Глава III

 ...As the most forward bud 
 Is eaten by the canker ere it blow, 
 Even so by love the young and tender wit 
 Is turn'd to folly...... 
              .......So eating love 
 Inhabits in the finest wits of all.

"Two Gentlemen of Verona", act I^*.

^*(

 ...Как почка, не раскрывшись, 
 Внезапно вянет, съедена червем, 
 Так юный ум, охваченный любовью, 
 До срока вянет...... 
          .....Словно червь, любовь 
 Внедряется и в самый сильный разум.

(Перевод В. Левика.) Шекспир. "Два веронца", акт I, сцена I.)

Не только ночью и не только в одиночестве овладевали Октавом эти приступы отчаяния. Его поведение отличалось в ту пору такой несдержанностью и поразительной резкостью, что если бы он был бедным студентом-юристом, не имеющим знатной родни и связей, его просто упрятали бы в сумасшедший дом. Но будь он действительно студентом-бедняком, ему негде было бы приобрести то изящество манер, которое, отшлифовав этот странный характер, выделяло его даже в великосветской гостиной. Впрочем, этим редким своеобразием Октав отчасти был обязан выражению своего лица, где сила сочеталась с мягкостью, а не с жестокостью, как это обычно бывает у заурядных людей, которые удостаиваются внимания, потому что они красивы. Он владел сложным искусством излагать мысли, не обижая слушателей или, по крайней мере, не нанося им незаслуженной обиды. Лишь благодаря абсолютному чувству меры в общении с окружающими, Октав не прослыл безумцем.

Еще года не прошло с тех пор, как однажды молодой лакей, испуганный искаженным лицом Октава, выбежавшего из гостиной своей матери, замешкался и не сразу посторонился. Взбешенный Октав воскликнул: "Кто ты такой, чтобы становиться мне на дороге? Если ты сильный человек, докажи свою силу!" С этими словами он схватил лакея в охапку и вышвырнул в окно, Тот упал в сад на вазон с олеандром и отделался небольшими ушибами. Целых два месяца Октав ухаживал за лакеем, как простой слуга, давал ему деньги без счета и ежедневно по нескольку часов занимался его образованием. Вся семья так старалась заручиться молчанием этого человека, так щедро одаривала его, проявляла к нему такую снисходительность, что под конец он стал несносен. Пришлось отправить его в деревню, предварительно назначив ему пенсию. Итак, читателю понятно, что у г-жи де Маливер было достаточно причин для огорчений.

Особенно взволновало ее то обстоятельство, что хотя раскаяние ее сына было необычайно сильным, но проявилось оно лишь на следующий день. Когда вечером после случившегося Октав вернулся домой и ему как бы случайно напомнили, какой опасности подвергся лакей, он заявил: "Он молод, почему же он не пустил в ход кулаки? Разве, когда он загородил мне дорогу, я не приказал ему защищаться?" Госпоже де Маливер казалось, что приступы ярости овладевают Октавом как раз тогда, когда он меньше всего погружен в свою обычную сумрачную задумчивость. Так, он больше часа весело играл в шарады вместе с несколькими хорошо знакомыми ему юношами и девушками, а потом вдруг выбежал из гостиной и набросился на лакея.

Месяца за два до вечера двух миллионов Октав почти так же внезапно покинул бал, устроенный г-жой де Бонниве. На этом балу он с замечательным изяществом танцевал вальсы и контрадансы. Г-жа де Маливер была в восторге от его светских успехов, да и сам он не мог их не замечать. Немало женщин, широко известных в обществе своей красотой, обратилось к нему с весьма лестными словами. Знаменитую г-жу де Кле особенно восхитили его прекрасные белокурые волосы, крупными завитками падавшие на великолепный лоб. Разговор зашел о моде, которой следовали молодые люди в Неаполе, откуда приехала г-жа де Кле. Не успела эта особа закончить цветистый комплимент Октаву, как последний страшно покраснел и покинул гостиную, тщетно пытаясь придать своей походке неспешность. Г-жа де Маливер в испуге вышла вслед за ним, но уже нигде его не нашла. Напрасно прождала она сына всю ночь. Он вернулся домой лишь под утро, и притом в довольно растерзанном виде: кто-то нанес ему саблей несколько ран, правда, неопасных. Врачи считали, что Октав страдает меланхолией, происходящей от чисто моральных, как они выражались, причин, например, от какой-то навязчивой мысли. Никто не мог понять происхождения так называемых причуд молодого виконта. Особенно часты были эти приступы ярости в первый год пребывания Октава в Политехнической школе, до тех пор, пока он не принял решения стать священником. Товарищи, с которыми он тогда постоянно ссорился, считали его умалишенным, и порою именно это их убеждение спасало его от шпаг.

Прикованный к постели легкими ранами, о которых мы только что упомянули, Октав заявил матери со своей обычной простотой: "Я был в бешенстве, затеял драку с солдатами, которые смеялись надо мной, и получил по заслугам". После этого он сразу заговорил о другом. Своей кузине, Арманс Зоиловой, он изложил все более подробно.

- Бывают минуты, когда я так несчастен и зол,- сказал он ей как-то вечером,- что, хотя я и не сумасшедший, в обществе меня вполне могут счесть умалишенным, как считали когда-то в Политехнической школе. У всех бывают свои недостатки. Но иногда я впадаю в полное уныние из-за боязни внезапно оказаться во власти вечных угрызений совести: так чуть было уже не случилось после происшествия с бедным Пьером.

- Вы щедро расквитались с ним, вы не только обеспечили его пенсией, но и потратили на него время. Будь у него хоть капля совести, вы занялись бы его дальнейшей судьбой. Что вы могли еще сделать?

- Разумеется, ничего, раз уж такая беда случилась. Я должен был сделать для него все, что мог, иначе я был бы просто чудовищем. Но дело не только в этом. Ведь приступы тоски, которые все принимают за приступы безумия, словно отгораживают меня от остального мира. У самых бедных, самых ограниченных, самых ничтожных с виду юношей, моих сверстников, всегда есть несколько друзей детства, которые делят с ними и радости и горе. По вечерам они вместе прогуливаются и поверяют друг другу все, что их занимает. Одинок в мире только я. У меня нет и никогда не будет на свете никого, кому я мог бы свободно поведать свои мысли. Каково мне было бы, если бы меня терзала какая-нибудь печаль? Неужели я осужден жить без друзей, почти без знакомых? Неужели я дурной человек? - закончил он со вздохом.

- Конечно, нет, но вы даете повод так думать (людям, которые вас не любят, - с дружеской суровостью сказала Арманс, пытаясь скрыть, как глубоко она сочувствовала его искреннему горю.- Вот, например, вы умеете быть таким учтивым со всеми, как же вы позволили себе не прийти позавчера на бал к госпоже де Кле?

- Но ведь ее глупые комплименты на балу полгода назад довели меня до того, что я позорно набросился на простых крестьянских парней в солдатских мундирах!

- Пусть так! - продолжала Зоилова.- Но обратите внимание на то, что вы всегда находите какие-нибудь уважительные причины, чтобы избегать общества. А потому не жалуйтесь на свое одиночество.

- Я нуждаюсь в друзьях, а не в обществе! Разве в светских гостиных я найду друга?

- Да, раз вы не нашли его в Политехнической школе.

- Вы правы,- после долгого молчания промолвил Октав.- Сейчас я думаю так же, как вы, но завтра, когда придет время действовать, поступлю наперекор тому, что сегодня считаю разумным,- и все из-за гордости! Если бы бог создал меня сыном какого-нибудь суконщика, я с шестнадцати лет стоял бы за прилавком, тогда как в теперешнем моем положении все мои занятия - это только прихоти. Я был бы менее горд и более счастлив. Как я себе противен!

Хотя эти жалобы с виду были очень эгоистичны, все же они трогали Арманс: глаза Октава говорили о такой способности любить и порою были так нежны!

Арманс смутно понимала, что Октав - жертва безрассудной чувствительности, делающей людей несчастными и достойными любви. Пылкое воображение заставляло его преувеличивать счастье, которым он не мог насладиться. Если бы судьба в придачу к другим преимуществам наделила его холодным, расчетливым, черствым сердцем, он мог бы быть счастлив. Ему не хватало лишь заурядной души.

Думать вслух Октав порою осмеливался только в присутствии кузины. Понятно, почему он был так уязвлен, обнаружив, что стоило его положению в свете измениться, как изменились и чувства этой милой девушки.

После той ночи, когда Октав хотел покончить с собой, его в семь утра внезапно разбудил командор, с наигранной развязностью ворвавшись к нему в спальню. В этом человеке все было наигранным. Сперва Октав рассердился, но через три секунды его гнев утих: он вспомнил свой долг и заговорил с де Субираном тем легким, шутливым тоном, который более всего был тому понятен.

Этот ничтожный человек, чуть ли не с самого рождения ценивший в мире только деньги, начал пространно объяснять Октаву - олицетворению благородства,- что надежда получить сто тысяч ренты вместо двадцати пяти еще не повод для того, чтобы терять голову от радости. Его монолог, исполненный глубокой, можно даже сказать, христианской морали, завершился советом начать игру на бирже, как только будут выплачены первые двадцать процентов с двух миллионов. Маркиз не преминет предоставить сыну часть возвращенного ему состояния. Впрочем, играть на бирже следует, только прислушиваясь к советам командора: он хорошо знаком с графиней де***, поэтому играть можно будет наверняка. При слове наверняка Октава передернуло.

- Да, мой друг,- сказал командор, сочтя этот жест выражением недоверия,- наверняка. Правда, я несколько пренебрегал графиней после ее нелепого поведения в доме князя де С, но это не беда, ведь мы с ней в родстве. Я сейчас прямо от тебя побегу к нашему общему другу, герцогу де***: он меня с ней помирит.