встречи с Клелией, что ему суждено жить только ради нее.

Читателю, вероятно, нетрудно вообразить, какие прекрасные слова он говорил, когда горничная предупредила Клелию, что пробило половина двенадцатого и с минуты на минуту генерал может вернуться домой. Расставание было мучительным.

- Может быть, мы видимся в последний раз,- сказала Клелия узнику. - Расправа, которой явно добивается в своих интересах клика Раверси, возможно, даст вам случай жестоким способом доказать свое постоянство.

Клелия простилась с Фабрицио, задыхаясь от рыданий и мучительно стыдясь, что не в силах скрыть их от своей горничной и, главное, от тюремщика Грилло. Второе свидание могло произойти лишь в том случае, если б генерал заранее уведомил дочь о своем намерении провести вечер в гостях; но так как заточение Фабрицио в крепости разожгло любопытство придворных, осторожный комендант счел за благо сидеть дома, ссылаясь на приступы подагры; а когда сложные политические махинации требовали от него выездов в город, об этом обычно становилось известно лишь в ту минуту, когда он садился в карету.

После встречи с Клелией в мраморной часовне жизнь Фабрицио стала непрерывной вереницей радостей. Правда, на пути к счастью еще стояли тяжкие преграды, но каким блаженством была для него нежданная уверенность в любви дивного создания, занимавшего все его мысли.

На третью ночь после свидания сигналы с башни прекратились рано - около двенадцати часов, и, лишь только они кончились, Фабрицио чуть не попал в голову большой свинцовый шарик, который пролетел над верхним краем ставни и, пробив бумагу, заменявшую стекло, упал в камеру.

Шарик был очень большой, но далеко не такой тяжелый, как можно было ожидать по его объему. Фабрицио без труда раскрыл его и нашел в нем письмо от герцогини. При содействии архиепископа, за которым она усердно ухаживала, ей удалось подкупить солдата из крепостного гарнизона. Этот человек, искусно владевший пращой, как-то обманул часовых, стоявших у комендантского дворца, а может быть, столковался с ними.

"Тебе нужно бежать, спуститься по веревкам. Я вся дрожу, давая тебе такой страшный совет; больше двух месяцев я не решалась говорить с тобой об этом; но в высоких сферах тучи с каждым днем сгущаются, и можно ожидать самого худшего. Кстати, сейчас же подай сигнал лампой, уведоми, что ты получил это опасное письмо,- только тогда я вздохну с облегчением. Сигнализируй Р, В, G по алфавиту monaca, то есть: четыре, двенадцать и два раза. Я жду на башне; мы тебе ответим N и О - семь и пять сигналов. Увидев наш ответ, больше не подавай сигналов, - читай мое письмо и постарайся все понять".

Фабрицио поспешил выполнить требование, подал условленный сигнал и, дождавшись ответа, опять принялся читать письмо.

"Можно ожидать самого худшего, - так мне сказали три человека, которым я вполне доверяю, после того как, по моему настоянию, они поклялись на евангелии, что скажут всю правду, как бы ужасна она ни была для меня. Один из этих людей - тот, кто в Ферраре пригрозил ножом хирургу-доносчику; второй - тот, кто сказал тебе после твоего возвращения из Бельджирате, что для тебя благоразумнее всего было бы застрелить лакея, который, распевая, ехал лесом и вел в поводу породистую поджарую лошадь; третьего ты не знаешь - это грабитель с большой дороги, один из моих друзей, человек решительный и такой же отважный, как ты,- поэтому я главным образом у него спрашивала, как тебе поступить. Каждый из трех порознь, не зная, что я советовалась с двумя остальными, ответил, что лучше попытаться бежать, рискуя сломать себе шею, чем просидеть в крепости еще одиннадцать лет и четыре месяца в постоянном страхе весьма вероятной отравы.

В течение месяца ты должен упражняться в камере - подниматься и спускаться по веревке с узлами. Затем в какой-нибудь праздничный день, когда гарнизон крепости щедро угостят вином, ты совершишь великую попытку. Тебе доставят три веревки из шелка и пеньки толщиной со стержень лебяжьего пера: одна веревка будет длиною в восемьдесят футов для спуска на тридцать пять футов - от окна до апельсиновых деревьев, вторая - в триста футов (вот где трудность из-за тяжести) для спуска по стене главной башни на сто восемьдесят футов; по третьей веревке, в тридцать футов, ты спустишься с вала. Я теперь все время изучаю стену с восточной стороны, то есть со стороны Феррары; в ней после землетрясения образовалась трещина, которую потом заделали при помощи контрфорса, у него стена наклонная. Мой грабитель с большой дороги уверяет, что он без особого труда спустился бы именно с этой стороны, отделавшись лишь несколькими ссадинами, - надо только скользить по наклонной стене контрфорса; отвесная же ее часть в самом низу, в ней не больше двадцати восьми футов, и с этой стороны крепость хуже всего охраняют.

Однако, взвесив все шансы, мой грабитель, который уже совершил три побега из тюрьмы и, вероятно, очень бы тебе понравился, если бы ты его знал, хотя он и ненавидит людей твоего сословия, - мой грабитель с большой дороги, говорю я, ловкий в движениях и проворный, как ты, заявил, что он предпочел бы спуститься с западной стороны, как раз напротив хорошо известного вам маленького дворца, где жила когда-то Фауста. Он выбрал бы как раз эту сторону: там наклон у стены очень незначительный, зато она почти вся поросла кустарником; ветки его могут исцарапать, если не поостеречься, но за них удобно будет цепляться. Еще сегодня утром я рассматривала эту западную сторону в превосходную подзорную трубку. Спуск надо начать с того места, где в балюстраду вставили два - три года назад новый камень. От этого камня футов на двадцать вниз стена башни совершенно гладкая и отвесная, тут тебе надо спускаться очень медленно (сердце у меня замирает, когда я даю тебе эти страшные наставления, но ведь мужество состоит в том, чтобы выбрать наименьшее зло, как бы ни было оно ужасно); после этой гладкой части стена футов на восемьдесят - на девяносто вниз вся поросла густым кустарником (в трубку видно, как вылетают из него птицы), а потом идет полоса футов в тридцать, где пробиваются только трава, желтофиоли и стенницы. Ближе к земле опять, футов на двадцать, тянется кустарник, и, наконец, пойдет нижняя, недавно оштукатуренная часть стены в двадцать пять - тридцать футов.

По-моему, лучше всего спуститься именно с этой стороны, от нового камня в верхней балюстраде, потому что как раз внизу находится лачужка, построенная в саду одного из солдат,- капитан инженерной службы в крепости хочет ее снести; хижина эта высотой в семнадцать футов, и ее соломенная кровля примыкает к стене крепости. Вот эта кровля и соблазняет меня: если случится несчастье и ты сорвешься, она ослабит силу удара при падении. Когда доберешься туда, ты окажешься у крепостных валов, но их охраняют довольно небрежно; если тебя остановят, стреляй из пистолетов, защищайся, продержись несколько минут. Твой друг из Феррары и тот отважный человек, которого я называю грабителем с большой дороги, спрячутся поблизости, запасшись лестницами; они перелезут через вал (кстати, он довольно низкий) и примчатся к тебе на выручку.

Высота вала только двадцать три фута, и откос у него пологий; я буду ждать тебя у подножия этой последней преграды с целым отрядом вооруженных людей.

Надеюсь переправить тебе пять - шесть писем таким же способом. В каждом буду повторять то же самое, только в различных выражениях: нам надо обо всем договориться. Ты понимаешь, конечно, легко ли у меня на сердце... Тот, кто говорил тебе, что надо было стрелять в лакея,- человек, в сущности, прекрасный и горько сожалеющий о своей ошибке,- полагает, что ты отделаешься всего лишь переломом руки. Грабитель с большой дороги, у которого больше опыта в таких делах, думает, что если ты будешь спускаться медленно и, главное, не горячась, ты купишь свободу ценою нескольких царапин. Сейчас самая большая трудность - доставить тебе веревки. Я только об этом и думаю вот уже две недели - с тех пор, как каждое мгновение отдаю великому нашему замыслу.

Я не стану отвечать на безумную глупость, которую ты сказал, на единственную неостроумную шутку за всю твою жизнь: "Не хочу бежать". Человек, советовавший тебе пристрелить лакея, воскликнул, что от скуки ты помешался. Не скрою от тебя, что мы опасаемся близкой беды;" возможно, она заставит ускорить твой побег. Чтобы известить тебя о беде, лампочка несколько раз подряд скажет:

"В замке пожар!"

Ты ответишь:

"А мои книги сгорели?"

В письме было еще пять - шесть страниц, наполненных различными подробностями; написано оно было микроскопическими буквами и на тончайшей бумаге.

"Все это прекрасно и замечательно придумано,- сказал про себя Фабрицио.- Я вечно должен быть признателен графу и герцогине. Они, пожалуй, подумают, что я струсил, но все-таки я не убегу. Слыханное ли дело - бежать из такого места, где чувствуешь себя на верху блаженства, и добровольно отправиться в изгнание, где нечем будет жить, нечем дышать. Что я стану делать, прожив хотя бы месяц во Флоренции? Все равно вернусь и, переодетый, буду бродить около ворот крепости в надежде поймать хоть единый взгляд Клелии!"

На следующее утро Фабрицио перепугался: около одиннадцати часов он стоял у окна и, любуясь великолепным пейзажем, ждал того счастливого мгновения, когда увидит Клелию, как вдруг в камеру, запыхавшись, вбежал Грилло.

- Скорей, скорей, монсиньор... Ложитесь в постель и прикиньтесь больным... Идут трое судей. Наверно, будут снимать с вас допрос. Обдумывайте каждое слово, а то вас запутают.

Говоря это, Грилло мигом закрыл отверстие в ставне, толкнул Фабрицио к кровати, набросил на него два - три плаща.

- Скажите, что вам очень плохо; говорите поменьше и, главное, заставляйте повторять вопросы, а тем временем обдумывайте ответ.

Вошли трое судейских. "Три беглых каторжника, а не судьи", - сказал про себя Фабрицио, увидев их мерзкие физиономии. Все трое были в длинных черных мантиях. Поклонившись с важностью, они молча расселись на трех стульях, имевшихся в камере.

- Господин Фабрицио дель Донго, - заговорил старший, - к величайшему нашему прискорбию, на нас возложена печальная обязанность. Мы пришли сообщить вам, что скончался ваш батюшка, его сиятельство маркиз дель Донго, второй великий мажордом Ломбардо-Венецианского королевства, кавалер орденов... и так далее, и так далее.

Фабрицио залился слезами; судья продолжал:

- Маркиза дель Донго, ваша матушка, сообщает вам об этом в личном письме, но, так как к своему сообщению она присовокупила неподобающие размышления, суд вчера постановил ознакомить вас с содержанием письма только в извлечениях, каковые вам прочтет сейчас господин Бона, секретарь суда.

Когда чтение закончилось, судья подошел к Фабрицио, по-прежнему лежавшему в постели, и предложил ему сверить с подлинником прочитанные секретарем выдержки. Фабрицио увидел в письме матери слова: "несправедливое заточение", "жестокое наказание за преступление, которого ты не совершил",- и понял, почему явились к нему судьи. Но, глубоко презирая бесчестных судейских чиновников, он сказал только:

- Я болен, господа, совсем ослабел. Извините меня, что не могу встать.

Судьи ушли. Фабрицио долго плакал, затем спросил себя: "Неужели я лицемер? Ведь мне казалось, что я нисколько не люблю отца".

В тот день и в следующие дни Клелия была очень грустна; не раз она вызывала Фабрицио, но едва решалась сказать ему несколько слов. На пятый день после их первого свидания она сказала утром, что придет вечером в мраморную часовню.

- Мы можем поговорить лишь несколько минут,- прошептала она, войдя в часовню.

Она так дрожала, что вынуждена была опереться на плечо горничной; затем, отослав ее к дверям, еле слышно вымолвила:

- Дайте мне честное слово, что вы послушаетесь герцогини и попытаетесь бежать в тот день, когда она скажет, и тем способом, какой она предложит, иначе я завтра же уйду в монастырь и, клянусь вам, никогда в жизни вы больше не услышите от меня ни единого слова.

Фабрицио молчал.

- Обещайте, - сказала Клелия со слезами на глазах и как бы потеряв власть над собой,- или же мы говорим с вами в последний раз. Я больше не могу так жить. Это ужасно! Вы остаетесь здесь ради меня, а каждый день может оказаться для вас последним.

В эту минуту Клелия почувствовала такую слабость, что едва держалась на ногах; ей пришлось ухватиться за спинку огромного кресла, стоявшего на середине часовни: некогда оно предназначалось для принца-узника.

- Что я должен обещать? - уныло спросил Фабрицио.

- Вы же знаете.

- Хорошо. Клянусь, что я сознательно пойду навстречу ужасному для меня несчастью и обреку себя на жизнь вдали от самого дорогого для меня создания.

- Говорите точнее.

- Клянусь повиноваться герцогине и бежать в тот день, который она назначит, и тем способом, какой она укажет. Но что будет со мною вдали от вас?

- Клянитесь бежать отсюда, что бы ни случилось.

- Как? Значит, вы решили выйти замуж за маркиза Крешенци, как только меня здесь не будет?

- Боже мой! Как вы дурно думаете обо мне!.. Поклянитесь, или у меня не будет ни минуты душевного покоя.

- Ну, хорошо. Клянусь бежать в тот день, когда герцогиня прикажет, что бы за это время ни случилось.

Добившись этой клятвы, Клелия совсем лишилась сил и вынуждена была уйти. Прощаясь, она поблагодарила Фабрицио.

- Все уже было готово, чтобы мне бежать в монастырь завтра утром,- сказала она, - если б не смягчилось ваше упорство. Это было бы последнее наше свидание. Такой обет я дала мадонне. Теперь, как только мне можно будет выйти из своей комнаты, я пойду осмотреть ту страшную стену, под новым камнем в балюстраде.

На следующий день она была так бледна, что у Фабрицио защемило сердце. Она сказала ему из окна вольеры:

- Не будем обманывать себя, дорогой друг. Дружба наша была грехом, и я уверена, что нас постигнет несчастье... Вашу попытку к бегству раскроют, и вы будете заточены навеки, а может быть, случится что-нибудь еще ужаснее. Но все же надо прислушаться к голосу благоразумия и пойти на все. Чтобы спуститься по наружной стене главной башни, вам нужна прочная веревка длиною больше двухсот футов. Сколько я ни стараюсь, с тех пор как знаю о замысле герцогини, но найти такую веревку не могу. Мне удалось достать несколько веревок, но они коротки: если их связать, в них будет не больше пятидесяти футов. Отец приказал сжигать все веревки, какие обнаружат в крепости, а веревки от колодцев каждый вечер снимают и прячут; к тому же они такие непрочные, что нередко обрываются, когда поднимают свой легкий груз. Но молите бога, чтобы он простил меня: я предаю своего отца. Я вероломная дочь, я постараюсь сделать то, что нанесет ему смертельный удар. Молитесь за меня и, если вы спасетесь бегством, дайте обет посвятить все мгновения вашей жизни прославлению господа.

Вот какая мысль пришла мне. Через неделю я поеду на свадьбу одной из сестер маркиза Крешенци. Вечером я, разумеется, вернусь, но приложу все усилия, чтобы вернуться попозднее, и может быть, Барбоне не посмеет слишком внимательно присматриваться ко мне. На свадьбу приглашены самые знатные придворные дамы; будет там, конечно, и герцогиня Сансеверина. Ради бога, устройте так, чтобы одна из этих дам передала мне сверток с веревками, не очень толстыми и туго увязанными,-пусть сверток будет как можно меньше. Я готова претерпеть любые пытки, пойти на самую страшную опасность, лишь бы пронести в крепость этот сверток с веревками. Увы, я нарушаю свой долг. Если отец узнает об этом, мне никогда больше не видеть вас. Но какая бы участь ни ждала меня, я буду счастлива, как преданный друг, как сестра, если помогу спасти вас.

В ту же ночь, переговариваясь с помощью лампы, Фабрицио сообщил герцогине, какой представляется исключительный случай переправить ему в крепость необходимое количество веревок. Но он умолял ее хранить все в тайне, даже от графа, что показалось герцогине весьма странным. "Право, он помешался, - подумала она. - Тюрьма совсем его изменила: он все принимает трагически!" На следующий день свинцовый шарик, пущенный из пращи, принес узнику весть о величайшей опасности. Особа, взявшаяся передать веревки, говорилось в письме, поистине спасает ему жизнь. Фабрицио поспешил поделиться этой вестью с Клелией. Свинцовый шарик доставил ему также очень точный план западной стены, по которой ему следовало спуститься с главной башни, между двумя бастионами; а через крепостной вал перебраться было нетрудно, так как высота его в этом месте не превышала двадцати трех футов и охраняли его довольно плохо. На обороте плана мелким изящным почерком написан был превосходный сонет: какая-то возвышенная душа заклинала Фабрицио бежать, ибо за одиннадцать долгих лет заточения в темнице сердце его истомится в унижениях, а тело исчахнет.

Тут мы должны ненадолго прервать историю этого смелого предприятия и сообщить одну подробность, которая отчасти объясняет, почему герцогиня отважилась предложить Фабрицио такой опасный план побега.

Как во всех партиях, не стоящих у власти, в партии Раверси не было единодушия. Кавалер Рискара ненавидел Расси, считая, что из-за главного фискала проиграл в суде тяжбу, в которой, говоря по совести, закон был не на стороне Рискары. Стараниями Рискары принц получил анонимное письмо и узнал из него, что коменданту крепости послано официальное уведомление о приговоре Фабрицио. Маркизу Раверси, искусную предводительницу партии, чрезвычайно раздосадовал столь ложный шаг, и она тотчас сообщила о нем своему приятелю, главному фискалу: она считала вполне естественным, что Расси хочет чем-нибудь поживиться от графа Моски, пока тот стоит у власти. Расси смело явился во дворец, рассчитывая, что отделается только пинками. Принц не мог обойтись без ловкого юриста, а Расси добился ссылки как либералов лучшего в стране судьи и лучшего адвоката, единственных людей, которые могли бы занять его место.

Принц, вне себя от гнева, встретил его бранью и бросился на него с кулаками.

- Да ведь все произошло по недомыслию писца,- с величайшим хладнокровием сказал Расси.- Сообщать приговор предписывается законом, и сделать это полагалось на другой же день после заключения дель Донго. Усердный не по разуму писец подумал, что позабыли соблюсти формальность, и подсунул мне для подписи препроводительное отношение.

- И ты воображаешь, что я поверю такой грубой выдумке? - в бешенстве закричал принц. - Скажи лучше, что ты продался этому мошеннику Моске, и именно за это он дал тебе крест. Но погоди, ты не отделаешься побоями, я отдам тебя под суд, я тебя уволю с позором.

- Попробуйте отдать меня под суд! - самоуверенно заявил Расси, зная, что это верный способ успокоить принца.- Закон на моей стороне, и у вас нет второго Расси, который так ловко умел бы обходить законы. Вы не уволите меня, потому что у вас бывают вспышки гнева, тогда вы жаждете крови, а вместе с тем вам хочется сохранить уважение всех разумных людей в Италии,- это уважение sine qua non^* для вашего честолюбия.

^* (Непременное условие (лат.).)

Словом, в первый же раз, как ваш характер толкнет вас на суровую меру, вы вернете меня, и я, как всегда, представлю вам вполне законный приговор; его вынесут по моему требованию судьи, люди довольно честные, но робкие, и вы утолите ваши страсти. Поищите-ка в своем государстве другого такого полезного человека, как я!

Сказав это, Расси пустился наутек. Он отделался дешево, получив только крепкий удар линейкой и пять или шесть пинков. Выйдя из дворца, Расси тотчас же отправился в свое поместье Риву: он опасался удара кинжалом, пока не остыл монарший гнев, но был уверен, что не пройдет и двух недель, как за ним пришлют курьера и вернут его в столицу. В деревне на досуге он постарался установить надежный способ связи с графом Моской. Он жаждал именоваться бароном, но полагал, что принц слишком высоко ставит дворянство, некогда столь ценившееся, и не пожалует титул своему фискалу, тогда как граф, весьма гордившийся своей родовитостью, признавал лишь те дворянские грамоты, которые даны не позже XIV века.

Главный фискал отнюдь не обманулся в своем предвидении,- он прожил в деревне всего неделю: туда случайно заехал один из приближенных принца и посоветовал ему немедленно вернуться в Парму. Принц встретил его веселым смехом, а затем, приняв строгий вид, заставил Расси поклясться на евангелии, что он сохранит в тайне доверительное сообщение, которое сейчас услышит. Расси с серьезнейшим видом поклялся, и тогда принц, злобно сверкая глазами, воскликнул, что он не будет чувствовать себя полновластным повелителем, пока жив Фабрицио дель Донго.

- Я не могу,- добавил он,- ни изгнать герцогиню, ни терпеть больше ее присутствие в Парме; ее взгляд бросает мне вызов, мешает мне жить.

Дав принцу высказаться до конца, Расси изобразил крайнее смущение и наконец воскликнул:

- Я готов, разумеется, повиноваться вашему высочеству, но это дело чрезвычайно трудное. Приговорить члена семьи дель Донго к смертной казни за убийство какого-то Джилетти просто неприлично. И то уж потребовалось немало ловкости, чтобы присудить его к двенадцати годам заключения в крепости. Кроме того, я подозреваю, что герцогиня разыскала троих крестьян, работавших на раскопках в Сангинье, они как раз находились поблизости от дороги, когда разбойник Джилетти напал на дель Донго.

- А где эти свидетели? - раздраженно спросил принц.

- Спрятаны в Пьемонте, я полагаю. Ваше высочество, хорошо бы сочинить покушение на вас.

- Весьма опасный способ,- возразил принц.- Пожалуй, наведет кого-нибудь на мысль...

- А больше никаких законных средств в моем арсенале не найдется,- сказал Расси с деланной наивностью.

- Значит, остается яд...

- Но кто его преподнесет? Не этот же болван Конти!..

- Говорят, он не новичок в таких делах...

- Для этого надо его разозлить хорошенько,- заметил Расси.- Впрочем, когда он отправил на тот свет некоего капитана, ему еще не было тридцати лет, он был влюблен и не отличался такой трусостью, как теперь. Разумеется, все должно подчинять государственным интересам, но подобная задача застигла меня врасплох, и я сейчас, право, не вижу, кто может выполнить монаршую волю... Разве что Барбоне - тот писец, которого дель Донго сбил с ног оплеухой при первом допросе в тюрьме.

Принц пришел в приятное расположение духа, разговор затянулся, и в конце его монарх дал своему главному фискалу месячный срок. Расси просил два месяца. На другой же день он получил секретное вознаграждение в тысячу цехинов. Он размышлял три дня, а на четвертый пришел к прежнему своему выводу, признав его бесспорным: "Только у графа Моски хватит смелости сдержать свое обещание и сделать меня бароном, ибо он это не считает почетом; во-вторых, предупредив его, я, по всей вероятности, избегну преступления, за которое мне все равно уже заплачено сполна; в-третьих, я отомщу за побои и пинки, которые для кавалера Расси нестерпимы". На следующую ночь он передал графу Моске весь свой разговор с принцем.

Граф втайне встречался с герцогиней; правда, он бывал у нее всего два раза в месяц, но почти каждую неделю, а иногда и чаще, когда у него находился повод поговорить о Фабрицио, герцогиня поздним вечером проводила несколько минут в саду графа вместе с Чекиной. Она искусно обманывала даже своего кучера, человека преданного, и он воображал, что герцогиня находится в гостях в соседнем доме.

Можно, конечно, не сомневаться, что, получив от фискала секретное сообщение, граф тотчас подал герцогине условный сигнал. Хотя это было глубокой ночью, она через Чекину попросила его немедленно приехать к ней. Графа, словно влюбленного юношу, привела в восторг эта видимость интимной дружбы; все же он колебался, сказать ли всю правду, боясь, что герцогиня сойдет с ума от горя.

Сначала он пытался смягчить роковую весть, но в конце концов сказал все, когда она потребовала,- он не мог от нее таиться. Жестокие страдания, длившиеся девять месяцев, закалили эту пламенную душу: герцогиня не разразилась ни рыданиями, ни сетованиями.

На следующую ночь она приказала подать Фабрицио сигнал грозной опасности:

"В замке пожар".

Он ответил, как и следовало:

"А мои книги сгорели?"

В ту же ночь ей удалось переправить ему письмо в свинцовом шарике. Через неделю, на свадьбе у сестры маркиза Крешенци, герцогиня совершила ужаснейшую неосторожность, о которой мы расскажем в свое время.