Глава LIII. Аравия

Образцы истинной любви и ее родину надо искать под темным шатром араба-бедуина. Там, как и в некоторых других местах, уединение и прекрасный климат породили благороднейшую из страстей человеческого сердца, ту, которая для своего счастья должна вызвать ответное чувство, не менее сильное, чем она сама.

Для того чтобы любовь могла проявиться со всей своей силой в человеческом сердце, следует, насколько это возможно, установить равенство между обоими любящими. На нашем унылом Западе этого равенства не существует: покинутая женщина несчастна или обесчещена. Под шатром араба клятва верности не может быть нарушена. Презрение и смерть следуют немедленно за этим преступлением.

Щедрость столь священна в глазах этого народа, что разрешается воровать для того, чтобы дарить. Вдобавок опасности подстерегают там человека ежедневно, и вся жизнь проходит, если так можно выразиться, в страстном уединении. Даже сойдясь между собою, арабы говорят мало.

Ничто не меняется у обитателя пустыни: все там вечно и недвижимо. Своеобразные нравы, которые я по своему невежеству могу лишь набросать в общих чертах, существовали, вероятно, во времена Гомера^*. Они были описаны в первый раз около 600 года нашей эры, за два столетия до Карла Великого.

^* (За девятьсот лет до Рождества Христова.)

Отсюда видно, что именно мы были варварами по сравнению с Востоком, когда отправились тревожить его покой нашими крестовыми походами^*.

^* (В 1095 году.)

Зато всем, что есть благородного в наших нравах, мы обязаны этим походам, а также испанским маврам.

Если бы мы вздумали сравнивать себя с арабами, высокомерие человека прозаического ответило бы сострадательной улыбкой. Наши искусства стоят гораздо выше, наши законы с виду как будто еще выше; но я сомневаюсь, чтобы мы оказались выше арабов в искусстве домашнего счастья: нам всегда недоставало искренности и простоты; а в семейных делах обманщик первый становится несчастным. Для него нет больше спокойной уверенности: всегда неправый, он всегда испытывает боязнь.

На заре возникновения самых древних памятников мы застаем арабов разделенными на большое число независимых племен, кочующих в пустыне. В зависимости от большей или меньшей степени легкости, с какою эти племена могли удовлетворять свои необходимейшие потребности, они обладали более или менее изысканными нравами. Щедрость одинаково царила повсюду, но в зависимости от уровня благосостояния племени она выражалась в даре четверти козленка, необходимой для поддержания жизни, или сотни верблюдов; таков был дар, обусловленный родственными отношениями .или обязанностями гостеприимства.

Героический век арабов, тот век, когда эти' благородные души блистали, чистые от напыщенного остроумия или чрезмерно утонченных чувств, непосредственно предшествовал Магомету, что соответствует V веку нашей эры, основанию Венеции и царствованию Хлодвига. Покорно прошу наше высокомерие сравнить любовные песни, оставшиеся нам от арабов, и благородные нравы, изображенные в "Тысяче и одной ночи", с отвратительными ужасами, забрызгавшими кровью каждую страницу Григория Турского, историка Хлодвига, или Эгинхарда, историка Карла Великого.

Магомет был пуританин, он хотел изгнать наслаждение, которое никому не причиняет вреда: он убил любовь в странах, которые приняли ислам^*; поэтому основанная им религия всегда менее строго соблюдалась в Аравии, своей колыбели, нежели во всех других магометанских странах.

^* (Константинопольские нравы. Единственный способ убить любовь-страсть - это помешать всякой кристаллизации, сделав желаемое легко доступным.)

Французы вывезли из Египта четыре фолианта, озаглавленные "Книга песен". Эти фолианты содержат:

1. Жизнеописания поэтов, сочинивших эти песни,

2. Самые песни. Поэт воспевает в них все, что его занимает; он восхваляет своего быстрого скакуна и свой лук, поговорив сперва о своей возлюбленной. Песни эти часто были любовными письмами авторов, которые сообщали любимому предмету точную картину всех чувств своей души. В них иногда говорится о холодных ночах, во время которых приходилось сжигать свой лук и стрелы. Арабы - бездомный народ.

3. Жизнеописания музыкантов, сочинивших музыку к этим песням.

4. Наконец, изображения музыкальных формул; эти формулы для нас - непонятные иероглифы, и музыка эта навсегда останется нам недоступной; впрочем, она и не понравилась бы нам.

Существует еще другой сборник, озаглавленный "История арабов, умерших от любви".

Эти любопытнейшие книги чрезвычайно мало известны. У небольшого числа ученых, которые могут прочесть их, сердце иссушено учеными занятиями и академическими привычками. Чтобы разобраться в этих памятниках, столь интересных своей древностью и своеобразной красотой нравов, которую они позволяют угадывать, надо обратиться к истории за некоторыми фактами.

С незапамятных времен, особенно перед самым появлением Магомета, арабы отправлялись в Мекку, чтобы совершить обход вокруг Каабы, или дома Авраамова. Я видел в Лондоне очень точную модель этого священного города. Это семь или восемь сотен домов, имеющих кровли в виде террас и затерянных среди песчаной пустыни, сжигаемой солнцем. На одной из окраин города виднеется обширное здание, имеющее приблизительно квадратную форму. Это сооружение окружает Каабу; оно состоит из множества крытых галерей, необходимых под аравийским солнцем для совершения священной прогулки. Галереи эти играли важную роль в истории арабских нравов и поэзии: по-видимому, в течение долгих веков они были единственным местом, где мужчины и женщины собирались вместе. Перемешавшись между собою, они медленными шагами, распевая хором священные стихи, делали круг Каабы. Эта прогулка занимает три четверти часа, и она повторялась по нескольку раз в день; таков был священный обряд, для совершения которого мужчины и женщины стекались со всех концов пустыни. В галереях Каабы цивилизовались арабские нравы. Вскоре возникла борьба между отцами и влюбленными; вскоре араб начал в любовных одах изливать свое чувство перед строго охраняемой братьями или отцом молодой девушкой, с которою рядом он совершал священную прогулку. Великодушные и сентиментальные привычки того народа уже сложились в кочевом становище, но мне кажется, что арабская галантность родилась рядом с Каабой; там же и родина литературы. Эта литература первоначально выражала страсть с той простотою и пылом, с какой испытывал ее поэт. Позднее поэт, вместо того чтобы стараться тронуть сердце своей милой, стал стараться писать красивые стихи. Так зародилась напыщенность, которую мавры несли с собой в Испанию и которая доныне еще портит книги этого народа^*.

^* (В Париже находится большое число арабских рукописей. Те из них, которые относятся к более позднему времени, отличаются напыщенностью, но нигде не найдем мы в них подражания грекам или римлянам,- вот почему ученые их презирают.)

Я вижу трогательное доказательство уважения, с которым арабы относились к слабому полу, в формуле их развода. Женщина в отсутствие мужа, с которым хотела расстаться, складывала шатер и затем вновь его расставляла так, что вход оказывался теперь с противоположной стороны. Эта простая церемония навсегда разлучала супругов.

Мухаммед, сын Джафара Элауазади, рассказывает, что, когда Джамиль заболел тем недугом, от которого умер, Элабас, сын Сохайля, посетил его и нашел его уже умирающим. "О сын Сохайля! - сказал ему Джамиль.- Что думаешь ты о человеке, который никогда не пил вина, никогда не получал незаконного барыша, никогда не умерщвлял безвинно ни одного живого творения, чью жизнь заповедал щадить аллах, и который ныне свидетельствует, что нет бога, кроме бога, и Мухаммед - пророк его?" "Я думаю,- ответил бен-Сохайль,- что человек этот спасется и попадет в рай. Но кто же этот человек, о котором ты говоришь?" "Это я",- ответил Джамиль. "Я не знал, что ты исповедуешь ислам,- сказал тогда бен-Сохайль,- и к тому же ты вот уже двадцать лет как любишь Ботайну и прославляешь ее в своих стихах". "Для меня,- ответил Джамиль,- сегодня первый день той жизни и последний день этой жизни, и пусть милость господина нашего Мухаммеда не будет надо мной в день суда, если я когда-либо простер руку к Ботайне для чего-либо достойного порицания".

Этот Джамиль и Ботайна, его возлюбленная, принадлежали оба к Бени-Азра - племени, прославившемуся любовью среди всех арабских племен. Поэтому сила любви их вошла в пословицу. Никогда еще бог не создавал существ, столь нежных в любви.

Сайд, сын Агбы, спросил однажды у одного араба: "Из какого ты народа?" "Я из народа тех, которые умирают, когда любят",- ответил араб. "Значит, ты из племени Азра?" - сказал Сайд. "Да, клянусь владыкою Каабы",- ответил араб. "От чего происходит, что вы любите так сильно?" - спросил опять Сайд. "Наши женщины прекрасны, а юноши наши чисты",- ответил араб.

Некто спросил однажды у Аруа-бен-Хезама^*: "Правду ли говорят про вас, будто из всех людей у вас самое нежное сердце в любви?" "Да, поистине это правда,- ответил Аруа.- Я знал тридцать юношей моего племени, которых смерть похитила, и у них не было иного недуга, кроме любви".

^* (Этот Аруа-бен-Хезам был из племени Азра, только что нами упомянутого. Он славился как поэт, но еще больше как один из многочисленных мучеников любви, которых арабы насчитывают среди своего народа.)

Некий араб из племени Бени-Фазарат сказал однажды другому арабу из племени Бени-Азра: "Вы, Бени- Азра, думаете, что смерть от любви - прекрасная и благородная смерть, но это лишь явная слабость и глупость, и те, кого вы считаете людьми, высокими духом, в действительности лишь безрассудные и слабые создания". "Ты не говорил бы так,- ответил араб из племени Азра,- если бы видел большие черные глаза наших женщин, прикрытые сверху длинными ресницами, а снизу мечущие стрелы, или если бы видел их улыбку и зубы, блестящие между смуглыми губами".

Абу-эль-Хассан-Али, сын Абдаллы Эльзагуни, рассказывает следующее. Некий мусульманин полюбил до безумия одну христианскую девушку. Ему пришлось предпринять путешествие в чужие края в сопровождении друга, который был его наперсником в любви. Дела его там затянулись, он заболел смертельным недугом, и тогда он сказал своему другу:

"Конец мой приближается. Я не увижу больше в этом мире той, которую люблю, и боюсь, что если я умру мусульманином, то не встречу ее и в будущей жизни". Он принял христианство и умер. Его друг отправился к молодой христианке и застал ее больною. Она сказала ему: "Я не увижу больше моего друга в этом мире, но я хочу быть вместе с ним в другом мире. Поэтому свидетельствую, что нет бога, кроме бога, и Мухаммед - пророк его". С этими словами она умерла, и да будет над ней милость божья.

Эльтемими рассказывает, что в арабском племени Таглеб была очень богатая христианская девушка, которая любила молодого мусульманина. Она предложила ему все свое состояние и все, что у нее было драгоценного, но не могла добиться его любви. Когда она утратила всякую надежду, она дала сто динаров художнику, чтобы он сделал изображение юноши, которого она любила. Художник сделал изображение, и молодая девушка, получив его, поставила в одном месте, куда приходила ежедневно. Прежде всего она целовала изображение, затем садилась около него и проводила в слезах остаток дня. Когда наступал вечер, она кланялась изображению и удалялась. Так делала она в течение долгого времени. Когда юноша умер, она пожелала увидеть и поцеловать его мертвого, после чего вернулась к изображению, поклонилась ему и, поцеловав, как обычно, легла с ним рядом. Когда наступило утро, ее нашли мертвой, и рука ее была протянута к нескольким строчкам, которые она начертала перед смертью.

Уэдда, из Йемена, славился среди арабов своей красотой. Он и Ом-эль-Бонайн, дочь Абдель-Азиса, сына Меруана, были еще детьми, когда полюбили друг друга столь сильно, что не могли ни на одно мгновение разлучиться. Когда Ом-эль-Бонайн стала женой Уали-да-бен-Абд-эль-Малека, Уэдда потерял рассудок. Долгое время пробыв в тоске и душевном смятении, он отправился в Сирию и начал бродить каждый день вокруг дома Уалида, сына Малека, но сперва не находил способа добиться того, чего желал. Наконец он встретился с одной девушкой, которую расположил к себе своими стараниями и настойчивостью. Когда он решил, что может довериться ей, он спросил, знает ли она Ом-эль-Бонайн. "Разумеется, потому что это моя госпожа",- ответила девушка. "Хорошо,- продолжал Уэдда,- твоя госпожа - моя двоюродная сестра, и если ты принесешь ей весть обо мне, то, конечно, доставишь ей радость". "Я охотно сообщу ей эту весть",- ответила девушка и побежала тотчас же рассказать Ом-эль-Бонайн об Уэдде. "Что ты говоришь! - вскричала та.- Как, Уэдда жив?" "Несомненно",- сказала девушка. "Ступай,- продолжала Ом-эль-Бонайн,- скажи ему, чтобы он не уходил отсюда, пока не придет к нему вестник от меня". Затем она устроила так, что Уэдда проник к ней, и она держала его у себя, скрыв в сундуке. Когда она считала себя в безопасности, она выпускала его оттуда и проводила с ним время, а когда приходил кто-нибудь, кто мог бы его увидеть, она прятала его обратно в сундук.

Случилось однажды, что Уалиду принесли жемчужину, и он сказал одному из своих слуг: "Возьми эту жемчужину и отнеси ее Ом-эль-Бонайн". Слуга взял жемчужину и отнес ее Ом-эль-Бонайн. Не доложив о себе, он вошел к ней в ту минуту, когда она была с Уэддой, и ему удалось заглянуть в комнату Ом-эль-Бонайн, которая от этого не остереглась. Исполнив поручение, слуга Уалида попросил у Ом-эль-Бонайн чего-нибудь в награду за драгоценность, которую он принес. Она сурово отказала и сделала ему выговор. Слуга вышел, разозленный на нее, отправился к Уалиду и рассказал ему все, что видел, описав при этом сундук, куда на его глазах спрятался Уэдда. "Ты лжешь, раб, не знающий матери, ты лжешь!" - воскликнул Уалид и сразу устремился к Ом-эль-Бонайн. В комнате ее стояло несколько сундуков. Он сел на тот, в котором был заперт Уэдда и который ему описал раб, и сказал Ом-эль-Бонайн: "Подари мне один из этих сундуков". "Они все принадлежат тебе, как и я сама",- отвечала Ом-эль-Бонайн. "Хорошо,- продолжал Уалид,- я хочу получить тот, на котором сижу". "В нем находятся вещи, необходимые для женщины",- сказала Ом-эль-Бонайн. "Мне нужны не эти вещи, а самый сундук",- сказал Уалид. "Он твой",- отвечала она. Уалид тотчас же велел унести сундук и, призвав двух рабов, приказал им рыть в земле яму до тех пор, пока не покажется вода. Затем, наклонившись к сундуку, он крикнул: "Мне рассказали кое-что про тебя. Если это правда, да погибнет весь род твой и память о тебе пусть будет погребена. А если это неправда, нет зла в том, что я зарываю сундук: я только хороню дерево". Затем он приказал бросить сундук в яму и засыпать ее камнями и землей, которые были вынуты из нее. После этого Ом-эль-Бонайн постоянно приходила на это место и плакала там, пока однажды ее не нашли там мертвою, прильнувшей лицом к земле^*,

^* (Отрывки эти взяты из разных глав названного сборника. Три из них взяты из последней главы, представляющей собою краткие жизнеописания большого числа арабов - мучеников любви.)