Глава XXII

То the dull plodding man whose vulgar soul is awake only to the gross and paltry interests of every day life, the spectacle of a noble being plunged in misfortune by the resistless force of passion, serves only as an object of scorn and ridicule.

Deckar^*

^* (Грубый и тупой человек, чья мелкая душонка открыта только для скучных и низменных требований повседневной жизни, испытывает лишь насмешливое презрение при виде благородного сердца, неодолимой силой страсти погруженного в бездну страданий.

Деккер.)

Не успели свидетели подписаться, как Октав снова лишился чувств. Крестьяне, перепугавшись, побежали за священником. Наконец из Парижа явилось двое хирургов: они нашли, что положение Октава серьезное. Так как этим господам отнюдь не улыбалось ежедневно приезжать в Кламар, они потребовали, чтобы раненого доставили в Париж.

Письмо к Арманс Октав послал через молодого крестьянина, который вызвался достать почтовую лошадь и часа за два добраться до замка Андильи. Посыльный опередил Долье, задержавшегося в Париже из-за поисков хирурга. Он сумел увидеться с м-ль Зоиловой так, что никто в доме не обратил на него внимания. Она прочла письмо. С трудом она заставила себя задать несколько вопросов. Мужество совсем изменило ей.

Когда Арманс получила роковую весть, она была в том подавленном состоянии, которое всегда овладевает человеком, принесшим большую жертву во имя долга и вынужденным после этого вести спокойную, бездеятельную жизнь. Она пыталась приучить себя к тому, что больше никогда не увидит Октава, но ей и в голову не приходила мысль о том, что он может умереть. Этот последний удар судьбы застал ее врасплох.

Пока посыльный рассказывал о страшных подробностях случившегося, она задыхалась от сдерживаемых слез: в соседней комнате сидели г-жа де Маливер и г-жа де Бонниве. Арманс холодела при мысли, что они могут услышать ее рыдания или увидеть ее смятенное лицо. Г-жа де Маливер умерла бы при одном взгляде на нее, а г-жа де Бонниве сочинила бы потом грустную и трогательную историю, малоприятную для ее героини.

Мадмуазель Зоилова ни в коем случае не могла допустить, чтобы несчастная мать увидела письмо, которое ее сын написал своей кровью Она решилась ехать в Париж, взяв в качестве компаньонки горничную. Последняя посоветовала ей попросить молодого посыльного сопровождать их в карете. Не буду повторять печальных подробностей, которые Арманс еще раз выслушала во время путешествия. Наконец карета приехала на улицу Сен-Доминик.

Арманс задрожала, увидев дом, где в одной из комнат, может быть, умирал Октав. Выяснилось, однако, что он еще не прибыл. Теперь у Арманс не осталось никаких сомнений; она решила, что он скончался в лачуге кламарского садовника. Она пришла в такое отчаяние, что неспособна была отдать самые простые распоряжения. Все же она кое-как объяснила слугам, что надо поставить кровать в гостиную. Удивленные слуги повиновались, хотя мало что поняли.

В последние минуты жизни

Арманс послала за каретой, одновременно пытаясь придумать какой-нибудь предлог для поездки в Кламар. Все отступало для нее перед необходимостью помочь Октаву в последние его минуты, если он был еще жив. "Что мне до света и его пустой молвы? - думала она.- Я считалась с ним из-за Октава. Если общественное мнение хоть сколько-нибудь разумно, оно меня оправдает".

Она уже собиралась ехать, как вдруг услышала шум у ворот и поняла, что привезли Октава. Измученный дорожной тряской, он был в беспамятстве. Приоткрыв окно во двор, Арманс разглядела между плечами крестьян, которые несли носилки, бледное лицо кузена, лежавшего в глубоком обмороке. Эта голова, безжизненно перекатывавшаяся с боку на бок на подушке в такт движению носилок, представляла собой такое жестокое зрелище, что Арманс тут же у окна лишилась чувств.

Когда, оказав первую помощь Октаву, хирурги пришли к Арманс как к единственному оказавшемуся в доме члену семьи и сообщили ей о состоянии раненого, она повела себя с ними так, словно потеряла рассудок: молча все выслушала, пристально глядя на них, и ничего не ответила.

Она не придала значения ни единому их слову, потому что слишком поверила своим глазам. Обычно такая разумная, тут она совершенно утратила власть над собой. Захлебываясь от рыданий, она перечитывала письмо. Не помня ни о чем, кроме своего горя, она в присутствии горничной осмелилась поднести его к губам. Требование Октава сжечь письмо дошло до ее сознания лишь после того, как она несколько раз его перечла.

Эта жертва была ей мучительно тяжела: нужно было уничтожить последнее, что у нее оставалось от Октава; но такова была его воля. Обливаясь слезами, она начала переписывать письмо, но после каждой строчки останавливалась и покрывала его поцелуями. Наконец, набравшись мужества, она сожгла письмо на своем мраморном столике и благоговейно собрала пепел.

У кровати Октава плакал слуга, верный Ворепп.

Вдруг он вспомнил, что его хозяин написал еще одно письмо: то было завещание. Оно заставило Арманс подумать о том, что не ей одной суждено горевать. Пора было ехать в Андильи и рассказать г-же де Маливер об Октаве. Она прошла мимо кровати раненого: его страшная бледность и неподвижность говорили, казалось, о приближении смерти, но все же он еще дышал. Оставить его на попечении слуг и срочно вызванного ею неопытного хирурга, жившего по соседству, было невыразимо трудно.

В Андильи Арманс встретила Долье. Он еще не видел г-жу де Маливер: Арманс забыла, что в это утро все общество отправилось на прогулку в замок Экуэн. Дамы долго не возвращались, и Долье успел рассказать Арманс все, чему был свидетелем; причина ссоры Октава с де Креврошем была ему неизвестна.

Наконец во дворе послышался конский топот. Долье решил уйти и явиться в замок, только если его пожелает видеть г-н де Маливер. Стараясь держаться возможно спокойнее, Арманс сообщила г-же де Маливер, что ее сын во время утренней прогулки упал с лошади и сломал правую руку. Но после второй же фразы она расплакалась, и эти слезы были опровержением всего ею сказанного.

Незачем говорить о том, в какое отчаяние пришла г-жа де Маливер. Бедный маркиз был совсем убит горем. Г-же де Бонниве, также очень расстроенной и решившей ехать в Париж вместе со всей семьей, не удалось вдохнуть в него ни капли мужества. Г-жа д'Омаль, едва услышав о несчастье, велела запрягать и галопом помчалась к клишинской заставе. Она приехала на улицу Сен-Доминик задолго до семьи Октава, разузнала правду у слуги молодого человека и незаметно исчезла, как только карета г-жи де Маливер остановилась у ворот.

Хирурги заявили, что раненый очень слаб и его надо оберегать от всяких волнений. Г-жа де Маливер подошла к кровати сына так, чтобы он ее не видел.

Она немедленно вызвала своего друга, знаменитого хирурга Дюкерреля. В первый день этот опытный врач сказал, что можно надеяться на благополучный исход. Весь дом вздохнул с облегчением. Одна только Арманс, сразу павшая духом, уже ни на что не уповала. Октав не мог говорить с ней при стольких свидетелях, но один раз он попытался пожать ей руку.

На пятый день появились признаки столбняка. Октав дождался минуты, когда лихорадочный жар придал ему силы, и настойчиво попросил Дюкерреля не скрывать от него правды.

Хирург, человек мужественный, получивший на полях сражения не одну рану от казачьих пик, сказал:

- Сударь, не скрою, что положение ваше опасно, но на моей памяти немало больных выздоравливало от столбняка.

- А сколько умирало? - спросил Октав.

- Что ж, если вы хотите встретить смерть, как подобает мужчине, я скажу прямо: можно поставить два против одного, что через три дня вы уже не будете страдать. Если вам нужно примириться с небом, сделайте это сейчас.

После слов Дюкерреля Октав некоторое время лежал в глубоком раздумье, но вскоре оно сменилось радостью, и на его губах появилась улыбка. Увидев ее, добряк Дюкеррель встревожился, решив, что у молодого человека начинается бред.