Глава двадцать шестая

Лишь ненадолго Фабрицио избавлялся от своей глубокой печали - лишь в те минуты, когда он бывал в квартире, снятой им против дворца Контарини, где, как нам известно, нашла приют Клелия, и смотрел на него в окно, в котором приказал заменить промасленную бумагу стеклом. Он видел Клелию всего несколько раз с тех пор, как вышел из крепости, и был удручен разительной переменою в ней, казалось ему, предвещавшей недоброе. После того, как она согрешила, во всем ее облике появилось поистине замечательное, строгое благородство и серьезность; ей можно было дать лет тридцать. Фабрицио чувствовал, что столь удивительная перемена отражает какое-то твердое решение. "Каждый день она, должно быть, ежеминутно клянется себе,- думал он,- хранить верность своему обету мадонне и никогда больше не видеть меня".

Фабрицио только отчасти угадывал страдания Клелии: она знала, что отец ее в глубочайшей немилости, что он не может вернуться в Парму и появиться при дворе (без которого жизнь была для него невыносима) до дня ее свадьбы с маркизом Крешенци; она написала отцу, что согласна на этот брак. Генерал жил тогда в Турине и от горя совсем расхворался. Не удивительно, что такое важное и тяжкое решение состарило Клелию на десять лет.

Она быстро открыла, что Фабрицио снял помещение напротив дворца Контарини, но только один раз имела несчастье видеть его: стоило ей заметить человека, посадкой головы или фигурой напоминавшего Фабрицио, она тотчас закрывала глаза. Теперь единственным ее прибежищем была глубокая вера и надежда на помощь мадонны. К великой своей скорби, она потеряла уважение к отцу, будущий муж казался ей существом совершенно ничтожным, и по характеру, и по чувствам,- дюжинным царедворцем, и, наконец, она обожала человека, которого долг запрещал ей видеть, а он, однако же, имел права на нее. Такое сочетание несчастий казалось ей горькой участью, и надо признаться, что она была права. После свадьбы ей следовало бы уехать и жить где-нибудь далеко от Пармы.

Фабрицио известна была глубокая скромность Клелии, он знал, что всякий сумасбродный поступок, который вызовет насмешливые пересуды, если о нем проведают, будет ей неприятен. И все же, дойдя до крайнего предела меланхолии, не в силах выносить, что Клелия всегда отворачивается от него, он дерзнул подкупить двух слуг ее тетки графини Контарини. Однажды вечером, переодевшись зажиточным крестьянином, он появился у подъезда дворца Контарини, где его поджидал один из подкупленных им слуг. Фабрицио заявил, что приехал из Турина и привез Клелии письма от отца. Слуга отправился доложить о нем и провел его в огромную переднюю второго этажа. Фабрицио прождал там четверть часа, быть может, самые тревожные в своей жизни. Если Клелия оттолкнет его, больше нет надежды на душевный покой. "Тогда надо разом покончить с тягостными обязанностями моего сана,- я избавлю церковь от дурного священника и под вымышленным именем укроюсь в каком-нибудь монастыре". Наконец слуга вернулся и сказал, что госпожа Клелия согласна принять его. Все мужество вдруг покинуло нашего героя: он едва держался на ногах от страха, поднимаясь по лестнице на третий этаж.

Клелия сидела за маленьким столиком, на котором горела одинокая свеча. Несмотря на крестьянское платье, она сразу узнала Фабрицио, бросилась прочь от него и забилась в угол.

- Вот как вы заботитесь о спасении моей души! - воскликнула она, закрыв лицо руками.- Вы же знаете, что, в то время как мой отец чуть не погиб от яда, я дала мадонне обет никогда больше не видеть вас. Я нарушила этот обет только раз, в самый злосчастный день моей жизни, но ведь тогда по долгу человеколюбия я обязана была спасти вас от смерти. Достаточно того, что я готова пойти на преступную сделку со своей совестью и выслушать вас.

Последние слова так поразили Фабрицио, что он обрадовался им лишь через несколько мгновений: он ожидал бурного порыва гнева, боялся, что Клелия убежит из комнаты. Наконец самообладание вернулось к нему, и он погасил единственную свечу. Хотя ему казалось, что он хорошо понял скрытое указание Клелии, он весь дрожал, двигаясь в темноте к тому углу гостиной, где она притаилась за диваном. Не сочтет ли Клелия оскорблением, если он поцелует ей руку? Но она вся трепетала от любви и сама бросилась в его объятия.

- Фабрицио! Дорогой мой! Как долго ты не приходил! Я могу поговорить с тобою только одну минутку, да и это великий грех... Когда я дала обет мадонне больше не видеть тебя, я, конечно, подразумевала, что и говорить с тобою никогда больше не буду. Но скажи, как ты мог с такой жестокостью преследовать моего бедного отца за его замысел отомстить тебе? Ты забыл, что его самого едва не отравили, чтоб облегчить тебе побег? А разве ты не должен был позаботиться немножко обо мне? Ведь я нисколько не боялась потерять свое доброе имя, лишь бы спасти тебя. А теперь ты навеки связан, ты принял сан и уже не можешь жениться на мне, даже если б я нашла средство прогнать этого мерзкого маркиза. И потом, как ты посмел в тот вечер, когда проходила процессия, смотреть на меня при ярком свете? Ты заставил меня самым вопиющим образом нарушить святой обет, который я дала мадонне!

Фабрицио крепко сжимал ее в объятиях, потеряв голову от изумления и счастья.

Им нужно было сказать друг другу так много, что эта беседа, конечно, не могла кончиться скоро. Фабрицио правдиво изложил все, что знал относительно изгнания отца Клелии: герцогиня была к этому совершенно непричастна, и по весьма основательной причине: она ни одной минуты не подозревала генерала Конти в самочинной попытке отравить Фабрицио, ибо всегда думала, что замысел этот исходит из лагеря Раверси, задавшегося целью выжить графа Моску. Пространные доказательства этой исторической истины очень обрадовали Клелию; ей было бы так горько ненавидеть кого-нибудь из близких Фабрицио! Она уже не смотрела на герцогиню ревнивым взором.

Счастье, которое принес этот вечер, длилось всего лишь несколько дней.

Из Турина приехал добрейший дон Чезаре и, почерпнув отвагу в безупречной чистоте сердца, решился побывать у герцогини. Взяв с нее слово не злоупотреблять признанием, которое она услышит от него, он рассказал, как его брат, ослепленный ложными понятиями о чести, полагая, что побегом из крепости Фабрицио нанес ему оскорбление и опозорил его во мнении общества, счел своим долгом отомстить беглецу.

Не успел он поговорить и двух минут, как уже полностью преуспел: герцогиню тронуло такое высокое душевное благородство, к которому она не привыкла при дворе. Дон Чузаре понравился ей как новинка.

- Ускорьте свадьбу дочери генерала с маркизом Крешенци, и я даю вам слово сделать все возможное для того, чтобы генерала встретили так, словно он вернулся из путешествия. Я приглашу его к себе на обед. Вы довольны? Вначале, разумеется, его ждет некоторая холодность, и пусть генерал не спешит ходатайствовать о восстановлении его в комендантской должности. Но вы знаете, что я дружески отношусь к маркизу, я нисколько не буду помнить зла его тестю.

Вооружившись таким обещанием, дон Чезаре пришел к племяннице и объявил, что в ее руках находится жизнь отца, заболевшего от тяжкого горя. Уже несколько месяцев он не имеет доступа в придворные сферы.

Клелия поехала навестить отца; генерал скрывался под чужим именем в деревне около Турина, вообразив, что пармский двор требует от туринских властей его выдачи, чтобы предать его суду. Клелия увидела, что он действительно болен и близок к помешательству. В тот же вечер она написала Фабрицио письмо, в котором навеки прощалась с ним. Получив это письмо, Фабрицио, постепенно уподоблявшийся характером своей возлюбленной, уехал в горы, за десять лье от Пармы, в уединенный Веллейский монастырь. Клелия написала письмо на десяти страницах; когда-то она поклялась Фабрицио не выходить без его согласия за маркиза Крешенци и теперь просила разрешить ей этот брак. Из веллейского уединения Фабрицио ответил ей письмом, проникнутым самой чистой дружбой, и дал свое согласие.

Надо признаться, его дружеский тон разгневал Клелию, и, получив такой ответ, она сама назначила день свадьбы. Празднества, сопровождавшие бракосочетание маркиза, увеличили пышность, которой блистал в ту зиму пармский двор.

Рануций-Эрнест V не отличался щедростью; но он был безумно влюблен и надеялся привязать герцогиню к своему двору, поэтому он попросил принцессу принять от него весьма крупную сумму на устройство празднеств. Статс-дама сумела превосходно употребить эту прибавку к бюджету: в ту зиму пармские празднества напоминали веселые дни миланского двора при любезном принце Евгении, вице-короле Италии, своей добротой оставившем в стране долгую память.

Обязанности коадъютора принудили Фабрицио возвратиться в Парму, но и тогда, ссылаясь на правила благочестия, он продолжал жить отшельником в тесных покоях, которые монсиньор Ландриани уговорил его занять во дворце архиепископа. Он заперся там с одним только слугой. Его ни разу не видели на парадных приемах при дворе, а поэтому в Парме и во всей своей будущей епархии Фабрицио прослыл святым человеком. Его затворничество, вызванное лишь глубокой и безнадежной тоской, имело неожиданные последствия: благодушный архиепископ Ландриани, всегда его любивший и действительно прочивший его в свои преемники, стал немного завидовать ему. Архиепископ не без оснований считал своей обязанностью бывать на всех придворных праздниках, как это водится в Италии. Он появлялся на них в пышной одежде, мало чем отличавшейся от его облачения во время церковной службы в соборе. Сотни слуг, теснившихся в дворцовой передней с колоннами, неизменно вставали с мест и подходили к нему под благословение, и монсиньор милостиво останавливался, чтобы благословить их. Но однажды в такую минуту он услышал, как кто-то сказал среди торжественной тишины:

- Наш архиепископ разъезжает по балам, а монсиньор дель Донго из своей комнаты не выходит.

С этого мгновения кончилась беспредельная благосклонность к Фабрицио во дворце архиепископа, но у него уже окрепли и собственные крылья. Все его поведение, вызванное лишь глубокой тоской после замужества Клелии, проистекало, по мнению людей, из высокого и скромного благочестия, и ханжи читали, как нравоучительную книгу, перевод его родословной, где сквозило самое необузданное тщеславие. Книгопродавцы выпустили литографию с его портрета, которую раскупили в несколько дней, и покупал ее главным образом простой народ; гравер по невежеству украсил портрет Фабрицио некоторыми деталями, подобающими только епископам, а никак не коадъютору. Архиепископ увидел один из этих портретов и пришел в неистовую ярость; он призвал к себе Фабрицио и сделал ему резкое внушение, в запальчивости употребив несколько раз весьма грубые слова. Фабрицио, разумеется, не стоило никаких усилий повести себя так, как поступил бы Фенелон при подобных обстоятельствах. Он выслушал архиепископа с наивозможнейшим почтительным смирением и, когда наконец прелат умолк, рассказал ему всю историю перевода "Родословной", сделанного по заказу графа Моски еще во время первого заключения Фабрицио. "Родословная" эта издана в мирских целях, что всегда казалось ему недостойным служителя церкви. Что касается портрета, то тут он совершенно непричастен ни к первому, ни ко второму его изданию; когда книгопродавец, нарушив его уединение во дворце архиепископа, преподнес ему двадцать четыре экземпляра второго издания, он послал слугу купить двадцать пятый экземпляр и, узнав таким путем, что его портреты продаются по тридцать су, велел уплатить в лавку сто франков за двадцать четыре экземпляра, подаренные ему.

Все эти доводы, изложенные самым рассудительным тоном, каким может говорить человек, у которого на сердце совсем иные горести, довели разгневанного епископа до исступления, и он назвал Фабрицио лицемером.

"Мещане всегда верны себе,- подумал Фабрицио,- даже когда они наделены умом".

Его одолевали в эти дни куда более серьезные заботы. Герцогиня осаждала его письмами, требовала, чтобы он вернулся в свои прежние апартаменты во дворце Сансеверина или хотя бы изредка навещал ее. Но Фабрицио знал, что он, несомненно, услышит там рассказы о великолепных свадебных празднествах маркиза Крешенци, и не мог поручиться, что у него достанет сил вынести такие разговоры, не обнаружив своих страданий.

Когда состоялось венчание, Фабрицио на целую неделю погрузился в полное безмолвие, запретив своему слуге и свите архиепископа, с которой ему приходилось иметь сношения, обращаться к нему хотя бы с одним словом.

Узнав об этом новом кривляний своего викария, архиепископ чаще прежнего стал вызывать его к себе и вести с ним долгие беседы; он даже заставил его разбирать на приемах жалобы некоторых сельских каноников, считавших, что архиепископ нарушает их привилегии. Фабрицио относился ко всему этому с полнейшим безразличием, его поглощали другие мысли.

"Лучше бы мне уйти в затворничество,- думал он,- я меньше страдал бы среди веллейских утесов".

Он навестил свою тетку и, обнимая ее, не мог удержаться от слез. Она взглянула на него и тоже заплакала,- так он переменился, исхудал, такими огромными казались теперь его глаза на изможденном лице и такой несчастный, жалкий вид был у него в черной поношенной сутане заштатного священника; но через мгновение, вспомнив, что такая перемена в красивом и молодом человеке вызвана замужеством Клелии, она запылала гневом, почти не уступавшим ярости архиепископа, однако более искусно сумела скрыть свои чувства. У нее хватило жестокости пространно рассказать о некоторых живописных подробностях очаровательных праздников, устроенных маркизом Крешенци. Фабрицио слушал молча, только как-то судорожно щурил глаза и побледнел еще больше, хотя это казалось уже невозможным. В эти минуты острой душевной боли его бледность приняла зеленоватый оттенок.

Неожиданно пришел граф Моска, и это зрелище, показавшееся ему просто невероятным, совершенно излечило его от ревности, которую он все еще чувствовал к Фабрицио. С присущим ему умом и тактом он искусно завел разговор, всячески пытаясь пробудить в Фабрицио хоть слабый интерес к мирским делам. Граф всегда питал к нему уважение и даже дружескую приязнь, и теперь, когда ей не мешала ревность, она стала почти сердечной. "Дорого же он заплатил за свое блестящее положение",- думал граф, припоминая все бедствия Фабрицио. Как будто желая показать ему картину Пармиджанино, которую принц прислал герцогине, граф отвел его в сторону.

- Послушайте, друг мой,- сказал он,- поговорим, как мужчины. Не могу ли я чем-нибудь помочь вам? Не бойтесь, я не буду ни о чем расспрашивать. Но, может быть, вам нужны деньги или понадобится мое влияние? Скажите только,- я всецело в вашем распоряжении. Если вы предпочитаете высказаться в письме, напишите мне.

Фабрицио крепко поцеловал его и заговорил о картине.

- Ваше поведение,- сказал граф, возвращаясь к легкому светскому тону разговора,- образец самой тонкой политики. Вы готовите себе весьма приятное будущее. Принц вас уважает, народ вас чтит, монсиньору Ландриани не спится по ночам из-за вашей черной сутаны. У меня есть некоторый опыт в политике, но, клянусь, ничего умнее этого я не мог бы вам посоветовать. В двадцать пять лет, с первых же шагов в свете, вы почти достигли совершенства. При дворе много говорят о вас,- честь небывалая для человека в вашем возрасте. А знаете, что вам ее доставило? Ваша потертая черная сутана. Как вам известно, мы с герцогиней стали владетелями старинного дома Петрарки, приютившегося в сени лесов на живописном холме у берега По. Если вас утомит когда-нибудь видеть вокруг себя жалкие происки зависти, почему бы вам не стать преемником Петрарки? Его слава увеличит вашу славу.

Граф из сил выбивался, тщетно пытаясь вызвать улыбку у молодого анахорета. Перемена, совершившаяся с Фабрицио, поражала тем больше, что еще так недавно его красивое лицо портил совсем иной недостаток: порою очень некстати на нем появлялось выражение чувственной веселости.

На прощание граф счел нужным сказать Фабрицио, что, несмотря на его затворничество, пожалуй, будет излишней аффектацией, если он не появится при дворе в ближайшую субботу, так как это день рождения принцессы. Слова эти, точно кинжалом, пронзили Фабрицио. "Господи,- подумал он,- и зачем только я пришел сюда!" Он не мог без трепета подумать о той встрече, которая, возможно, произойдет у него при дворе. Мысль эта вытеснила все остальные. Он решил, что единственный исход: явиться во дворец раньше всех, как только откроются двери парадных покоев.

Действительно, на торжественном приеме о монсиньоре дель Донго доложили одним из первых, и принцесса приняла его чрезвычайно милостиво. Фабрицио не сводил глаз со стрелки часов и, когда она показала двадцатую минуту его визита, встал, собираясь удалиться. И вдруг вошел принц. Принеся ему почтительные поздравления, Фабрицио через несколько минут искусным маневром приблизился к выходной двери, но тут, на его несчастье, произошло одно из тех мелких придворных событий, которые так мастерски умела подстраивать старшая статс-дама: дежурный камергер догнал его и уведомил, что он назначен одним из партнеров принца за карточным столом. В Парме это считается величайшей честью, совершенно несоразмерной с положением в свете, которое дает звание коадъютора. Играть в вист с принцем - великая честь даже для архиепископа. От слов камергера у Фабрицио сжалось сердце, и, хотя ему до смерти претили всякие публичные сцены, он уже готов был пойти и отказаться, заявив, что у него внезапно началось головокружение. Его остановила лишь мысль, что придется выдержать расспросы, соболезнования, еще более нестерпимые, чем игра в вист. В тот день всякий разговор был для него пыткой.

По счастью, среди именитых особ, явившихся на поклон к принцессе, оказался и генерал ордена миноритов. Этот весьма ученый монах, достойный соперник Фонтаны^* и Дювуазена^**, стоял в дальнем углу залы; Фабрицио подошел к нему и, повернувшись спиной к двери, заговорил с ним на богословские темы. Но все же это не помешало ему услышать, как доложили о маркизе Крешеици с супругой. Фабрицио, против его ожидания, охватил бурный порыв гнева:

^* (Фонтана, Франческо Луиджи (1750-1822) - итальянский кардинал и ученый-историк.)

^** (Дюзуазен, Жан-Батист (1744-1813) - французский епископ и богослов, проводивший политику Наполеона I в делах церкви.)

"Будь я Борсо Вальсерра (это был один из генералов первого Сфорцы), я бы заколол этого увальня маркиза тем самым стилетом с рукояткой слоновой кости, который дала мне Клелия в день моего счастья. И поделом ему будет, пусть не появляется со своей маркизой там, где я нахожусь!"

Лицо его так исказилось, что генерал миноритов спросил:

- Вам нездоровится, ваше преосвященство?

- У меня безумная головная боль... От яркого света мне стало хуже... А уйти я не могу, потому что меня назначили партнером принца за карточным столом.

Отличие это так ошеломило генерала миноритов, буржуа по происхождению, что, не находя слов, он принялся только отвешивать поклоны Фабрицио, а тот, взволнованный совсем иными чувствами, стал вдруг удивительно разговорчив. Он заметил, что в зале настала глубокая тишина, но не решался обернуться; потом застучали смычком по пюпитру, раздались звуки ритурнели, и прославленная певица г-жа П^*. запела знаменитую когда-то арию Чимарозы^**: "Quelle pupille tenere!"^***.

^* (Прославленная певица г-жа П.- миланская певица Джудитта Паста (1798-1865), певшая в Париже в 20-х и в начале 30-х годов XIX в.)

^** (Чимароза, Доменико (1749-1801) - итальянский композитор, автор знаменитой оперы "Тайный брак", содержащей упомянутую в романе арию.)

^*** ("Эти нежные питомцы!" (итал.).)

Первые такты Фабрицио крепился, но вскоре весь его гнев исчез, и он почувствовал, что сейчас заплачет. "Боже правый! - думал он.- Какая будет нелепая сцена! Да еще на мне эта сутана!" Он счел самым благоразумным заговорить о своем здоровье с генералом миноритов.

- У меня бывают нестерпимые головные боли, а когда я перемогаюсь, как сегодня, например, то в конце концов у меня слезы льются из глаз. Это крайне неудобно при нашем с вами положении и может дать пищу злословию. Прошу вас, ваше преподобие, выручите меня. Разрешите, я буду смотреть только на вас, а вы не обращайте на мои слезы никакого внимания.

- Отец-провинциал нашего ордена в Катандзаро подвержен такому же недугу,- заметил генерал миноритов и принялся вполголоса рассказывать длинную историю.

Забавные подробности этой нелепой истории, в которой фигурировали вечерние трапезы отца-провинциала, вызвали у Фабрицио улыбку, чего с ним уже давно не бывало, но вскоре он перестал слушать генерала миноритов. Г-жа П. вдохновенно пела арию Перголезе^* (принцесса любила старомодную музыку). В трех шагах от Фабрицио послышался легкий стук; он обернулся впервые за весь вечер: в кресле, которое только что передвинули по паркету, сидела маркиза Крешенци; глаза ее, полные слез, встретились с глазами Фабрицио,- они тоже были влажны. Маркиза опустила голову; Фабрицио смотрел на нее несколько мгновений, как будто впервые видел эту головку, убранную бриллиантами, но взгляд его выражал гнев и презрение. Затем он повторил мысленно: "Но глаза мои больше тебя не увидят" - и, повернувшись к генералу миноритов, сказал:

^* (Перголезе, Джованни-Баттиста (1710-1736) - итальянский композитор.)

- Никогда еще так мучительно не болела у меня голова!

И действительно, больше получаса он плакал горькими слезами. По счастью, заиграли симфонию Моцарта и, как это зачастую случается в Италии, изуродовали ее, что помогло Фабрицио осушить слезы.

Теперь он держался стойко и не смотрел на маркизу Крешенци. Но вот вновь запела г-жа П., и душа Фабрицио, омытая слезами, обрела успокоение. Жизнь представилась ему в новом свете. "Как это я возомнил, что в силах буду так скоро и навсегда забыть ее? - думал он.- Да разве это возможно?" Затем он пришел к такой мысли: "Можно ли страдать сильнее, чем я страдал за последние два месяца? А раз уж ничто не усилит моих мук, зачем лишать себя радости глядеть на нее? Она забыла свои клятвы, она непостоянна, что ж, все женщины таковы. Но дивной ее красоты у нее не отнять. Какие глаза! От их взгляда меня объемлет восторг, а в других женщинах, в самых хваленых красавицах, я ничего не нахожу и даже не хочу смотреть на них! Ну почему мне не отдаться очарованию? Хоть минуту отдохнуть душой".

Фабрицио уже немного знал людей, но не имел никакого опыта в страстях, иначе он убедил бы себя, что, уступив искушению минутной радости, он сделает напрасными свои двухмесячные усилия забыть Клелию.

Бедняжка маркиза появилась на этом приеме только по требованию мужа; через полчаса она уже пожелала удалиться, ссылаясь на недомогание, но маркиз заявил, что будет просто неприлично велеть, чтоб подали карету, и уехать, когда к подъезду только еще прибывают экипажи. Это не только нарушение придворного этикета, но может быть истолковано как косвенная критика празднества, устроенного принцессой.

- По долгу камергера, - добавил маркиз, - я обязан находиться в зале и быть в распоряжении принцессы до тех пор, пока все не разъедутся. Возможно и даже несомненно, мне придется отдавать различные приказания слугам, - они так небрежны. Уж не хотите ли вы, чтоб эту честь я уступил простому шталмейстеру принцессы?

Клелия подчинилась; она не заметила Фабрицио и все еще надеялась, что он не придет на этот праздник. Но перед самым концертом, когда принцесса разрешила дамам сесть, Клелия, не отличавшаяся проворством в таких делах, упустила все лучшие места возле принцессы, их захватили другие, а ей пришлось устроиться в дальнем углу залы, где укрылся Фабрицио. Когда она подошла к креслу, ее внимание привлек генерал миноритов, одетый в костюм, весьма необычный для такого места; собеседника его, высокого, худого человека в скромной черной одежде, она сперва и не заметила; но все же какое-то тайное движение чувств притягивало к нему ее взгляд. "Все здесь в мундирах и в золотом шитье. Кто же этот человек в скромной черной сутане?" Она внимательно, пристально смотрела на него, но тут ей пришлось подвинуть свое кресло, чтобы пропустить какую-то даму. Фабрицио обернулся; она не узнала его: так он изменился. Сначала она подумала: "Как этот человек похож на него, должно быть, его старший брат; но я думала, что он только на несколько лет старше, а этому господину лет сорок". И вдруг она узнала его по движению губ.

"Бедный! Сколько он выстрадал!" - подумала она и опустила голову, но лишь от глубокой скорби, а вовсе не ради верности своему обету. Сердце ее раздирала жалость. Таким он не был даже после девятимесячного заточения в крепости! Она больше не поворачивала к нему головы и как будто не смотрела на него, но видела каждое его движение.

После концерта она увидела, что он подошел к карточному столу, поставленному для принца в нескольких шагах от трона, и ей стало легче, когда Фабрицио оказался далеко от нее.

Но маркиз Крешенци был уязвлен, что его жена сидит где-то в углу, вдали от трона; весь вечер он убеждал даму, занимавшую третье от принцессы кресло, жену своего должника, что ей надлежит поменяться с маркизой местами. Бедняжка, понятно, не согласилась; тогда он разыскал ее мужа, и тот заставил свою супругу покориться печальному голосу благоразумия. Маркиз добился наконец желанного для него обмена и пошел за женой.

- Вы всегда чересчур скромны,- сказал он ей.- Почему вы идете, потупив глаза? Вас, чего доброго, примут за одну из тех мещанок, которые сами удивляются, что попали сюда, и на которых все смотрят с удивлением. А все наша сумасбродка, старшая статс-дама! Это ее фокусы! Извольте после этого бороться с распространением якобинства! Не забывайте, пожалуйста, что ваш муж занимает первое место среди придворных чинов принцессы; а если бы республиканцам когда-нибудь и удалось уничтожить двор и даже аристократию, я все-таки останусь первым богачом в государстве. Вы до сих пор не можете понять это!

Кресло, в которое маркиз с удовольствием усадил свою жену, находилось в шести шагах от карточного стола принца. Клелия могла видеть Фабрицио только в профиль и все же нашла, что он так исхудал и, главное, кажется таким безучастным ко всему происходящему в этом мире - он, у которого малейшее событие встречало отклик,- что в конце концов пришла к ужасному выводу: Фабрицио совершенно переменился, совсем позабыл ее, а причина его страшной изможденности - строгие посты, которые он из благочестия налагал на себя. Это печальное заключение подтверждали и разговоры ее соседей, ибо имя коадъютора было у всех на устах: такой молодой человек, и вдруг приглашен партнером принца. За что ему оказана эта высокая честь? Всех удивляло учтивое равнодушие и высокомерный вид, с каким он сбрасывал карты, даже когда брал взятки у самого принца.

- Нет, это просто невероятно! - восклицали старые царедворцы.- Тетка его в фаворе, так он уж мнит себя выше всех. Но даст бог, долго это не протянется, наш государь не любит, чтобы перед ним важничали.

Герцогиня подошла к принцу. Придворные держались на почтительном расстоянии и могли слышать только обрывки разговора, но заметили, что Фабрицио вдруг залился румянцем.

- Должно быть, тетушка прочла ему нотацию, чтоб он держал себя скромнее,- решили они.

В действительности Фабрицио услышал голос Клелии: она что-то отвечала принцессе, которая, обходя залу, удостоила разговором супругу своего камергера. Наступила минута, когда в висте партнеры меняются местами, и Фабрицио пришлось сесть напротив Клелии; несколько раз он в упоении смотрел на нее. Бедняжка маркиза, чувствуя его взгляд, совсем растерялась. Забыв о своем обете, она то и дело поднимала на него глаза, пытаясь разгадать, что творится в его сердце.

Наконец принц кончил партию; дамы встали, и все направились в другую залу, где был сервирован ужин. Произошло некоторое замешательство, и в это время Фабрицио оказался совсем близко от Клелии. Он все еще был полон мужественной стойкости, но вдруг услышал тонкий запах ее духов, и все его спасительные намерения рухнули. Он подошел к ней и, словно разговаривая сам с собою, тихо произнес две строки сонета Петрарки, напечатанного на шелковом платочке, который он послал ей с Лаго-Маджоре: "Как был я счастлив в дни, когда чернь считала меня несчастным, и как же теперь изменилась моя судьба!"

"Нет, он не забыл меня! - восторженно думала Клелия.- В такой прекрасной душе не может быть непостоянства".

Во мне вы не увидите измены, 
Глаза, меня учившие любви.

Клелия осмелилась повторить про себя эти две строки Петрарки.

Принцесса удалилась тотчас после ужина; принц, проводив ее, больше не появился в парадных залах. Как только стало известно, что он не вернется, начался разъезд. В передних поднялась ужасная суматоха. Клелия очутилась рядом с Фабрицио; глубокое страдание, отражавшееся в чертах его лица, внушало ей жалость.

- Забудем прошлое,- сказала она,- сохраните вот это как память о дружбе.

И она положила свой веер так, чтобы он мог взять его.

Все изменилось в глазах Фабрицио, в одно мгновение он стал другим человеком; на следующий же день он объявил, что его затворничество кончилось, и вернулся в великолепные покои во дворце Сансеверина. Архиепископ и говорил и думал, что от милости принца, пригласившего Фабрицио партнером к своему карточному столу, у этого новоявленного святого совсем уж закружилась голова; герцогиня же догадалась, что он помирился с Клелией. Эта мысль примешалась к непрестанным мучительным воспоминаниям о роковой клятве, и она окончательно решила уехать. Все удивлялись такому сумасбродству. Как! Удалиться от двора, когда ей явно оказывают там беспредельные милости!

Граф, чувствуя себя счастливейшим человеком с тех пор, как убедился, что между Фабрицио и герцогиней нет любовной близости, сказал своей подруге:

- Наш новый государь - воплощение добродетели, но я назвал его ребенком. Разве он когда-нибудь простит мне это? Я вижу только одно средство истинного примирения: нам надо расстаться. Я буду с ним необыкновенно любезен и почтителен, а затем уйду в отставку по болезни. Поскольку карьера Фабрицио обеспечена, вы, конечно, разрешите мне это. Но согласитесь ли вы принести великую жертву,- добавил он, смеясь,- променять титул герцогини на другой, менее высокий? Для забавы я оставлю все дела в невообразимом беспорядке; у меня в различных моих министерствах было человек пять толковых и трудолюбивых чиновников; два месяца назад я перевел их на пенсию за то, что они читали французские газеты, и посадил на их место круглых дураков.

После нашего отъезда принц окажется в безвыходном положении и, невзирая на весь ужас, какой внушает ему фигура Расси, несомненно, вынужден будет вернуть его. Итак, по первому же слову тирана, повелевающего моей судьбой, я напишу самое дружеское, умилительное письмо нашему приятелю Расси и уведомлю его, что у меня есть полное основание надеяться на его скорое и вполне заслуженное возвышение.