Глава V

Герцогиня пользовалась своей мнимой болезнью глаз для того, чтобы никогда не расставаться с Ламьель. В сердце этой приятной женщины она полностью унаследовала место собачки Дэш, незадолго до этого умершей.

Жить при герцогине в замке показалось бы рядовой молоденькой крестьянке верхом счастья, но у Ламьель меньше чем через год исчезла вся ее молодая веселость.

Так прошло несколько месяцев; наконец Ламьель не на шутку заболела. Первые же признаки болезни показались настолько опасными, что герцогиня скрепя сердце согласилась вызвать доктора Санфена, который уже много лет являлся в замок только на Новый год. До этого по настоянию Дюсайара вместо него приглашали доктора Бюирета из Мортена, городка в нескольких лье от замка. Дюсайар побаивался, как бы г-н Санфен не завладел всецело умом герцогини и не излечил ее от мнимой болезни глаз. Вызов в замок необыкновенно польстил безграничному тщеславию горбатого врача: только этого ему и недоставало для достижения полной славы в округе. Он решил произвести глубокое впечатление. По его мнению, герцогиня должна была умирать от тоски, поэтому в течение первой половины своего визита он был удивительно груб; обращаясь к этой даме, он употреблял самые странные выражения, прекрасно зная, что ее речь отличается исключительной обдуманностью и изяществом.

Болезнь молодой девушки привела его в изумление. "Вот весьма редкий для Нормандии случай,- подумал он,- это скука, и притом скука, несмотря на общество герцогини, на ее превосходного повара, ранние овощи и фрукты, прекрасную мебель в замке и т. д. Это даже становится интересным; нужно устроить так, чтобы меня отсюда не выгнали, грубое прижигание я уже сделал и достаточно сильно. Да к тому же этой женщине может сделаться дурно, а если она упадет в обморок, мне станет здесь скучно. Осторожнее, господин доктор! Самое жестокое, что я могу придумать для этой знатной дамы, которая в настоящую минуту от души меня ненавидит, - это отослать девчонку к ее родным".

Санфен внезапно вернулся к своим обычным манерам; если они не отличались особой изысканностью, то говорили по крайней мере о том, что перед вами был рассудительный человек, заваленный работой и не имеющий времени ни умерять пыл своих мыслей, ни придавать изящество своим выражениям.

Он принял самый мрачный вид.

- Герцогиня, я с прискорбием должен подготовить вас к самому печальному: все кончено для этого прелестного ребенка. Я вижу лишь одно средство, способное, быть может, задержать развитие ужасной грудной болезни. Ей нужно,- добавил он, принимая прежний суровый вид,- вернуться к Отмарам и снова поселиться в той комнатушке, которую она столько лет занимала.

- Вас приглашали сюда, сударь, - воскликнула в гневе герцогиня, - не для того, чтобы вмешиваться в порядки моего дома, а для того, чтобы попытаться, если вы на это способны, вылечить этого ребенка.

- Примите уверения в моем глубочайшем почтении, - воскликнул доктор с сардоническим выражением,- и прикажите позвать господина кюре. Время мое принадлежит тем больным, вылечить которых не препятствуют окружающие.

Доктор вышел, не желая слушать г-жу Ансельм, которую герцогиня послала за ним вдогонку. Он не мог опомниться от радости, что насулил столько бед такой знатной даме, обладавшей к тому же еще столь прекрасной фигурой.

- Какая грубость! Какое забвение всех приличий! - восклицала герцогиня, вне себя от гнева. - Как будто этому грубияну не оплатили бы второго получаса, который он уделил бы нашей бедной крошке! Пошлите за Дюсайаром.

Кюре явился немедленно. Его речи не могли отличаться той же определенностью, что речи Санфена. По правилам своей профессии, приучившей его говорить с глупцами и не допускать никаких проявлений критики, он для начала разразился ответом, занявшим добрых пять минут. Эта столь многословно выраженная мысль испугала бы читателя, но понравилась герцогине, которая узнала в ней обычный тон кюре. Он полностью разделил ее возмущение недостойным поведением этого человека, которого всюду в других местах он называл своим уважаемым другом. Наконец, в результате визита, сделанного, чтобы утешить герцогиню, и продолжавшегося не меньше чем час и три четверти, она решила послать нарочного за парижским доктором.

Главным возражением против этой меры было то, что в доме Миоссанов никогда еще не вызывали парижского доктора для людей.

- Я мог бы подсказать вам, герцогиня, очень простой выход. Вы должны вызвать доктора для себя, так как все эти волнения, к нашему прискорбию, действительно отразились на вашем здоровье.

- Мои служанки отлично поймут,- отвечала герцогиня тоном древней римлянки,- что парижский доктор вызван для Ламьель, а не для меня.

Доктор, за которым послали нарочного, заставил себя прождать двое суток, но все же наконец изволил явиться. Господин Дюшато мог бы показаться провинциальным ловеласом. Это был еще молодой человек, очень элегантный; он много говорил и блистал остроумием, но в его манере держать себя и в его тоне было столько невыразимой вульгарности, что он привел в ужас даже горничных герцогини. К тому же сами горничные заметили, что, увлекшись бесконечной болтовней, он уделил осмотру больной только шесть минут. Когда ему захотели перечислить симптомы ее заболевания, он заявил, что это излишне, и прописал какое-то совершенно пустячное лечение. Через трое суток он уехал обратно в Париж,- и у герцогини стало легче на душе. Вызывали врача из Мортена, но он был в переписке с одной из горничных и объявил себя больным, чтобы не играть роли человека, которого приглашают на худой конец. Затем выписали врача из Руана, некоего г-на Дервиля, который, в отличие от своего парижского коллеги, отличался мрачным видом и не говорил ни слова. Вступать в объяснения с г-жой де Миоссан он не пожелал, но сказал кюре, что бедняжка не протянет и шести месяцев. Это было жестоким приговором для герцогини: она лишалась единственного развлечения, которое у нее оставалось; ее увлечение Ламьель достигло высшей силы; она пришла в отчаяние и часто повторяла, что дала бы сто тысяч франков за спасение девушки. Как-то раз ее услышал замковый кучер и сказал ей с грубой откровенностью эльзасца:

- Так позовите же снова Санфена.

Эти слова сломали лед. Два дня спустя герцогиня грустно возвращалась с мессы в своей карете. Проезжая по главной улице Карвиля, она издали увидела горбатого доктора и невольно его окликнула. Ему пришла в голову новая злая выходка, почему он и поспешил ей навстречу с самым открытым выражением лица. Он сел в карету и, прибыв в замок, заявил, что больная ужасно изменилась; он прописал ей средства, которые должны были еще усилить симптомы ее болезни. Эта жульническая уловка ему удалась, и он был в восторге. Захворала даже сама герцогиня, и так как, несмотря на видимость самого ужасного эгоизма, причину которого надо было искать в одном ее высокомерии, душа у нее была добрая, она горько упрекала себя за то, что не разрешила перевезти Ламьель к ее родственникам. Этот переезд наконец был осуществлен, и горбатый врач сказал себе: "Лекарством буду я сам". Он задался целью развлечь свою молоденькую пациентку и представить ей жизнь в розовом свете: он применил не один десяток средств; например, подписался на "Gazette des Tribunaux"^*, которую Ламьель стала читать по утрам. Преступления ее занимали, ее трогала твердость духа, проявленная некоторыми злодеями. Меньше чем через две недели крайняя бледность Ламьель стала как будто исчезать. Это однажды заметила и сама герцогиня.

^* ("Gazette des Tribunauv" - судейская газета, постоянно печатавшая отчеты о сенсационных уголовных процессах. Из этой газеты Стендаль почерпнул сведения о процессе Антуана Берте, послужившие материалом для "Красного и черного".)

- Ну что, сударыня? - надменно воскликнул Сан-фен.- Неужели нужно вызывать из Парижа врачей, когда по соседству имеется такой доктор, как Санфен? Кюре, может быть, и умен, но когда ум омрачен завистью, согласитесь, что он как две капли воды похож на глупость. Санфен видит правду всюду, но я должен признаться, что науки, которые я изучаю, чтобы совершенствоваться в своем искусстве, не позволяют мне тратить время попусту, и мне приходится иной раз говорить правду в слишком ясных и точных выражениях; а я знаю, что обитателей позолоченных гостиных бросает в дрожь, когда они слышат простую речь добродетельного человека, которому не нужно ни перед кем заискивать. Из эгоизма, для того только, чтобы не расставаться с горничной, которая вас забавляла, вы сначала не захотели позволить ей переехать к родным и этим поставили ее жизнь под угрозу. Не мне говорить вам, как судит о таких поступках религия. Если бы кюре Дюсайар имел достаточно мужества, чтобы исполнить свой долг по отношению к женщине вашего высокого положения, его суровые слова, возможно, оскорбили бы вас еще больше, чем мои. Но гибель души одной из его больных ему безразлична. Смерть духовная не так заметна, как смерть физическая. Его ремесло куда спокойнее моего. А что до лекарств вашего парижского болвана и руанского доктора, то они довели вашу крошку до края могилы. Попробуйте опровергнуть меня, если я неправ! Если бы только одна из безмозглых старух, которыми полон ваш замок, пропустила меня, поверьте, у меня хватило бы человеколюбия и любви к своему делу, чтобы тайно проникнуть к несчастной больной и заменить настоящими лекарствами те яды, которые прописал ей этот парижский шарлатан; но этого я сделать не мог. Заметьте, сударыня, что, спасая девчонку, которая служит вам забавой, я рисковал бы уголовным процессом. Вот так-то, герцогиня, глупость, даже в самых как будто безразличных случаях, может привести к смерти. Я позаботился о том, чтобы в течение недели мне утром и вечером доставляли сведения о состоянии бедняжки. Она была при смерти; каждую минуту у нее могла начаться кровавая рвота, и тогда она умерла бы у вас на руках. И если бы в предсмертный миг ей было дано узнать правду, она могла бы сказать вам: "Герцогиня, меня убили вы: вы принесли мою жизнь в жертву, не желая слушать строгий и благородный язык истины. Вы отвернулись от истины, так как она исходила из уст бедного сельского врача".

Слова доктора сразили герцогиню; ей показалось, что она слышит пророка. Она построила свою жизнь так нескладно, что уже давно никто не давал себе труда разгонять ее скуку красноречием: все шло по раз заведенному порядку, как в ту пору, когда герцогиня своей красотой и остроумием привлекала посетителей в свой салон.

Доктор приложил все старания, чтобы подорвать и без того расстроенное здоровье герцогини; он чуть не свел ее с ума от горя, воздействуя на нее каждый день по часу ужасным магнетизмом своего дьявольского красноречия. Герцогиня так занемогла, что не была уже в силах два раза в день навещать Ламьель у ее родственников. Тогда благодаря заботам доктора, желавшего излечить ее от скуки, она дошла до совершенно безумного шага: бросила замок и провела, не скрываясь, несколько дней в домике по соседству с Отмарами, который доктор приказал очистить и обставить мебелью в течение нескольких часов. Рвение Санфена усугублялось еще тем, что Дюсайар был в ярости и напрягал все силы своего ума, чтобы удалить горбатого врача. Способ защиты у Санфена был весьма прост. Все в Карвиле боялись кюре. Доктор, повторяя на все лады по две или три сотни раз на дню, что кюре ему завидует, так как он спас жизнь маленькой Ламьель, в то время как Дюсайар посоветовал вызвать врача из Парижа, убедил в этом герцогиню и всю деревню, а стоило надлежащим образом втолковать эту мысль, как она показалась настолько очевидной, что весь Карвиль, выражаясь языком коммивояжеров, подхватил анекдот, и великое смятение кюре Дюсайара перестало быть для кого-либо загадкой. Доктор не пренебрег ничем, лишь бы истиной этой прониклись и все окрестные кюре, которые были в восторге оттого, что могут найти какую-то слабость в грозном кюре из Карвиля, поставленном за ними наблюдать. Великое рвение, с которым Санфен добивался успеха в этих делах, оказало на него самое благотворное влияние. Он разогнал свою скуку. Жил он весьма неплохо, получал шесть тысяч ливров ренты, а практикой своей увеличивал этот доход втрое. У него была большая свора охотничьих собак, отличные английские ружья, но, сам не сознавая того, он скучал.

Герцогиня часто говорила о своих знакомых, сделавших хорошую карьеру благодаря вступлению на престол Карла X. Эти разговоры навели доктора на всякого рода мысли и глубоко взволновали его. Он задал себе вопрос: "А что я буду делать через двадцать лет? Мне тогда стукнет пятьдесят восемь,- размышлял он,- у меня будет пятнадцать или двадцать тысяч ливров дохода и слава двадцати или тридцати побед, одержанных над полукрестьянками, иначе говоря, я останусь тем же человеком, что и сейчас, плюс старческие недуги и несколько лишних тысячефранковых билетов".

Победа, которой он добился в борьбе против Дюсайара, что и вызвало бешенство последнего, потребовала целого месяца усилий, но была по крайней мере полной. Он проникся к себе большим уважением, но пока он был поглощен своими заботами, ему пришла в голову безумная мысль:

"Мне нужно сделать две вещи! Во-первых, добиться того, чтобы в меня влюбилась Ламьель. Ей семнадцать лет, и она будет очаровательна, когда я научу ее кое-каким вещам. Во-вторых, стать настолько необходимым этой высокородной даме с таким благообразным лицом и еще достаточно хорошо сохранившейся, несмотря на свои пятьдесят два года, чтобы она решилась, после внутренней борьбы, которая продлится полгода, а то и год, совершить мезальянс с обиженным природой сельским врачом".

"Ради этой двойной цели,- сказал себе Санфен,- стоит ходить каждый день в замок".

Герцогиня советовалась с ним по всякому поводу; и в самом деле, с тех пор как она видалась с Санфеном каждый день, а то и по нескольку раз на дню, она почти не знала скуки.

Доктор поддерживал ее ум в постоянном возбуждении, а этого, видно, ей только и недоставало; теперь она открыто заявляла всем и каждому, что с тех пор, как поселилась в хижине, она наконец поняла, что такое счастье.

"Я была бы совершенно довольна,- прибавляла она,- если бы только не опасалась за здоровье Ламьель". Тут Санфен заявил, что аптекарь в Авранше не сумеет приготовить какие-то сильнодействующие пилюли, которые нужно давать Ламьель, чтобы подкрепить ее здоровье, и отправился за ними на несколько дней в Руан. Уже в течение нескольких месяцев он довольно прилежно переписывался с г-ном Жигаром, главным викарием и доверенным лицом кардинала-архиепископа. По прибытии в Руан он счел необходимым совершенно покорить главного викария и добился того, что тот предложил ему совершить тут же общую исповедь. Наконец, он добился того, что было истинной целью его поездки: его представили господину кардиналу, причем он вел себя так тонко, проявил столько ума и осмотрительности, так коварно расхваливал кюре -Дюсайара, который уже полтора года не бывал в Руане, что, когда Санфен покинул эту столицу, кардинал скорее бы прислушался к доносу на Дюсайара, исходящему от доктора, чем к доносу кюре на Санфена. Добившись этого, деревенский врач уже рисовал себе открывшуюся перед ним возможность жениться на вдове одного из самых знатных людей в стране, которая законно получала больше восьмидесяти тысяч ливров дохода и, имея одного только сына семнадцати лет, воспитанника Политехнической школы, могла тратить до двухсот тысяч франков в год.

"Я овладею умом этого мальчика, я добьюсь того, что он станет меня обожать,- повторял себе Санфен во время уединенных прогулок по холму Сент-Катрин, который господствовал над Руаном.- И во всяком случае, если уж ничего не выйдет, кто помешает мне удрать в Америку, прихватив кошелек с сотней тысяч франков? Там, под чужим именем, в качестве какого-нибудь господина Пти или господина Пьера Дюрана я возобновлю свою медицинскую практику. Прикарманив сотню - другую тысяч франков, я так хитро поведу дело, что герцогиня и ее сын станут всеобщим посмешищем, если только вздумают меня преследовать".

Санфен вернулся в Карвиль; Ламьель поправлялась очень быстро, что могло внушить г-же де Миоссан мысль о возвращении в замок, и потому доктор прибег к снадобьям, которые усилили внешние признаки нездоровья больной.

Пока эти дела шли своим чередом, Санфен ходил на охоту в Эмбервильский лес и там однажды вместо того, чтобы стрелять дичь, глубоко задумался.

"Ну вот,- сказал он себе, усаживаясь на выступающие из земли корни бука,- предположим, я стал супругом этой герцогини и ворочаю по своему усмотрению состоянием в двести с лишним тысяч ливров дохода,- разве изменится от этого мое положение? Я только позолочу его, вот и все. Я по-прежнему останусь существом подчиненным, заискивающим перед людьми более могущественными, чем я; мне придется, как и прежде, бороться с презрением, и, что еще хуже, с презрением, которое я сам считаю заслуженным. Посмотрим, что получится во втором случае. Я переселяюсь в Америку, называю себя, скажем, господином де Сюржером, у меня двести тысяч франков в бумажнике - но что из этого? Краше ли будет мое положение? К бремени моего горба мне придется еще прибавить бремя моего плутовства. По горбу меня всюду узнают, а что я буду делать, если в одно прекрасное утро, при той гнусной свободе печати, которая царит в Америке, я прочту всю свою историю в газетах? Нет, хватит, я устал от обманов, мне нужно нечто законное, реальное; деньги для меня только роскошь. Конечно, великолепная карета не дала бы разглядеть мой природный недостаток, это правда, но лично мне на прожитие хватит и десяти тысяч франков".

Проведя четыре часа в лихорадочном возбуждении, доктор вышел из Эмбервильского леса и вернулся в Карвиль с твердым решением сделать из герцогини лишь близкого друга, а отнюдь не жену. Он был в восторге, что избавился от необходимости совершить еще одно мошенничество.

Через неделю он говорил себе: "Господи, как я ошибался, когда хотел взять на себя новый обман! Я буду несравненно более счастлив, если буду развивать свои естественные способности. Природа дала мне, правда, неприглядную оболочку, но зато у меня есть дар слова, и я способен завладеть мнением дураков и даже,- прибавил он с самодовольной улыбкой,- мнением людей неглупых, так как в конце концов герцогиня не так уж плоха в этом отношении; она с изумительным чутьем улавливает все, что смешно или отдает аффектацией. Вся беда в том, что она не способна рассуждать, как, впрочем, и все представители ее класса. Рассуждения кажутся ей чем-то ужасно тоскливым, так как в них нет места шутке, а когда ей случится ненароком порассуждать и прийти к неприятному для меня заключению, я всегда могу разрушить все ее выводы, ввернув какое-нибудь острое словцо. Что касается меня, то я готов потрудиться, чтобы стать депутатом; мне, правда, придется заняться политической экономией и прочитать заглавия нескольких сот административных постановлений; ну что ж, разве это не легче, чем изучить три или четыре болезни? Когда я начну выступать с трибуны, мне не станут завидовать, так как у меня горб. Зачем мне бежать в Америку? Моя страна предоставляет мне подходящее положение; нужно только, чтобы госпожа Миоссан имела в Париже влиятельный салон и чтобы этот салон ручался за меня перед светским обществом. Через кардинала-архиепископа я найду доступ к Конгрегации. После того, как я должным образом закончу подготовку в этих двух направлениях, передо мной раскроются все двери, и тогда все будет зависеть от меня, от того, насколько я буду крепок. В ожидании всего этого нужно поразвлечься, пока я буду выполнять этот великий план, мне надо сорвать цветы первых сердечных увлечений этой девушки".

Чтобы достигнуть всех этих прекрасных вещей, Сан-фен затянул мнимую болезнь Ламьель. Так как ее весьма простое недомогание имело одну лишь действительную причину - скуку, Санфен принес все в жертву ради того, чтобы развлечь больную; но он был поражен ясностью и силой столь юного ума: обмануть Ламьель было очень трудно. Вскоре она пришла к убеждению, что этот бедный врач со столь смехотворной фигурой - единственный друг, который у нее есть на свете. В скором времени, путем весьма тонко рассчитанных насмешек, Санфену удалось убить всю привязанность, которую доброе сердце Ламьель еще питало к тетушке и дядюшке Отмарам.

- Все, во что вы верите, все, что они вам сейчас внушают и что придает вам столько прелести, испорчено отражением скудоумных мыслей, которые добряк Отмар и его жена преподносят вам под видом почтенных истин. Природа наделила вас очаровательной грацией и своеобразной веселостью, которою, сами того не желая, вы заражаете всех, кто имеет счастье вас слушать. Посмотрите на герцогиню - эта женщина совершенно лишена здравого смысла, а между тем, будь она помоложе, она считалась бы очень приятной; так вот, вы так завладели ею, что нет жертвы, которой бы она радостно не принесла ради того только, чтобы проводить с вами вечера. Но положение ваше опасно: вы должны ожидать самого ужасного заговора со стороны горничных, особенно госпожи Ансельм; она каждый раз меняется в лице, когда вас похвалят хоть единым словом. Аббату Дюсайару обычно удается все, что он затевает. Если он присоединится к горничным, вам конец, ибо вы обладаете всеми мыслимыми прелестями, но вы слишком молоды, и вам недостает здравого смысла, вы не умеете рассуждать. Тут я мог бы оказаться вам полезным, но вы не сегодня-завтра выздоровеете, и у меня не будет повода видеть вас, а без меня вы способны натворить грубейших ошибок. Будь я на вашем месте, я постарался бы приобрести здравый смысл - это дело месяца - двух.

- Почему бы не сказать мне этого в двух словах? К чему это предисловие на целые четверть часа? С того самого момента, как вы заговорили, мне как-то не по себе; я все хочу понять, куда вы клоните.

- Я хочу,- ответил со смехом Санфен,- добиться от вас согласия на ужасное убийство. Раз в неделю я буду приносить вам в кармане своей охотничьей куртки от Штаубе (это модный портной) живую птичку; я буду отрезать ей головку, а вы должны смачивать ее кровью маленькую губку и класть ее себе в рот. Хватит у вас на это духу? Что-то не верю.

- Ну, а дальше? - спросила Ламьель.

- А потом,- продолжал доктор,- когда вы будете у герцогини, вы время от времени будете кашлять кровью. Решат, что ваша болезнь зашла так далеко, что не будут возражать против развлечений, которые я для вас придумаю. Я уже говорил вам: ваша болезнь может довести вас до маразма; для девушки ваших лет нет ничего опаснее этого, но в конечном счете это не что иное, как только скука.

- А вы сами, доктор, разве не боитесь нагнать на меня тоску, обучая меня вашему, как вы выражаетесь, здравому смыслу?

- Нет, так как я буду требовать от вас работы, а когда то, что вы делаете, вам удается, труд становится приятным и разгоняет скуку. Подумайте только, что все, во что свято верит хорошенькая девушка из Нижней Нормандии, либо глупость, либо ложь. Что делает вон тот плющ, который вы видите в аллее, на самых красивых дубах?

- Он лепится к одной стороне ствола, а затем поднимается по главным ветвям.

- Правильно,- продолжал доктор,- так вот, природный ум, который дал вам случай, и есть прекрасный дуб, но пока вы росли, Отмары внушали вам за день по двенадцати или пятнадцати глупостей, в которые они верили сами, и эти глупости приставали к самым прекрасным вашим мыслям, как плющ пристал к дубам этой аллеи. Я пришел к вам, чтобы срезать этот плющ и очистить дерево. Когда я от вас поеду, посмотрите в окно; я слезу с лошади и срежу плющ с двадцати деревьев слева. Вот мой первый урок: это будет называться правилом плюща. Напишите эти слова на первой странице вашего молитвенника, и всякий раз, когда вы поймаете себя на желании поверить чему-нибудь в этой книге, произнесите про себя слово "плющ". И вы наконец поймете, что у вас в настоящее время нет ни одной мысли, которая бы не заключала в себе лжи.

- Так, значит,- воскликнула со смехом Ламьель,- когда я говорю, что отсюда до Авранша три с половиной лье, я говорю ложь? Ах, мой милый доктор, что за ерунду вы мелете! По счастью, вы человек занятный.

Величайшим достижением доктора было то, что всем разговорам, которые он вел с хорошенькой больной, он умел придать такой характер; он решил, что серьезность, которую она вынуждена была сохранять с маркизой, послужит прекрасным контрастом для их бесед и сделает несравненно более приятными проведенные с ним мгновения.

"А если в один прекрасный день,- говорил он себе,- кто-нибудь из этих отвратительных, обладающих безупречным телом молодых людей, которых я видеть не могу, заговорит с моей драгоценной крошкой о любви, ее тон отпугнет недалекого поклонника, а уж мне нетрудно будет потом выставить его в смешном виде".

Когда доктор принес Ламьель несчастную птичку, кровь ее вызвала у больной сначала живейшее отвращение, но он все же добился того, что она согласилась взять в рот пропитанную губку, а что еще важней, интонацией своего голоса доктор не то чтоб убедил ее, а скорее, вселил в нее чувство, что она совершает тягчайшее преступление. Он заставил ее повторить за собой ужасающие клятвы никогда никому не говорить, что обман этот был совершен по его совету. Вид смерти бедной миленькой птички уже глубоко потряс душу девушки; она закрыла глаза платком, чтобы только не видеть, как совершается это преступление. Доктор от души наслаждался, видя, какие переживания он заставляет испытывать это хорошенькое существо.

"Она будет моею",- решил он.

Душа его была исполнена блаженным сознанием, что он сумел превратить Ламьель в свою сообщницу. Если бы даже он толкнул ее на величайшие преступления, она не стала бы его сообщницей ни на йоту больше. В эту юную душу был проложен путь - и это было самое главное. Вторым, не менее приятным результатом было то, что, пугая ее, он приучал ее не болтать.

Эту привычку оказалось тем легче привить, что смерть птички неожиданно принесла самые блестящие плоды. С того момента, как герцогиня убедилась в том, что ее любимица иногда кашляет кровью, самые безумные прихоти Ламьель стали для нее священным законом; капризам девушки противоречить было нельзя. Чтобы захватить всю власть в свои руки, доктор, очень боявшийся интриг Дюсайара, не упускал случая помучить герцогиню.

- Легкие у этой девушки были давно поражены, - повторял он ей часто, - а должность, которую она имела честь занимать при вас, вынуждала ее слишком много читать, это, может быть, навсегда погубило ее здоровье.

Он не пренебрегал ничем, чтобы вызвать живейшие угрызения совести у своей новой приятельницы. От угрызений этих герцогиня стремилась избавиться и находила себе каждый день все новые оправдания, что еще увеличило близость между деревенским врачом и знатной дамой. Близость эта дошла до того, что доктор подумал: "Раз я не собираюсь на ней жениться, я могу говорить ей о любви". Сначала, разумеется, речь шла только о любви платонической; такую уловку Санфен применял всегда, чтобы отвлечь внимание соблазняемой им женщины и заставить ее забыть о его ужасном уродстве.

Это несчастье с самого раннего детства чрезвычайно обострило внимание доктора к различным мелочам. Уже восьми лет его невероятное самомнение оскорбляла едва заметная улыбка у встречного прохожего, взглянувшего на него с другой стороны улицы.

Доктор уверял, что он очень зябок, и под этим предлогом всегда носил великолепные плащи и всякого рода меха. Он воображал, что скрывает таким образом свой недостаток, между тем как, кутая во множество тканей свои и без того слишком выступающие плечи, он лишь подчеркивал свое уродство. Когда вечера становились холоднее, еще в сентябре он начинал следить за появлением первого представителя хорошего карвильского общества, отважившегося накинуть на себя плащ, и с благодарностью замечал его еще издали. В тот же миг он бежал к себе за плащом и говорил потом всем, кого навещал вечером:

- А я уже надел плащ, меня надоумил пример такого-то. Самое опасное - это первые холода; они могут привлечь к груди влагу, которая иначе незаметно разошлась бы в испарине, а множество случаев чахотки именно этим и объясняется.

Привычка обращать на все внимание очень способствовала успехам доктора среди женщин.

Первым его шагом было всегда изолировать их под предлогом болезни,- таким простым способом он заставлял их скучать; потом он развлекал их, окружая их множеством забот, и иногда добивался того, что они забывали о его необычайном уродстве. Чтобы не уязвлять своего тщеславия, он усвоил спасительную привычку не считать своих поражений и запоминать одни лишь победы. "С моим видом,- признавался он себе еще в юности,- хорошо будет, если из ста женщин, на которых я поведу атаку, я насчитаю две победы". И он огорчался лишь тогда, когда не достигал этой нормы.

Убедив Ламьель - что, впрочем, было нетрудно - не возвращаться в замок, он расшевелил герцогиню. Она купила сад, примыкавший к домику Отмаров, и на этом участке велела построить квадратную башню с великолепной комнатой и туалетной на каждом этаже. Позволив себе такую дорогостоящую причуду, герцогиня хотела показать жителям Карвиля, чрезмерно зараженным якобинским духом, настоящую средневековую башню; это должно было им напомнить, кем были для них когда-то сеньоры де Миоссан. Башня, которую возвели в саду, была точной копией полуразрушенной башни, высившейся в парке замка. Доктору удалось преодолеть некоторые возражения, которые не преминула выдвинуть скупая герцогиня, объяснив ей, что для новой постройки можно будет воспользоваться квадратными тесаными камнями, из которых была сложена старая башня. Затем, когда новая башня была уже возведена, он заметил, что деревенские каменщики выложили камни недостаточно ровно; пришлось выписать из Парижа каменотесов, которые окружили ее стрельчатыми украшениями, взятыми из мавританской архитектуры, великолепные остатки которой можно видеть в Испании. В этот период своего существования новая башня производила неотразимое впечатление на обитателей всех окрестных замков.

- Это одновременно и полезно и приятно! - воскликнул маркиз де Тернозьер.- Если якобинцы поднимут бунт, можно будет, укрывшись в такой башне, продержаться там дней восемь или десять, пока из окрестностей не подоспеют жандармы. А в более спокойное время вид такого прекрасного сооружения будет наводить соседние замки на размышления.

Доктор постарался, чтобы в течение двух недель, а то и меньше эту мысль повторили в присутствий герцогини по крайней мере двадцать раз. Она была бесконечно обрадована. То, что она не пользовалась со стороны соседних замков достаточным уважением, было для нее крайне неприятно, а скука, томившая ее до болезни Ламьель, была лишним мучением вдобавок к действительным или воображаемым бедам, которые, по ее мнению, отравляли ей жизнь. Всякий раз, когда во время прогулок один из этих замков попадался ей на глаза, ей становилось так больно, что она горестно вздыхала. Доктор, конечно, не преминул выпытать у нее причину этих тяжких вздохов и стал уверять ее, что они могут быть симптомом опасной грудной болезни. Больше месяца он размышлял по поводу восхищения, в которое привел г-жу де Миоссан успех ее башни. Собственно говоря, из всех страстей, которые ему приходилось в ней преодолевать, самой упорной была скупость. Он решил нанести ей решительный удар и как-то раз, хорошенько подготовив почву, воскликнул с видом глубочайшего убеждения:

- Согласитесь, сударыня, что вам замечательно посчастливилось: эта башня обошлась вам самое большое в пятьдесят или пятьдесят пять тысяч франков, а удовольствия она вам доставила больше чем на сто тысяч. Гордость окружающих вас мелкопоместных дворян вынуждена была наконец смириться; они воздают должное высокому положению, занять которое вы были призваны провидением. Так удостойте их приглашения на большой обед, который вы устроите по случаю открытия башни д'Альбре^* (так назвали башню в честь маршала).

^* (Д'Альбре - старинная французская дворянская фамилия, известная уже в XI веке. Маршал д'Альбре (середина XVII века) был последним представителем главной ветви этого дома.)

В течение уже нескольких месяцев доктор старался примирить окрестное дворянство с несколько странным нравом герцогини. Он распространял по всем замкам мысль, что мнимое высокомерие г-жи де Миоссан, так неприятно их поражавшее, было на самом деле не высокомерием, а лишь дурной привычкой, усвоенной в Париже, нелепость которой, впрочем, герцогиня уже начала чувствовать сама.

В ознаменование открытия башни герцогиня дала великолепный обед. В башне было пять этажей, и доктор настоял на том, чтобы накрыли пять столов, по столу в каждом этаже. Кухню соорудили в десяти шагах от башни в сколоченном из досок бараке. На соседней лужайке расставили столы для родителей учеников Отмара. Необыкновенное распределение хорошего общества по пяти столам, естественно, вызвало чрезвычайное веселье. Гости стали чувствовать себя еще свободнее благодаря тому, что герцогиня в первый раз в жизни по-настоящему любезно отвечала на обращенные к ней комплименты. Эта перемена была величайшим успехом Санфена. Не обошлось и без музыкантов, которые появились как бы случайно, когда стемнело и молодые дамы за всеми столами начали уже сожалеть, что хозяева не догадались закончить балом столь приятно проведенный день. Санфен бегом поднялся по лестнице к гостям и объявил, что у герцогини явилась мысль задержать труппу бродячих музыкантов, направлявшихся в Байё.

Разбросанные по лужайке деревья как бы случайно оказались иллюминованными, и начался бал для крестьянок. Гостиная пятого, самого верхнего этажа, была предоставлена дамам для перемены туалета, которой потребовал этот импровизированный бал. В течение получаса, ушедшего на переодевание, доктор Санфен объяснял окрестным дворянам, как совершенно неожиданно башню д'Альбре превратили в крепость, взять которую было не так-то просто.

- Ваши предки, господа, знали толк в военном деле, а так как каменщики в точности воспроизвели план старой башни, не подозревая, что готовят цепи для низшего сословия, они построили крепость, которая сможет послужить убежищем для всех порядочных людей, если когда-нибудь якобинцы вновь примутся поджигать замки.

Эта утешительная мысль дополнила приятное впечатление от праздника. Дамы танцевали с восьми часов до полуночи, а их мужья, увлекшись башней, лишь очень поздно спохватились, что пора закладывать лошадей. Танцы крестьян продолжались до утра. Доктор вскочил на лошадь и приказал выкатить на лужайку бочки с пивом, и даже с вином.

Этот день коренным образом изменил отношения между герцогиней и ее соседями; тогда же она перестала обращать внимание на то, как варварски обошлась природа с этим приятнейшим доктором Санфеном.

Ламьель глядела на праздник из кареты герцогини. Эту карету с поднятыми стеклами выкатили на середину луга. Герцогиня приходила раз двадцать справляться, не страдает ли ее любимица от сырости. Ее скупость, составлявшая главную ее страсть, была совершенно побеждена.

Через неделю после замечательного праздника в башне д'Альбре, надолго сохранившегося в памяти округа Байё, в Карвиль прибыл большой мебельный фургон из Парижа. Он был полон рабочих, обойщиков и всевозможных тканей для отделки замка. Обойщики восхитительно убрали все пять расположенных одна над другой комнат готической башни. Герцогиня, изгнав из своего сердца скупость, почувствовала в нем пустоту, которую попыталась заполнить пристрастием к излишествам: она уже мечтала о втором обеде.

Комната второго этажа, предназначенная для Ламьель, была прелестно обставлена, и Ламьель объявила доктору, что желает в нее переселиться. Напрасно он умолял ее на коленях не забывать, что комната эта, еще очень сырая, может повредить даже крепкой крестьянке, не говоря уже о ней, которая хрупкостью здоровья ничем не отличается от светской женщины. Ламьель была непреклонна. Тут доктор сообразил, что за пять месяцев благодаря ему у этой хорошенькой нормандки развилось тщеславие. До сих пор правым оказывался всегда он, и ум Ламьель должен был всегда подчиняться его уму. Осторожный доктор предпринял несколько опытов; теперь ему стали понятны капризы этого ребенка. "Вот уж и тщеславие и гордость, свойственные ее полу! - воскликнул он.- Мне нужно скорее ей уступить, чтобы не посеять в ее душе зародыш отвращения, которое может захватить лучшие годы этой очаровательной девушки, а овладеть ею в эту пору будет чем-то действительно приятным для такого обездоленного человека, как я".