Глава III

Когда направляешься из Карвиля к морю, слева видишь небольшую долину, по которой бежит Ублон, тот самый ручеек, который вздумал стать живописным. Два больших луга, расположенных под значительным уклоном, обрамляют его с обеих сторон.

По левому берегу, гордо выставляя напоказ свои тумбы из тесаного камня, проходит отличная дорога, недавно отремонтированная по распоряжению г-жи де Миоссан. Это ограждение, имеющее весьма неучтивое название, поставлено для того, чтобы мешать неосторожным свалиться в быстрый ручей, протекающий здесь под самой дорогой на глубине десятка футов. Право на ремонт дороги, ведущей к замку, по совету кюре Дюсайара приобрела с торгов сама владелица. Расход на ремонт ее составил в бюджете общины сто экю. Герцогиня де Миоссан, в качестве подрядчицы получившая триста франков от деревенской общины! Как смешно это звучало в 1826 году, ибо к этому времени относится начало нашей весьма безнравственной повести!

В десяти минутах ходьбы от моста через Ублон открывается третий луг, возвышающийся над местом слияния Десизы и Ублона. Вдоль Десизы, у которой очень быстрое течение, тянется тропинка, образующая на верху этого третьего луга множество зигзагов. Взор путника, обращенный к замку, начинает по мере подъема различать последние песчаные дорожки английского парка, который содержится в большом порядке, а над ними вершины нескольких деревьев, посаженных, надо полагать, для того, чтобы из окон нижнего этажа не было видно далекого моря.

Поодаль стоит одинокая готическая башня, и ее квадратные серые камни очень эффектно вырисовываются на окружающем фоне. Эта башня, теперь совершенно разрушенная, была когда-то благородной современницей Вильгельма Завоевателя^*.

^* (Вильгельм-Завоеватель - герцог Нормандии. В 1066 году он высадился с войсками в Британии и положил начало завоеванию острова битвой при Гастингсе, в которой он разбил войско англосаксов.)

У самого основания третьего холма на берегу Десизы расположилась под огромной липой общественная прачечная. Это заведение, которое герцогиня твердо надеется когда-нибудь выселить оттуда, оборудовано двумя огромными дубовыми стволами, выдолбленными внутри, и несколькими плоскими камнями, поставленными на ребро.

В последний день сентября десятка три женщин стирали белье в этом водоеме. Многие из этих зажиточных крестьянок богатой Нормандии сами не работали и пришли сюда якобы для того, чтобы присмотреть за своими служанками, на самом же деле, чтобы принять участие в общем разговоре, весьма в этот день оживленном. Некоторые из прачек были высокими, статными женщинами и фигурой напоминали Диану из Тюильри, а лица их, отличавшиеся правильностью овала, могли бы сойти за довольно красивые, если бы не были обезображены отвратительными чепцами из бумажной материи, кисточки которых из-за согнутого положения стиральщиц свешивались им очень низко на лоб.

- Эй, глядите, никак наш любезный доктор верхом на своем знаменитом Барашке! - воскликнула одна из прачек.

- Этому бедному Барашку приходится нести двойной груз: господина доктора и его горб, который не так уж мал,- заметила соседка.

Все подняли головы и бросили работать.

Довольно странный предмет, привлекавший их взоры, был не кто иной, как наш друг Санфен с ружьем на горбе.

И действительно, трудно себе представить, чтобы девушки могли пропустить это зрелище без смеха.

Горбуна это, видимо, сильно задело, что еще усилило веселье.

Господин Санфен спускался по узкой тропинке, пролегавшей вдоль Десизы; ручей низвергался в этом месте небольшим водопадом, и тропинка, подпертая множеством вбитых в землю колышков, делала несколько зигзагов. По этим-то зигзагам и спускался несчастный доктор под обстрелом визгливых насмешек тридцати прачек.

- Осторожней с горбом, доктор, а то он свалится, покатится под гору и всех нас, бедных, передавит!

- Канальи! Гнусные канальи! - восклицал сквозь зубы доктор.- Что за гнусные канальи этот народ! И подумать только, ведь я ни одного су не беру с этих мерзавцев, когда провидение мстит за меня и насылает на них какую-нибудь хорошую болезнь!

- Молчите, девчонки! - кричал доктор, спускаясь по зигзагам гораздо медленнее, чем ему бы хотелось.

Ну и обрадовались бы прачки, если бы его лошадь в этот момент поскользнулась!

- Замолчите же, девчонки! Стирайте свое белье!

- Легче, доктор, не кувырнитесь! Если Барашек вас сбросит, мы зевать не станем - мигом украдем у вас горб!

- А что украсть у вас мне? Наверно, не вашу добродетель! Давно уж она гуляет неизвестно где! У вас тоже частенько горбы выпирают, да только не на спине.

Тут появилась женщина, привлекшая к себе общее внимание.

В этой женщине сквозило несносное стремление всегда соблюдать приличия; она вела за руку девочку двенадцати или четырнадцати лет, которой, видимо, было очень неприятно, что ей не дают порезвиться.

Женщина эта была не кто иная, как г-жа Отмар, супруга карвильского причетника, регента и школьного учителя, а девочка, живость которой она сдерживала, была ее так называемая племянница - Ламьель.

Надо сказать, что прачек возмущал вид важной дамы, который напускала на себя г-жа Отмар. Подумать только! Вести девочку за руку, вместо того чтобы дать ей попрыгать, подобно всем другим девчонкам в деревне!

Госпожа Отмар шла из замка по красивой дороге, огибавшей луг на правом берегу Ублона.

- А, вот и сама госпожа Отмар! - закричали прачки.

Но они прекрасно знали, что Отмарша не станет молчать и затянет с ними канитель надолго, а Санфен может улизнуть от них через четверть минуты; к тому же доктор в своем сдержанном бешенстве был много забавней.

Его Барашек, добравшись по зигзагам до Десизы, принялся пить из ручья немного повыше прачечной.

Две прачки кричали, обращаясь к г-же Отмар:

- Эй, сударыня, не потеряйте дочь вашего брата, вашу так называемую племянницу!

- Береги парик, горбунчик,- кричало правое крыло хора,- Твой парикмахер, пожалуй, тебе такого не сделает!

- А вы...- отвечал доктор, но его реплика была такого рода, что процитировать ее нет возможности.

Благочестивая г-жа Отмар спускалась в этот момент по дороге из замка, проходившей мимо прачечной, но тут она поспешила обратиться вспять вместе со своей племянницей. Этот маневр, равно как и появившееся на ее лице высокомерно-презрительное выражение вызвали у водоема всеобщий и единодушный взрыв хохота.

Этот взрыв веселости прервал доктор, который, напрягая свой пронзительный голосок, крикнул:

- Замолчите, негодяйки, иначе я рысью промчусь мимо вас по грязи, и тогда ваши белые чепчики и ваши лица станут не чище вашей совести - они покроются черной и вонючей грязью, совсем как ваши мерзкие души!

Доктор был задет за живое: произнося эти благородные слова, он покраснел, как петух. У этого человека, который всю жизнь только и думал, что о собственном поведении, тщеславие прорывалось иногда в диких припадках безумия: он догадывался о том, что поступает глупо, но редко хватало у него сил удержаться. Сейчас, например, стоило ему только промолчать, и вся дерзкая болтовня прачек обратилась бы против г-жи Отмар; но в эту минуту он жаждал мести.

- Ладно,- ответила одна из прачек,- пусть мы будем нескромными девушками и нас забрызгает грязью какой-то невежа; немножко воды - и все будет в порядке. Но вот какой водой отмыться этому горбуну, который так гадок, что ни одна не хочет его любить даром?

Не успела она произнести эти слова, как взбешенный доктор пустил свою лошадь галопом и, проскакав по лужам мимо прачечной, забрызгал грязью все румяные щеки, белые чепцы и - что было еще гораздо хуже - все выстиранное белье, разложенное на камнях.

При виде этого все тридцать прачек, как одна, принялись во всю глотку осыпать его ругательствами, и этот мощный хор горланил добрую минуту.

Доктор был восхищен тем, что забрызгал нахалок грязью. "А главное, они не смогут на меня пожаловаться,- прибавил он с мефистофельской улыбкой,- ведь я ехал своей дорогой, а дороги для того и созданы, чтобы по ним ездить".

Он повернулся к прачкам, чтобы насладиться их смятением; это был тот момент, когда все они вместе изрыгали ему вдогонку самую чудовищную брань. Доктор не мог удержаться от соблазна еще раз проехаться рысью по грязи. Он пришпорил своего коня. Одна из девушек, оказавшаяся под самой мордой его лошади, страшно перепугалась и на всякий случай швырнула в нее деревянную лопаточку, которой колотила свое белье. Эта брошенная со страху колотушка пролетела немного выше глаз лошади, в нескольких дюймах от ее головы. Барашек испугался, разом остановился на рыси и рванул назад. От внезапного толчка доктор вылетел из седла, а так как он ехал, наклонившись вперед, то и рухнул с маху головой в жидкую грязь; ее набралось в этом месте с полфута, вследствие чего доктор отделался одним позором; но зато позор этот был полнейший.

Он лежал у ног той самой женщины, которая, испугавшись почудившейся ей смертельной опасности, швырнула свою колотушку. Решив, что доктор по крайней мере сломал себе руку, женщина перепугалась. Нормандки в мгновение ока рассчитывают все шансы возможного судебного преследования, а тут попахивало проторями и убытками. Все бросились бежать, чтобы доктор их не узнал и не вписал их имен в свою жалобу.

Санфен с быстротою молнии поднялся на ноги и вскочил на лошадь. Увидев, что он проявляет такую прыть, прачки, остановившиеся в двадцати шагах, принялись хохотать с такой естественностью и с таким избытком веселья, что довели неудачливого лекаря до исступления. Сгорая от стыда, он схватил свое ружье с самыми мрачными намерениями. Но при падении оно крепко стукнулось о землю, грязь набилась в собачки, да к тому же выпали и кремни. Женщины не знали, что случилось с ружьем, и, видя, что доктор в них целится, снова бросились бежать, испуская пронзительные вопли.

Поняв, что его ружье уже не в состоянии за него отомстить, доктор принялся бешено шпорить свою лошадь, и она в несколько секунд донесла его до двора его дома. Ругаясь, как бесноватый, он приказал тут же подать ему новый сюртук и ружье, а затем погнал лошадь во весь опор по дороге в Авранш, проходившей по мосту через Ублон, о котором уже была речь.

Женщины, быстро смыв грязь со своих лиц и застирав свои белые чепцы, принялись за белье, снимая с него следы грязи. Эта работа казалась им невероятно обидной, и они часто прерывали ее, чтобы лишний раз обругать доктора, хотя, судя по скорости, с какою он ускакал, они должны были понять, что в этот момент он по крайней мере на расстоянии лье от них. Когда они устали браниться, Ивонна, одна из прачек, воскликнула:

- Что до меня, то если Жан-Клод захочет и впредь танцевать со мной, ему придется сначала отлупить Санфена и притащить мне клок его волос, чтобы я нацепила его на свой чепец в виде кокарды.

- В таком случае твой Жан-Клод дождется того, что ему пальнут дробью по ногам. Доктор - человек коварный.

- Да, и такой бешеный, что сам не понимает, что делает. Сразу видно, что ты не знаешь древильской истории.

- Ивонны тогда еще в Карвиле не было, - воскликнула Пьеретта.- Она служила в Гранвиле. Толстый Брюнель из Древиля, ну, знаешь, тот самый, который спутался с Мари Барбо, как-то раз отмочил доктору какую-то шутку по поводу его горба. Доктор ехал рысцой на Коко, тогдашней своей лошади,- и что же он делает? Недолго думая, снимает ружье с плеча и стреляет два раза в Брюнеля. Один из стволов был заряжен пулей, и она угодила Брюнелю в руку и тут же рядом в грудь. Доктор потом присягал, будто забыл, что в одном из стволов была пуля, но все же помощник прокурора заставил его выложить десять луидоров.

Добрые четверть часа они безуспешно обсуждали, как отомстить доктору; они злились на то, что ничего не могли придумать, но в этот момент снова показалась г-жа Отмар, ведя за руку свою племянницу, и тут они все принялись кричать на нее:

- Ага, вот она опять заявилась, эта спесивая дура со своей замечательной племянницей!

- Кого ты называешь племянницей? Скажи-ка лучше, с чертовой дочкой!

- Какая там чертова дочка! Просто приблудная девчонка, которую она прижила себе тайком от мужа; а потом заставила своего толстого дурака удочерить только для того, чтобы отнять наследство у его несчастного племянника Гильома Отмара!

- Побойтесь бога, соседка, не говорите непристойностей! Имейте по крайней мере уважение к этой девочке, которую я веду с собой.

Тон этой просьбы был настолько назидателен, что вызвал разом дюжину откликов, которые я не решусь привести.

- Беги домой, Ламьель! - крикнула г-жа Отмар. Девочка помчалась вприпрыжку, в восторге от того,

что ей разрешили порезвиться. Между тем почтенная женщина с особым удовольствием принялась читать прачкам проповедь по всем правилам, но женщины, раздосадованные тем, что не могут вставить ни одного словечка, вдруг заорали все вместе, чтобы хоть таким образом заставить несносную г-жу Отмар от них отвязаться. Однако эта бесстрашная особа, во что бы то ни стало желая обратить их на путь истины, продолжала тянуть свои наставления больше пяти минут под аккомпанемент исступленных криков тридцати женщин. Благодаря этим двум смелым атакам на огрызавшихся прохожих прачки открыли секрет, как провести без скуки весь этот день. Со своей стороны, и г-же Отмар представилась возможность подробно описать этот случай своему мужу-причетнику, равно как и всем приятельницам, какие только у нее были в Карвиле. Меньше всего понравилась эта история доктору: вместо того, чтобы после стычки с прачками вернуться к себе домой, он понесся галопом к мосту через Ублон, не думая о том, что его переброшенное через плечо ружье подпрыгивает у него на горбу самым забавным образом.

- Господи,- говорил он себе,- и дурак же я был, что сцепился с этими негодяйками! В такие дни самое лучшее было бы, если б мой лакей привязывал меня к ножке кровати!

Чтобы отвлечься от этих неприятных мыслей, доктор стал припоминать, не живет ли у большой дороги, по которой он все еще несся во весь опор, какой-нибудь больной, способный по доброте сердечной поверить, что доктор проскакал два лье с целью нанести ему вечерний визит.

Вдруг ему пришло в голову нечто гораздо более удачное, чем посещение пациента. В этот день в замок Сен-При, который находился в трех лье от Карвиля, ехал обедать кюре Дюсайар. Этот кюре был страшен для всех, кого он ненавидел, и, кроме того, был крупной шишкой в Конгрегации, но компенсировалось это тем (а это и спасает цивилизацию во Франции, где все находит свою компенсацию), что грозный Дюсайар, в Карвиле ничего не боявшийся, не очень-то любил разъезжать по большим дорогам один в своем кабриолете.

Поэтому он был чрезвычайно рад, когда увидел доктора в замке Сен-При. Эти два человека могли натворить друг другу бесконечно много зла, но предпочли заключить между собой своего рода дипломатическое соглашение. Дюсайар был холоден и неречист, зато мог бы шутя управлять целой префектурой. Санфена он считал немного помешанным; не проходило дня, чтобы он не видел, как доктор, увлеченный своим тщеславием, совершал ту или иную глупость.

Но стоило Санфену забыть о своем горбе, как он способен был завладеть вниманием всего общества и покорить остротой своего ума даже какую-нибудь владелицу замка. В окрестностях Авранша множество замков, в которых страшно скучают, несмотря на все, что придумывает правительство.

Дюсайар ужасно опасался коварных анекдотов доктора, которые тот умел мастерски преподносить, особенно когда рассказывал их в салоне герцогини. Ведь кюре был царь и бог в феодальном замке, возвышавшемся на горе, у подножия которой мы только что наблюдали за работой карвильских прачек.

Кюре и его дипломатичный приятель-доктор обменялись любезностями, чем весьма шокировали графиню де Сен-При, которая не могла понять, как люди такого сорта осмеливаются выбирать ее салон для своих разговоров.

Проводив кюре верхом, Санфен вернулся домой, и тут, когда он остался один, его охватила черная тоска при воспоминании о случае с прачками. Но через минуту к нему пришло утешение: его вызвали к красивому парню в косую сажень, которого, несмотря на его двадцать пять лет, только что хватил самый настоящий удар. Доктор провел с ним ночь и применил все положенные средства, но был искренне рад, когда на рассвете это красивое существо все же умерло.

- Вот прекрасное тело, оставшееся без души,- говорил он себе.- Почему это моей душе нельзя в него перебраться?

Доктор был единственным сыном фермера, разбогатевшего на продаже национальных имуществ; он занялся медициной, чтобы заботиться о своем здоровье, и стал искусным охотником, чтобы угрожать своим оружием шутникам. За деятельность, часто тягостную для его слабого здоровья, он вознаграждал себя тем, что имел возможность видеть, как умирают красивые мужчины, и так запугивать небольшое число хорошеньких больных женского пола, которых поставляла ему округа, что они страстно желали его видеть.

Маленькая Ламьель была достаточно смышленой и сейчас же сообразила, что, если тетка отослала ее в деревню, случилось нечто из ряда вон выходящее. Благочестивая г-жа Отмар не отпускала ее от себя ни на шаг.

Первым и вполне естественным желанием девочки было подслушать то, что старалась скрыть от нее тетка. Для этого нужно было всего-навсего сделать крюк, а потом вернуться и спрятаться за усаженной деревьями земляной насыпью, возвышавшейся над прачечной. Но Ламьель догадалась, что ей придется слушать брань и грубые слова, а это ей было в высшей степени противно.

И тут ее осенила гораздо более соблазнительная мысль.

"Если я побегу очень быстро,- подумала она,- я успею добежать до лужайки, где у нас танцуют и где мне удалось побывать лишь один раз в жизни. Мне хватит времени добраться туда и попасть домой до того, как вернется тетка".

Почти весь Карвиль состоял из одной очень широкой улицы. Посередине была площадь. В одном конце деревни был мост через Ублон, а в другом, в сторону Парижа,- красивая церковь в готическом стиле. Еще дальше было кладбище, и за ним три большие липы, под которыми танцевали по воскресеньям, к великому неудовольствию кюре Дюсайара. По его словам, этим оскверняли прах почивших, так как липы находились не дальше сорока шагов от могил. На главной улице, почти напротив кладбища, стоял домик, который община предоставила учителю - г-ну Отмару. Оттуда можно было видеть место гулянья под липами и слышать скрипку, игравшую танцы.

Ламьель пустилась бегом по заброшенной дороге, проходившей от прачечной к парижскому тракту, минуя Карвиль.

Дорога привела ее к липам, густые вершины которых выступали над домами; и от этого вида у нее сильно забилось сердце. "Так, значит, я наконец увижу эти красивые деревья!"- подумала она. Из-за этих знаменитых лип она способна была проплакать целое воскресенье, а потом мечтать о них всю неделю.

Ламьель думала, что, если она обойдет деревню, ее не увидят ханжи, которые жили рядом с домиком школьного учителя и могли донести на нее тетке. Но в то время как она бежала по этой заброшенной дороге, ей, как нарочно, встретились четыре или пять деревенских старух с корзинами, полными деревянных башмаков.

Когда-то г-жа Отмар была так же бедна, как и эти женщины, и тем же трудом зарабатывала себе на хлеб; покровительство кюре Дюсайара все изменило. Женщины шли босиком и несли свои деревянные башмаки на голове. Они сразу заметили, что Ламьель одета более нарядно, чем обычно, и решили, что тетка Отмар водила ее в замок к герцогине.

- Эй, эй, больно уж ты разважничалась: сразу видно, что побывала в замке! - сказала одна из них.

- Чего тут рассуждать! - воскликнула другая. - Возьмем да и снимем с тебя твои красивые туфельки! Почему бы не походить тебе босиком, как и мы?

Ламьель не струсила. Справа от дороги тянулось поле, возвышавшееся над ней на несколько футов. Она забралась наверх и отвечала оскорблениями на оскорбления своих обидчиц.

- Вы хотите украсть у меня мои красивые башмаки, потому что вас пять, а я одна. Но если вы меня ограбите, вас посадит в тюрьму бригадир жандармов - он приятель моего дяди.

- Да замолчишь ли ты, змееныш, чертова дочка! При этих словах все пять женщин принялись орать

во всю глотку:

- Чертова дочка! Чертова дочка!

- Если я чертова дочка,- отвечала Ламьель,- то тем лучше. По крайней мере я никогда не буду похожа на таких брюзгливых уродин, как вы; мой отец-дьявол уж постарается сделать так, чтобы мне всегда было весело.

Ценою большой экономии тетка и дядя Ламьель сумели сколотить капитал, приносивший им тысячу восемьсот ливров дохода. Они были поэтому очень счастливы, но скука прямо убивала Ламьель, их хорошенькую племянницу. Умы в Нормандии развиваются рано, и, хотя ей едва исполнилось двенадцать лет, она уже была способна скучать, а скука в этом возрасте, когда она не вызвана физическим недугом, является признаком души. Г-жа Отмар малейшее развлечение считала грехом; по воскресеньям, например, Ламьель не только нельзя было пойти посмотреть, как танцуют под большими липами, но даже не разрешалось садиться у входа в домик, который община построила церковному старосте, так как оттуда можно было услышать скрипку и увидеть хоть краешком глаза эти окаянные танцы, из-за которых лицо кюре делалось желтым. Ламьель плакала от скуки; чтобы утешить ее, добрейшая тетка Отмар давала ей варенья, а девочка, которая очень любила сладкое, была не в силах от него отказаться. Со своей стороны, школьный учитель Отмар, весьма строго относившийся к своим обязанностям, заставлял ее читать по часу утром и по часу вечером.

- Если община,- рассуждал он,- платит мне за то, что я учу читать первых попавшихся детей, тем более должен я обучить чтению свою собственную племянницу; ведь после бога, причиной того, что она попала в эту общину, являюсь я.

Это вечное чтение было сущей мукой для маленькой девочки, но когда добрейший учитель замечал, что она плачет, он давал ей в утешение немного денег. Несмотря на эти деньги, на которые Ламьель тотчас же покупала пряничных человечков, она ненавидела чтение.

Как-то в воскресенье, когда нельзя было никуда улизнуть и тетя не давала ей даже выглянуть в открытую дверь, чтобы, чего доброго, она не увидела вдали какого-нибудь подпрыгивающего в такт музыке чепца, Ламьель обнаружила на книжной этажерке "Повесть о четырех сыновьях Эмона"^*. Гравированная на дереве картинка ей очень понравилась; потом, чтобы лучше понять, что на ней изображено, она, хоть и с отвращением, бросила взгляд на первую страницу книги. Эта страница показалась ей настолько интересной, что она мгновенно забыла свое огорчение из-за того, что ей не дали поглядеть на танцы; вскоре она не могла думать ни о чем ином, кроме четырех сыновей Эмона... Эта книга, конфискованная Отмаром у какого-то вольнодумного ученика, перевернула все вверх дном в душе маленькой девочки. Ламьель промечтала об этих великих героях целый день, а потом и всю ночь. Хотя она была совершенно невинна, все же ей казалось, что пройтись по кладбищу неподалеку от танцующих под руку с кем-нибудь из сыновей Эмона было бы куда приятней, чем сидеть дома, где всякий раз, когда ей хотелось попрыгать, ее удерживала дрожащая рука дяди. Она с безумным наслаждением прочла почти все книги школьного учителя, хотя не очень-то много в них поняла, но они приятно возбуждали ее воображение. Она проглотила, например, только ради описания любви Дидоны, старый стихотворный перевод "Энеиды", переплетенный в пергамент и помеченный 1620 годом. Любая фабула могла заинтересовать ее. После того как она просмотрела и постаралась понять все книги учителя, не написанные по-латыни, она отнесла самые старые и самые безобразные из них к деревенскому бакалейщику, который дал ей взамен полфунта коринки и "Повесть о великом Мандрене"^**, а также "Господина Картуша"^***.

^* ("Повесть о четырех сыновьях Эмона" - средневековый стихотворный роман-поэма о сыновьях Эмона, спасающихся от врагов на чудесном летающем коне. Такие произведения в форме народных романов в дешевых ярмарочных изданиях были очень популярны во Франции.)

^** (Мандрен (1724-1755) - знаменитый контрабандист XVIII века, вскоре ставший героем народных преданий и типом "благородного разбойника".)

^*** (Картуш (1693-1721) - главарь шайки воров, прославившийся своей ловкостью и изобретательностью; так же, как и Мандрен, Картуш стал героем многих легенд. Оба погибли на эшафоте, приговоренные к четвертованию. В начале прошлого столетия и до последнего времени во Франции были популярны дешевые народные книги, рассказывавшие о более или менее достоверных приключениях Мандрена и Картуша. В этих романах герои всегда ведут войну против богатых и злых и покровительствуют слабым и беднякам.)

Мы вынуждены с сожалением признать, что эти повести не отличаются той высоконравственной и добродетельной тенденцией, которую наш благонравный век вносит во все. Видно, что ни Французская Академия, ни премия Монтиона^* не отразились на этой литературе; потому-то она и не так безнадежно скучна. Вскоре Ламьель только и думала, что о г-не Мандрене, г-не Картуше и прочих героях, с которыми знакомили ее эти книжки. Конец, настигавший их всегда на высоком месте и в присутствии множества зрителей, казался ей благородным; разве не превозносились в книге их храбрость и энергия? Как-то вечером, за ужином, Ламьель неосторожно заговорила об этих великих людях со своим дядей; он в ужасе перекрестился.

^* (Премия Монтиона.- Барон де Монтион (1733-1820), знаменитый в свое время филантроп, в своем завещании выделил десять тысяч франков, доход с которых должен был составить ежегодную премию за наиболее полезную для нравов книгу из всех, вышедших в году. Распределение премий было предоставлено Французской академии.)

- Знайте, Ламьель, что единственные великие люди - это святые.

- Кто мог внушить вам такие ужасные мысли? - вскричала г-жа Отмар.

И до самого конца ужина достойный дядюшка и его супруга, не стесняясь племянницы, только и говорили что о странных речах, которые они от нее услышали. К общей молитве, прочитанной после ужина, школьный учитель не преминул добавить еще "Отче наш", моля небо оградить их племянницу от мыслей о Мандрене и Картуше, а в особенности от мыслей, связанных с чувствами, столь явно преступными.