|
Глава XLVIII. О немецкой любви
Если итальянец, постоянно колеблющийся между ненавистью и любовью, живет страстями, а француз - тщеславием, то добрые и простодушные потомки древних германцев главным образом живут воображением. Вы с удивлением видите, как, едва успев покончить с самыми прямыми и необходимыми для поддержания жизни общественными интересами, они погружаются в то, что называют своей философией; это нечто вроде помешательства, кроткого, любезного и, главное, лишенного всякой горечи. Я приведу несколько цитат - не совсем на память, но на основании быстро сделанных выписок - из одного сочинения, которое, хотя и написано в духе оппозиции, обнаруживает - даже выбором того, что приводит автора в восхищение,- военный дух со всеми его крайностями: это "Путешествие в Австрию" г-на Каде-Гассикура в 1809 году. Что сказал бы благородный и великодушный Дезе*, если бы увидел, что чистый героизм 1795 года привел к этому гнусному эгоизму?
* ()
Два друга стоят вместе на батарее в битве при Талавере: один - в качестве командующего капитана, другой - как лейтенант. Прилетает ядро и валит с ног капитана. "Отлично,- радостно говорит лейтенант.- Франсуа убит, значит, я буду капитаном". "Не совсем еще!" - восклицает Франсуа, поднимаясь: ядро только оглушило его. Лейтенант, как и его капитан, были лучшие люди в мире, отнюдь не злые, но только немного глупые и восторженно преданные императору; однако охотничий задор и бешеный эгоизм, которые этот человек сумел возбудить, украсив их именем славы, заставили позабыть всякую человечность.
В годы, когда разыгрывались суровые сцены между подобными людьми, оспаривавшими друг у друга на парадах в Шенбрунне взгляд повелителя или баронский титул, вот каким образом аптекарь императора* описывает немецкую любовь выше:
* ()
"Нет существа более снисходительного и более кроткого, чем австриячка. У нее любовь является культом, и когда она привязывается к французу, то обожает его в полном смысле этого слова.
Женщины легкомысленные и капризные встречаются всюду, но в общем венки более верны и совсем не кокетливы. Когда я говорю, что они верны, то имею в виду их верность любовникам, которых они выбрали сами, ибо мужья в Вене таковы же, как и всюду".
7 июня 1809.
Стр. 289: "Самая красивая особа в Вене подарила взаимностью моего друга М., капитана, прикомандированного к главной квартире императора. Этот молодой человек ласковый и остроумный; но, несомненно, фигура и лицо его не представляют ничего замечательного.
С некоторых пор его молодая подруга производит настоящую сенсацию среди наших блестящих офицеров генерального штаба, которые проводят время, рыская по всем уголкам Вены. Награда должна достаться тому, кто всех смелей; всевозможные военные хитрости пущены в ход; дом красавицы осажден самыми красивыми и богатыми офицерами. Пажи, блестящие полковники, гвардейские генералы и даже принцы теряли время под окнами красавицы, без всякого проку одаривая ее слуг. Все они получили отказ. Господа принцы не привыкли встречать жестоких женщин в Париже или в Милане. Однажды, когда я смеялся над их неудачею, эта очаровательная особа сказала мне: "Боже мой, но разве они не знают, что я люблю господина М.?".
Вот странная фраза и, поистине, весьма неприличная".
Стр. 290. "В то время как мы находились в Шенбрунне, я заметил, что два молодых человека, состоявшие при императоре, никогда никого не принимали на своих квартирах в Вене. Мы много шутили по поводу их скромности, и однажды один из них сказал мне: "Не стану от вас ничего скрывать; одна здешняя молодая женщина отдалась мне с тем условием, что никогда не будет покидать моей квартиры, а я не буду принимать кого-либо без ее разрешения". "Мне захотелось,- рассказывает путешественник,- познакомиться с этой добровольной затворницей, и, так как звание врача давало мне, как на Востоке, приличный предлог для этого, я принял приглашение моего друга позавтракать у него. Я нашел там женщину сильно влюбленную, весьма занятую домашним хозяйством, совсем не желавшую выходить из дома, хотя время года располагало к прогулкам, и твердо верившую, что любовник увезет ее с собою во Францию.
Другой молодой человек, которого точно так же никогда нельзя было застать на его городской квартире, вскоре сделал мне подобное же признание. Я увидел и его красавицу; как и первая, она была блондинка, весьма красивая и очень хорошо сложена.
Та, восемнадцатилетняя девушка, была дочерью обойщика, человека весьма состоятельного; эта, лет двадцати четырех, была женою австрийского офицера, который находился в походе с армией эрцгерцога Иоганна. Она довела свою любовь до того, что в нашей стране тщеславия мы назвали бы героизмом. Ее друг не только не был верен ей, но даже оказался вынужденным сделать ей весьма недвусмысленные признания. Она ухаживала за ним с истинной преданностью и, встревоженная серьезностью болезни своего любовника, жизнь которого вскоре оказалась в опасности, она, пожалуй, еще сильнее полюбила его.
Легко понять, что при моем положении иностранца и победителя да еще учитывая то, что высшее общество Вены удалилось при нашем приближении в свои венгерские поместья, я не мог наблюдать любовь в высших кругах общества; но все же я видел достаточно, чтобы убедиться, что это совсем не та любовь, что в Париже. Немцы смотрят на это чувство как на добродетель, как на эманацию божества, как на нечто мистическое. Любовь у них не бывает живой, порывистой, ревнивой, тиранической, как в сердце итальянки. Она глубока и похожа на чувства иллюминатов; здесь мы находимся за тысячу миль от Англии.
Несколько лет тому назад один лейпцигский портной в припадке ревности подстерег в городском саду своего соперника и заколол его кинжалом. Его приговорили к смертной казни. Городские моралисты, верные немецкой доброте и наклонности к чувствительности (составляющей слабость характера), обсудив приговор, нашли его слишком суровым и, ударившись в сравнения между портным и Оросманом, стали сокрушаться о его судьбе. Отменить приговор, однако, не удалось. Но в день казни все молодые девушки Лейпцига, одетые в белое, собрались и проводили портного на эшафот, усыпав его дорогу цветами.
Эта церемония никому не показалась странной; однако в стране, которая считает себя глубокомысленной, можно сказать, что ею было выражено почтение в некотором роде убийству. Но это была церемония, а все, что является церемонией, никогда не может быть смешным в Германии. Поглядите на придворные церемонии ее мелких князей, способные уморить вас со смеху, хотя они и кажутся очень внушительными в Мейнингене или в Кеттене. В шести егерях, шагающих перед таким князьком, украшенным своей орденской звездою, немцы видят воинов Арминия, выступающих против легионов Вара.
Вот отличие немцев от всех других народов: размышления экзальтируют их, вместо того чтобы успокоить; вторая черта: они умирают от желания обладать характером.
Придворная жизнь, обычно столь благоприятная для развития любви, усыпляет ее в Германии. Вы не можете представить себе миллиона мелочей и непостижимого вздора, из которого образуется то, что именуется немецким двором*, если даже это двор лучших государей (Мюнхен, 1826).
* ()
Когда мы прибывали вместе с главным штабом в какой-нибудь из немецких городов, к концу второй недели после этого местные дамы успевали сделать свой выбор. Но выбор этот уже не подлежал изменению, и я слышал, что французы явились подводным камнем для многих добродетельных особ, бывших до тех пор безупречными".
........................................................
Молодые немцы, которых я встречал в Гетингене, в Дрездене, в Кенигсберге и т. д., воспитываются на гак называемых философских системах, которые не что иное, как туманная, плохо написанная поэзия, но в моральном отношении весьма чистая и возвышенная. Мне кажется, что они унаследовали от своего средневековья не республиканские чувства, не недоверчивость и не удары кинжалом, как это случилось с итальянцами, но сильнейшую склонность к энтузиазму и прямодушию. Вот почему у них каждые десять лет появляется новый~великий человек, который должен затмить всех остальных (Кант, Шеллинг, Фихте, и т. д., и т. д.)*.
* ()
** ()
Некогда Лютер обратился с мощным призывом к моральному чувству, и немцы сражались тридцать лет подряд, повинуясь велениям своей совести. Прекрасное, достойное всяческого почтения слово, какое бы нелепое верование ни скрывалось за ним; я говорю: достойное почтения даже в глазах художника. Взгляните на борьбу, происходившую в душе Занда* между третьей заповедью "Не убий" и благом отечества, как он его понимал.
* ()
Мистический восторг перед женщинами и любовью можно найти еще у Тацита, если только этот писатель не стремился единственно лишь к тому, чтобы сочинить сатиру на Рим*.
* ()
** ()
Проехав по Германии каких-нибудь пятьдесят миль, уже замечаешь, что основу характера этого разрозненного и раздробленного народа составляет энтузиазм, скорее кроткий и нежный, чем пылкий и порывистый.
Если бы эта склонность не была так ясна с первого взгляда, стоило бы перечесть три или четыре романа Августа Лафонтена, которого хорошенькая Луиза, королева прусская, сделала каноником в Магдебурге в награду за то, что он хорошо изобразил мирную жизнь*.
* ()
** ()
*** ()
Лишнее доказательство этой склонности, свойственной всем немцам, я вижу в австрийском кодексе законов, который требует сознания виновного для наказания почти всякого преступления. Этот кодекс, составленный для народа, среди которого преступления редки и представляют собою скорее припадок безумия у слабого существа, нежели последовательное, мужественное и обдуманное преследование какой-нибудь цели со стороны человека, находящегося в непрестанной войне с обществом, составляет полную противоположность тому, что требуется в Италии, где его стараются ввести; но это заблуждение честных людей.
Я видел, как немецкие судьи в Италии приходили в отчаяние, когда им приходилось выносить смертный приговор или, что равносильно ему, приговор к каторжному заключению в кандалах подсудимому, который не сознавался.
|