Глава VIII

30 декабря 1812 года Бейль из Кенигсберга выезжает в Данциг.

Большая армия распалась. Отступающие во мраке и ужасе северных ночей наполеоновские полки формировались из офицеров. Эскадронными и ротными командирами были полковники, батальоны вели генералы, полками командовали маршалы - только для того, чтобы скинуть рядовых кавалеристов с их седел и посадить на коней офицеров - ветеранов наполеоновской гвардии, а спешенных и заслуженных простолюдинов революционной Франции отдать на съедение белорусским и литовским волкам. Обо всем этом прямо сообщает Европе последний императорский бюллетень: "Господь бог, царь и морозы выгнали французов из России".

В своих записях о Наполеоне Бейль анализирует внутренние причины этого страшного разгрома французской армии.

"Глупость составляла необходимую принадлежность гвардейских офицеров, которые по преимуществу должны были состоять из людей, не способных взволноваться антиправительственными прокламациями. В гвардию назначались лишь те, кто мог быть - только слепым орудием Магометовой воли.

Во французской армии бесподобны были унтер-офицеры и солдаты. А так как заменять себя при рекрутском наборе стоило больших денег, то налицо были почти исключительно дети мелкобуржуазных семей... Не было ни одного подпоручика, который не верил бы, что если он будет храбро драться и не падет под выстрелами, то может стать со временем маршалом Франции. Эта счастливая иллюзия продолжалась вплоть до получения чина бригадного генерала. А тогда в прихожей князя, помощника командующего армией, эти молодцы убеждались, что, получив право входа в эту прихожую, можно надеяться на повышение вовсе не при посредстве боевого подвига, а по способу самой обыкновенной протекционной интриги. Начальник императорского штаба окружал себя чем-то вроде двора, чтобы держать на расстоянии маршалов, ибо чутье подсказывало ему, что они неизмеримо выше его самого в достоинствах. И вот герцог Невшательский^*, будучи начальником штаба Императорской армии, получил право распоряжения всеми повышениями во всех армиях, находящихся вне Франции, а военный министр наблюдал за чинопроизводством лишь в частях войск, расквартированных внутри Франции, где, как правило, было установлено, что люди повышались в чинах лишь в связи с количеством ружейных выстрелов, направленных в них вне Франции. Однажды в кабинетном совещании генерал Гассенди вместе со всеми уважаемым генералом Дежаном и министром внутренних дел, собравши еще кое-какие голоса, обратились к Императору с соединенной просьбой назначить командиром батальона некоего артиллерийского капитана, с которым были связаны надежды на услуги по министерству внутренних дел. Военный министр напомнил, что Его Величество в продолжение четырех лет трижды вычеркивал имя этого офицера в декретах о чинопроизводстве. Как-то все оставили официальный тон и обратились к Императору с простой человеческой просьбой.

^* (Маршал Бертье)

- Нет, нет, господа, - сказал Бонапарт. - Я никогда не соглашусь повысить в чине офицера, десять лет не бывавшего в боях. Но вам, конечно, известно, что мой Военный министр^* обманом может добыть мою подпись.

^* (Генерал Кларк.)

На следующий день Император, не читая, подписал декрет о назначении этого милого человека в батальонные командиры.

Делая смотры после побед или после удачных выступлений какой-нибудь дивизии, Император проезжал по рядам в сопровождении полковника или командира части, лично разговаривал со всеми отличившимися солдатами и затем приказывал ударить сбор, после чего все офицеры его окружали. Если убит был в бою батальонный командир, Император громко спрашивал:

- Кто из капитанов отличился большей храбростью?

И так как момент был восторженный, непосредственно идущий за пылким настроением победы, то мнения были искренни и ответ прямодушен...

Но под конец дух армии изменился. Дикая, республиканская, полная первобытного героизма при Маренго, армия становилась эгоистической и подло монархической. И по мере того как мундиры покрывались нашивками, мишурой и крестами, сердца под этими мундирами теряли свое элементарное благородство. Генералы, сражавшиеся с энтузиазмом, оставались в тени. Их искусственно изолировали, удаляли и свергали в безвестное и томительное ожидание. Восторжествовали интриганы, создавшие среду, в которой Император не осмеливался карать ошибку и фальшь...

Во время Русской кампании армия была беспредельно эгоистична, испорчена настолько, что была готова ставить условия своему полководцу...

Один из моих друзей, полковник, отправляясь в Россию, рассказывал мне, что он наблюдал, как за три года через его полк, как через проходные ворота, прошло тридцать шесть тысяч человек. И год за годом уровень военной подготовки и общего образования становился ниже, исчезала дисциплина, истощалось терпение воинов, уменьшалась точность в исполнении приказаний... Армии в массе больше не существовало.

Вот откуда те победы, которые казаки, "скверно вооруженные мужичишки", торжественно одержали над храброй армией победителя вселенной. Я сам был свидетелем того, как двадцать два казака, из которых самому старшему не исполнилось двадцати лет и за которым, как потом выяснилось, числилось лишь два года службы, разбили и обратили в бегство конный отряд в пятьсот воинов".

Пересечение германской территории открыло смягченному и усталому взору

Бейля картину совершенно неожиданную. Скрывая свое имя и подлинную должность, привыкнув и к фальшивому паспорту и к уменью держать язык за зубами, Бейль заводил разговоры с германскими попутчиками эйльвагенов и почтовых карет и умело вызывал их на откровенность. Все чаще приходилось ему слышать открытые речи о конце владычества Бонапарта. "Люттихозы юнцы" и молодежь из Тугендбунда верхом и пешком бороздили Германию. И Анри Бейлю, писавшему о том, что он разочарован сохранением крепостного права в Польше и России, вдруг стала ясна картина пробуждающегося национального сознания в Германии. Он понял, что так называемое Магдебургское право, которое было приспособлением Гражданского кодекса Наполеона к местным условиям, является не только проповедью отмены феодального строя во имя свободы буржуа, но также и причиной пробуждения страстного и горячего национального чувства на всей территории Германии. Он понял, что Наполеон Бонапарт расшевелил экономически отсталую, спящую Германию, нанеся ей такой удар кулаком, который не победил, а разбудил эту страну. И молодежь, собираясь в тайные союзы, спит и видит день свержения французского ига.

Бейлю исполнилось тридцать лет, когда он 31 января 1813 года в тряском мальпосте переехал на французскую территорию. Он въехал в Париж усталый, в состоянии полнейшей депрессии, но с огромным запасом наблюдений и с полной возможностью критически разобраться в них. Он вернулся в Париж, разгадав, наконец, того странного человека, которого судьба сделала императором французов. Ранее отношение Бейля к Наполеону было основано на итальянских впечатлениях, на декретах и ордонансах первых лет. Поведение наполеоновской армии в пределах России, Польши и Литвы раскрыло глаза Бейлю. И если после итальянского похода пали его республиканские надежды и взгляды, выросшие в Гренобле и взлелеянные в Париже, то теперь пали его надежды на "Бонапарта-молодца" - le petit tondu - на маленького капрала, который раскрепощает народы силой французского оружия.

Государственный совет и сенат, собранные Наполеоном после прибытия в Париж, услышали от него слова неожиданного самоолравдация:

- Война, которую я веду, - заявил Наполеон, - есть война политическая. Я ее предпринял без вражды и хотел избавить Россию от тех зол, которые она сама себе причинила. Я мог бы поднять против нее вихри гражданской войны, провозгласив освобождение крестьян.

И далее:

- Многие деревни и села просили меня о раскрепощении. Но я отказался от меры, которая обрекла бы на смерть тысячи семейств.

Этих слов не забыл Бейль до конца жизни!

Первое его впечатление по приезде во Францию: целые батальоны дезертируют - люди не хотят воевать. Одни - потому, что бесконечно устали и утратили все лучшие надежды жизни, - эти люди вовсе не видели никакого смысла в войне, у них не было прошлого, и перед ними было закрыто будущее. Другие - сытые и разбогатевшие, "термидорианская сволочь", "мошенники из армии Фрерона", люди, которые нисколько не верили в длительный успех Бонапарта, но так же, как он, ради авантюры ставили все на карту. Награбив на интендантских поставках, получив чины, ордена, имея собственные экипажи и великолепные особняки в Париже, загородные виллы и массу слуг, эти люди пожимали плечами при каждом новом наборе рекрутов и, посвистывая, тихонько говорили, что император зарвался.

А у парижских банкиров были свои особые счеты с маленьким капралом. Перед Русским походом император сделал бестактный поступок: он призвал Уврара и прочих интендантов и с документами в руках показал им, что ему известна вся система интендантского хищения. Когда Уврар с улыбкой льстеца пытался все обратить в шутку, Бонапарт затопал ногами. Уврар и его друзья на следующий день безропотно внесли восемьдесят семь миллионов золотых франков, малую часть богатства, украденного ими у французского народа. Все остальное они оставили у себя. Наполеон ликовал. Ему казалось, что он раздавил верхушку буржуазии, которая поставила его у власти. Но эта верхушка также ликовала. Она отделалась пустяками и после слов Бонапарта: "Sans rancune" - "обойдемся без мести", - она, выходя из его кабинета, твердо решила: "Soyons rancuniers" - "будем мстительными". И вот настал их час, час мести. Император накануне гибели? Ну и черт с ним! Эти люди приемлют лишь ту власть, которая обеспечивает им наживу, и им отныне безразлична судьба переоценившего свою удачу генерала с брюшком, корсиканского уроженца из семьи ничтожного Карла Бонапарта.

Бейля встретили насмешками в Париже: "Как? Обладая такими полномочиями, не наворовать достаточного обеспечения на старость? Какой же ты после этого интендант? Не нынче-завтра власть императора кончится, а этот щеголь не получил даже хорошенькой должности, не округлил свое состояние на военных поставках. Что это за человек?!"

Однако в письме, посланном из Смоленска с оказией в Гренобль, Бейль в надежде на то, что письмо будет прочтено тайной полицией, подготовляет почву для правильной оценки его поведения и для императорской награды.

"Гоподину Шерубену Бейлю. Улица Бон. Гренобль.

Приходится пользоваться этой редкой оказией, дорогой отец, чтобы иметь возможность написать отсюда письмо. Я получил спешное письмо от господина Жоли, который уведомляет меня о переписке с тобой. Пожалуйста, ускорь ход этих дел, чтобы добиться хоть небольшого успеха в результате огромной затраты сил и крайней усталости, угнетающей меня со дня моего отъезда из Москвы, 16 октября. Уезжая, я растерял все свое имущество, все свои запасы; я восемнадцать дней жил, питаясь убийственным солдатским хлебом и водой, что все-таки обходилось мне в четыре франка. Большая часть армии снабжена продовольствием. Если до тебя дошли мои письма, то ты знаешь, что я теперь назначен главным директором армейского снабжения. В этой должности я пользуюсь полной свободой передвижения. Завтра я выезжаю в Оршу по дороге на Минск. Я буду в восьмидесяти милях в тылу армии. Я вполне здоров, но измучен и умираю от усталости. Был болен в дороге. Если Его Величество сделает меня бароном, этот титул не будет украден. Гаэтан устал, но здоров так же, как и я. Тысяча приветствий всей нашей семье".

Письмо подписано "Ш. Шомет".

Эта маленькая хитрость - самая большая из тех, на какие способен был Бейль, - не удалась: вместо секретаря императора Наполеона просьбу о баронском титуле читал секретарь графа Аракчеева...

Бейль вернулся в Париж, ничем и никак не награжденный, материально совершенно не обеспеченный. У всех очень хорошие должности, все успели подумать о будущем. Верхним чутьем предугадывая падение власти Наполеона, все запаслись недвижимым и движимым имуществом. Бейль представлял редкостное исключение: бескорыстный, вызывающий усмешку интендант. Подумайте, он использовал страшные дни московского похода не для создания карьеры, а для того, чтобы закончить свои наблюдения, собрать их воедино и озаглавить их "История живописи в Италии", для того, чтобы возненавидеть крепостнический режим и коронованного генерала Бонапарта, не давшего освобождения крепостным рабам ни в Польше, ни в Литве, ни в России.

Бытовое разложение не коснулось этого сурового, скептического, крепкого и могучего характера. Ему и в голову не приходило обогащаться за счет сотен тысяч раненых ил>и искалеченных людей. Двоюродный брат Бейля Ромен Коломб отмечает: "Странным образом смягчился характер Бейля после стольких высоких и печальных переживаний, испытанных им в России".

Бейль в своих рассказах друзьям повествует о себе как о трусливом интенданте, бежавшем спросонья, держа сапоги под мышкой, без каски и шинели. А Проспер Мериме передает десятки анекдотов о Бейле в России, которые показывают, как этот человек сохранял мужество и героически спасал из беды себя и других.

В Париже в 1813 году жил комиссар коронных имуществ императора Анри Бейль с надорванной нервной системой, с невралгией головы, человек, каждый раз сызнова и все неудачно пытавшийся найти себе место в жизни. Начинался странный процесс в легких, тогда никак и ничем не объяснимый и даже не имеющий определенных терминов для своего обозначения. Господин барон не существует в природе, а просто гражданин Анри Бейль с досадой ходит по улицам Парижа, покашливая, прижимая ладони к вискам и чувствуя, что минутами он теряет зрение.

Бергонье, которого он спас при переправе через Березину, обогнал его в Париже и теперь уже занимает должность префекта департамента Юры, а милый Бюш, Антуан Бюш, неудачный студент Политехнической школы, гусар 12-го полка, прекрасно устроился в качестве префекта в округе Двух Севроз. Никто из этих скороспелых карьеристов, клявшихся ему в дружбе и в вечной признательности, не вспомнил о том, что одинокий и усталый человек, вернувшийся из Русского похода, потерявший все свои рукописи и все свое имущество, сейчас один, без поддержки, стремится избавиться от тяжелого физического состояния и от еще более тяжелых размышлений на политические темы.

За городом обнаружено присутствие милого и старого друга - Мелани Гильбер. Русская помещица Баркова, мужа которой убили крестьяне, после долгих скитаний обосновалась где-то за Парижем. Но свидания с нею показывают, что новым, неузнаваемым кажется все милое. Новыми кажутся облака, и новое солнце над землей. И Бейль ничего не узнает, даже не узнает улыбки, которая когда-то казалась улыбкой самого пленительного счастья. Короткие свидания становятся все короче и короче, наконец наступает то счастливое забвение прошлого, при котором вовсе не хочется встречаться друг с другом. И вот г-н Анри Бейль терпит новый урон: он сознательно пошел на разрыв с Мелани Гильбер.

С важным видом Бейль появляется в Гренобле. Скрывая все свои неудачи, он "держит фасон" перед отцом. Неожиданная мягкость и уступчивость старого Шерубена приводит его сначала в восторг, а потом в отчаяние. Старик преподносит неудавшемуся барону подарок: двухэтажный дом на площади Гренетт.

- Вот весь твой майорат, - заявляет он сыну.

На следующий же день после вступления во владение Бейль узнает, что он должен уплачивать все чудовищные налоги и долги, покрывшие, как плесенью, этот дом, а кроме того, старик, очистивши свободную финансовую наличность продажей всех остальных имуществ, заявляет твердо сыну:

- Я буду жить в этом доме на твой счет - и очень долго буду жить.

И все, что удалось когда-либо скопить Анри Бейлю, идет в уплату долга.

Окончательно обескураженный Бейль тихо смеется над собою и уезжает в Париж. Он еще и еще раз видит нелепость своих поисков житейского успеха и садится за письменный стол. Снова черновики, записи по истории итальянского искусства. Его старые рукописи, как любовное воспоминание о невозвратимо потерянных годах, захватывают его и сообщают огромный творческий импульс.

Так наступает утро 19 апреля 1813 года, когда, оглушительно гремя шпорами, внезапно появляется курьер военного министерства, седоусый вахмистр-инвалид, и вручает Бейлю темно-зеленый пакет с императорской печатью: военный министр приказывает ему немедля отбыть в Германию по военным делам.

Не успев проститься с друзьями, Бейль выезжает из Парижа. Первым этапом его новой службы был Эрфурт. С дороги он жалуется в письмах сестре на то, что нет никаких вестей из Кюларо, - так называл он на условном языке родной Гренобль.

Военные дела инспектора коронных имуществ были в 1813 году едва ли не самым опасным делом наполеоновского командования. 15 апреля 1813 года Наполеон вступил в Эрфурт, он двигался уже не против России, а против соединенных прусских и российских войск. Изыскание местных средств и источников снабжения - такова была нелегкая задача помощника военного комиссара Анри Бейля. Инспектор коронных имуществ Анри Бейль имел дело с разъяренным населением германских городов и деревень.

Майские бои под Люценом и Бауденом отличались чрезвычайным кровопролитием. Союзники напрягали все силы, чтобы ускорить падение Наполеона. Бонапарт ничего не жалел в надежде, что новые победы загладят впечатление гибели Большой армии. В этих битвах погибли ближайшие друзья, спутники Наполеона, - маршалы Бесьер и Дюрок, бывший в свое время непосредственным начальником Бейля.

До нас дошел бауценовский дневник Бейля, поражающий читателя полным отсутствием каких бы то ни было соображений военного порядка. Он пишет главным образом о своих досугах, о том, как он пытается извлечь звуки Моцарта и Чимарозы из случайно найденного пианино, о том, как он напевает арии своих любимцев во время сражения под Люценом. Он делится с безвестным читателем своим восхищением перед талантом Альфиери и с необыкновенной для себя страстью рисует картины природы - холмы, лесистые поросли на песчаных склонах реки Шпрее, на которой расположен Бауден:

"Наблюдая восхитительные холмы, расположенные справа от дороги, и перечитывая изысканные выдержки из любимых авторов, я описывал карандашом всю ясную красоту этого прекрасного дня бейлизма".

Бейль снова говорит о "бейлизме". "Бейлизм" - это особое состояние человека, известное ему с 1806 года. Это прекрасное, уравновешенное, гармоническое мироощущение. Бейль описывает самого себя разъезжающим беспрестанно в коляске в районе расположения вражеских армий. Он чувствует по целому ряду признаков и сообщений, что казаки нажимают на арьергард. Но ему приходит в голову вовсе не это. Он размышляет о словах Бомарше, и не только размышляет - он их чувствует всей полнотою существа: "Из всех видов возможного человеческого счастья - счастье обладания не имеет для меня никакой цены. Но наслаждение талантливым использованием - это все". Анри Бейль все больше и больше вырабатывал в себе эту склонность к наслаждению самим процессом творческого отношения к жизни. Им все больше и больше овладевало то чувство жизни, при котором весь мир становится его собственностью, но собственностью бескорыстной, когда возникает гармоническое и стройное чувство полезного участия во всем процессе непрестанно сменяющихся явлений мира.

"Бейлизм" превращался в манеру жизни, которую Бейль называл "эготизмом". Это не эгоизм в обычном смысле слова, когда человек отграничивает себя от мира. В письме-дневнике, написанном под Бауденом 21 мая 1813 года под аккомпанемент артиллерийского боя, Бейль смеется над наивным "ячеством", этой формой обычного эгоизма. В то время как эгоист уходит в себя от людей и от жизни, эготист видит себя решительно во всем и решительно на все простирает могущество своего творческого впечатления.

В "Рассуждениях о войне" в день бауценской канонады Бейль пишет о своем отвращении к войне. Свое первоначальное упоение войной он сравнивает со стаканом пунша, а последующие впечатления - с тем отвратительным опьянением, которое дает злоупотребление напитком.

"Московский поход раскрыл для меня внутреннее содержание той коллективной души в обшлагах, мундирах, со шпорами и шпагами, которая называется армией".

Встают перед читателем дневника дозоры на биваках генерала Бертрана, холмы и гранитные глыбы, отряды вооруженных людей, батарея, взбирающаяся на холм.

Бейль наблюдает сражение:

"Мы великолепно видели Бауцен, расположенный вдоль по косогору, и мы прекрасно видели с полудня до трех часов все, что можно видеть в большой битве, то есть ровно ничего. Удовольствие состоит, очевидно, в том, что наблюдающий бывает слегка взволнован тем фактом, что где-то там перед вами несомненно происходят события, страшный смысл которых обусловливает это воздействие... Но если бы пушки ограничивались только легким свистом, я убежден, что сражение не потрясало бы так людей".

Мы видим те черты, которые характеризуют большие батальные картины Бейля. Он делает первые попытки собрать и проанализировать впечатления боя. Глядя на Шпрее, через которую переходят войска, он тут же оценивает: вероятно, этот переход обошелся в 2 500 убитых и 4 500 раненых. Он пишет о том, как между холмами и деревней проходят части Макдональда и Удино, как главная колонна русских оказывает им яростное сопротивление. Он на минуту отнимает от бумаги карандаш, когда ружейная перестрелка начинается в нескольких шагах, за маленьким домиком германской деревеньки. С чисто кандидовской веселостью он описывает начавшийся дождь и благоразумие офицеров, которые, не имея лишней одежды, голышом сидят под дождем на собственных сложенных вчетверо мундирах и пейтузях. Дождь кончился. Они обтерли щеки носовыми платками, оделись в сухую одежду и с торжеством вошли в деревню.

Бейль прячется за изгородь вместе с товарищем, потому что внезапно появились прусские жандармы. Все кончается благополучно. Под вечер товарищи находят свои коляски. Друзья, приходящие один за другим, сообщают диаметрально противоположные сведения об исходе боя с одинаковой уверенностью, божбой и руганью.

24 мая 1813 года Бейль подает декларацию о стычках с казаками под Горлицем. 9 июня он пишет сестре Полине из Глогау письмо, в котором бранит отца и подписывается: "Капрал Валье".

В Сагане - в Силезии - Бейль болел, и за неимением врача он читал Тацита. Тацит не только рецепт для выздоровления, но одна из тех химических реакций, к которым Бейль прибегал, когда лаборатория впечатлений была переполнена и его мозг нуждался в содействии историка, обладавшего способностью больших обобщений.

"Я читаю Тацита, - пишет Бейль Феликсу Фору, - или, скорее, я неудачно жую и пережевываю Тацита".

Это письмо содержит как бы основной психологический отчет Бейля самому себе.

"Все эти военные люди, все эти новые знакомые последнего месяца установили наилучшие отношения со мною. Их внимательность, прямодушие и отсутствие мелочности, свойственные крупным характера - все это в миллионы раз лучше, нежели общество писателей или каких-либо других представителей схожей с литераторами человеческой породы". Однако письмо заканчивается словами: "Мое истинное несчастье здесь состоит в полном отсутствии питающих меня чувствований. Здесь нет искусства, здесь нет любви или ее талантливых изображений. У меня нет друга". Как ослепительная молния, врывается в письмо строчка об Италии: "Пусть полное одиночество - с музыкой, книгами и миланскими садами".

После Бауцена Наполеон-победитель демонстративно преследовал отступающих и разбитых противников, а 4 июня 1813 года в Плейсвице он, по предложению Австрии, подписал перемирие, ни на минуту не веря в то, что война кончилась.

- Государь, я только что проходил мимо ваших полков. Ваши солдаты - дети, - сказал Наполеону Меттерних. - Вы делаете досрочные наборы.

Наполеон пришел в ярость и стал топтать свою треуголку. Меттерних смотрел на этого разъяренного человека. Треуголка казалась ему картой Франции. Он увидел ослепление Бонапарта и 11 августа объявил, что Австрия находится с его императорским величеством Наполеоном в состоянии войны.

Бейль заболел тяжелой формой лихорадки со всеми нервическими явлениями, которые свойственны были этой болезни в Силезии. Зубы стучали, мучила ужасающая испарина, бред преследовал его по ночам в одинокой комнате, озноб не давал покоя даже в самые знойные дни. Военное начальство не желало считаться с болезнью Бейля. Постоянные разъезды и напряженные хлопоты ослабили его.

28 июля Бейль приехал в Дрезден. Перемена местности обманула его: считая себя выздоровевшим, он в тот же вечер пошел слушать музыку, но не мог до конца досидеть в креслах и, рискуя упасть на улице без памяти, едва дошел до своего жилища и бросился в постель, не раздеваясь. Пришлось прибегнуть к серьезной врачебной помощи.

7 сентября он снова в своем "родном городе" - в Милане, и снова Анжела Пьетрагруа, такая же обаятельная, такая же щедрая и расточительная в своих ласках. Сентябрь, октябрь, ноябрь он проводит на берегах Комо и венецианских лагун и снова возвращается в Милан. В письме от 8 октября 1813 года Бейль полушутливым тоном сообщает сестре Полине о своих итальянских впечатлениях:

"Первые годы человека со вкусом похожи на дикий кустарник, сквозь который не разберешь окружающего. Видны только шипы, колючие ветки, колкие сучья. Ни красоты, ни радости не встретишь в этой крепи... Но вот проходит год, опадает кустарник, и прекрасное, величественное дерево, украшенное чудесными цветами, возникает перед глазами.

Мой 1801 год был таким кустарником, когда меня принимала г-жа Бороне, дочь миланского купца, с исключительной добротой. Две маленькие девочки - ее дочери - были украшением дома. Теперь они обе замужем, а их мать стала еще красивее. В этом обществе я нашел прекрасный прием. Здесь выслушивают все, что я рассказываю о своих скитаниях.

Уже двенадцать лет, как меня любят в этом доме".

Такими полувосторженными, полушутливыми фразами Бейль описывает свое новое миланское пребывание. Письмо заканчивается довольно забавным сообщением: "Очень возможно, что г. Антонио Пьетрагруа, молодой пятнадцатилетний человек, приедет во Францию... Если он появится в Гренобле, познакомь его с Феликсом". Письмо подписано: "Г. Симонетта". Эта графиня Симонетта - чрезвычайно редкостный псевдоним Бейля - чувствовала себя выздоравливающей по мере того, как приближалась к Милану, и заболевала каждый раз, как только уезжала надолго от синьоры Анжелы Пьетрагруа.

Бейль упорно занимался немецкой литературой, перечитал Шиллера и внимательнейшим образом изучил курс литературы Шлегеля; затем вернулся к занятиям Шекспиром; на основе очень широких концепций он построил шкалу драматических воздействий, начиная от Эсхила, Софокла, Эврипида и до Шиллера и начиная от Кальдерона до Расина и Корнеля. К сожалению, продолжать все это пришлось не в итальянской обстановке, ибо 30 ноября Бейль был снова в Париже: кончился его отпуск, во время которого Наполеон проиграл битву под Лейпцигом (16-18 октября), а с нею и всю войну...

26 декабря 1813 года Наполеон, все еще не потерявши надежду на победу, распределил специальные обязанности чрезвычайных комиссаров среди сенаторов и членов Государственного совета. Этим людям были поручены особые работы по рекрутским наборам, по обмундированию и армейским заготовкам, по организации провиантских складов на территории Франции. Они должны были совершить чудо: воссоздать военную мощь страны, истощенной двумя десятилетиями войны... Сенатору графу Сен-Валье было поручено отправиться в 7-й военный дивизион в сопровождении двух помощников - аудитора Бейля и Ламарра. Ламарр уклонился на том основании, что болезнь приковала его на три недели к кровати. А Бейль, несмотря на полное отвращение к данному поручению, должен был 31 декабря выехать вместе с Сен-Валье.

5 января 1814 года они расположились в Гренобле, где добрый Сен-Валье, целиком положившийся на своего помощника, не вникал ни в какие дела. Бейль был полновластным организатором обороны савойской границы.

К сожалению, в Гренобле он не застал того единственного человека из распавшейся семьи, который был ему близок, - сестру Полину. Эта милая и незаурядная женщина, сохранившая доброту к брату, снисходительность к отцу, насмешливость по отношению к сестре Зинаиде и тетке Серафии, была уже супругой Перье-Лягранжа, о котором Бейль писал однажды: "Мой превосходный зять - это настоящий буржуа. Господин Перье-Лягранж (бывший торговец, разорившийся в пух и прах, превратившийся в землевладельца неподалеку от нас, в Латур дю Пен) завтракал со мною в кафе Арди и с восторгом наблюдал, как я повелительно командую ресторанной прислугой. Я действительно был вынужден торопить, а он пришел в восторг по поводу того, что ресторанная прислуга позволила себе шутку на тему о моем фатовстве. Я не обратил на это внимания и нисколько не рассердился. Но, глядя на моего зятя, я, как всегда, испытывал глубокое презрение к буржуа".

Бейль с огорчением узнал, что Полина Перье-Лягранж случайно разъехалась с ним: он поехал в Гренобль, в надежде ее встретить, она поехала в Париж в надежде его застать.

Барон де Бейль, выпустивший приказание о новом наборе в Гренобле, подвергся жестоким насмешкам. Отец инспектора коронных имуществ Наполеона Первого имел дворянское звание, которое могло быть передано его сыну, особенно в силу того, что должность Анри Бейля сама по себе давала ему личное дворянство. Но барон? С каких пор? Типография помимо воли Бейля напечатала его подпись с титулом.

Жители Гренобля сделали для себя из этого эпизода своеобразное развлечение. Они писали по диагонали через прокламацию: "Что это? Опечатка или неумная шутка при наших несчастных обстоятельствах? Откуда Бейль стал бароном де Бейлем?"

Для маленького гренобльского буржуа вновь прибывший генеральный комиссар ровно ничего не значил. Конторские подсчеты шли правильно, вино, шелк, руда, лес продавались исправно. За каким же чертом принес господь бог этого Анри Бейля, всем известного атеиста, материалиста, прислужника Бонапарта?

Г-н Монталиве, министр внутренних дел, получает от господина Бейля письма из Гренобля. Бейль заявляет, что он ровно сорок дней провел в работе без сна. Он напоминает, что работает и в качестве инспектора коронных имуществ и в качестве фактического чрезвычайного комиссара по охране савойских границ Франции. "Господин граф Сен-Валье по своей доброте переложил на меня всю тяжесть работы и очень доволен мною в тягчайших обстоятельствах, ставших нашим уделом". Бейль пишет: "Три недели уже как я лежу в лихорадке".

Не залечив ее, он садится в седло, щелкая зубами. Похолодевшие виски и спадающие внезапно веки доводят его до беспамятства. Ромен Коломб поддерживает его в седле. Так они доезжают до Каружа. Вот она, граница Южной Франции. За Каружем высятся горы, за горами - чужая страна.

Маленький домик в Каруже, где расположились Ромен Коломб и господин Анри Бейль, находится впереди линии фронта. Женева и правый берег Арва кишмя кишат австрийцами. В хороший бинокуляр можно видеть, как где-то очень далеко господа в хорьковых доломанах, с киверами из красной меди приходят к колодцам, обнимаясь с девушками. А на правом берегу Арва одна за другой выстраиваются параллельным веером австрийские батареи. Очень издалека в предвечернем воздухе слышатся звуки оркестра, и хоры трубачей, прорезывая ночной воздух, возвещают о том сомнительном веселье, которому предаются люди, находящиеся в резерве.

Но очень странно полное бездействие французских войск. Против австрийских батарей не выдвинуто ни одного орудия, ни на один километр не продвинулись французские резервные войска, защищающие эту границу.

- Не правда ли, очень странное состояние охраны границ? - говорит Коломб.

Бейль не смотрит на двоюродного брата. Перед ним стоит дежурный офицер пограничного штаба и делает доклад. Каждый раз, когда Бейль предлагает прямой вопрос, офицер потупляет глаза и дает косвенный ответ, ничего не разъясняющий, полный предательства и подлости. И нет никакой возможности ни арестовать этого человека, ни начать расследование. Совершенно ясно только одно: австрийцы, расположенные в Швейцарии, Пьемонте и Савойе, просто не желают переходить границу, несмотря на то, что подлейшее французское командование, предавшее Наполеона и армию, эту границу открыло. Форт Барро имел 1 780 человек гарнизона. Другие пограничные части были укреплены столь же хорошо, однако все эти войска ровно ничего не стоили по волевому напряжению.

8 марта 1814 года Бейль и его двоюродный брат после трехсуточной убийственной верховой прогулки вернулись в Каруж. Оба прекрасно поняли, что при той обстановке, которая сложилась на савойской границе, любая кучка австрийцев может дойти до Парижа. Власти нет, офицерство и высшее командование относятся к Бонапарту с презрением и состоят почти сплошь из предателей.

На рассвете Бейль и Коломб проснулись от ударов тяжелого молота по деревянным стенам их маленькой мансарды. Поглядев друг на друга и решив, что исправляют крышу, они попытались заснуть. Но повалились балки и стропила, посыпались опилки - пришлось спешно одеваться, ибо австрийские ядра пробуравили чердак и разбили верхний этаж гостиницы. Каруж был под австрийским обстрелом. Лениво и с медлительной бранью Бейль натянул на себя рейтузы и сапоги. Ядро разбило зеркало. Сплевывая и ругаясь, пришлось уйти, не совершив обычного утреннего бритья.

Опросы офицеров и совещание в штабе по-прежнему бесплодны. От министра Монталиве - никакого ответа ни на одно из писем. Бейль убеждается, что только в Париже можно решать вопрос об охране савойской границы. Он возвращается из Каружа в Гренобль. Зашив секретные донесения, содержавшие в себе списки всех лиц, жаждавших возвращения Бурбонов, Бейль на рассвете 18 марта решил выбраться из Гренобля. Но поездка расстроилась, и Анри Бейль в промежутках между приступами лихорадки и тяжелым состоянием депрессии при нормальной температуре мчится то верхом, то в коляске к пограничной полосе, выезжая на линию дозоров и сторожевых охранений^*.

^* (А. Виноградов несколько неточно описывает возвращение Стендаля в Париж. Первую половину марта 1814 года Бейль провел в Шамбери, выезжая в соседние местечки. 14 марта он выехал по лионской дороге. Проехав через Латур дю Пен, Тюэлен, он прибыл в Лион 16 марта. Затем через Невер и Бриар он направился в Орлеан, куда приехал 18 марта. 27 марта он был уже в Париже.)

Только в конце марта граф Сен-Валье сообщил ему о возможности поездки в Париж. Стуча зубами в приступе лихорадки, Бейль с маленьким чемоданом сел в почтовую карету. Его окружали молчаливые спутники, надвинувшие шляпы и цилиндры. Раздался звук почтового рожка, форейтор защелкал бичом, и лошади стали цокать по мостовой. Вот уже гренобльская застава. Незаметно пролетели часы, и вот Орлеан, вот башня, с которой Суффольк, английский командующий, упал под выстрелами ополчения Жанны д'Арк. Вот острова, на которых высаживались когда-то враждебные Франции войска. В отдалении исчезают башни и стены Орлеана, начинается парижское шоссе.

Предутренняя свежая прохлада, туман и легкий озноб.

По извилине шоссейной дороги от Орлеана на Париж движется гигантская лента, черная, стучащая и гремящая. Кучер, боязливо, косым взглядом посмотрев в стекла кареты, поворачивает быстро на боковую тропинку, с которой еще виднее становятся лошади, флажки, штандарты, громадные казачьи шапки и кивера русских гренадеров.

В тумане выплывают идущие от Орлеана парадным походом на Париж союзнические корпуса. Кажется, что это сон, что это где-то под Красным, где господин Дарю сидит и пьет кофе в крестьянской избе и ведет разговор о казаках, отступающих под натиском французской конницы.

Но это не сон. Прошло много лет с тех пор, как Бейль проезжал по этой дороге учеником Центральной гренобльской школы, кандидатом парижского политехникума. И опять та же дорога, знакомые повороты, кустарники, но вместо веселого, заливистого звука почтового рожка, сгоняющего с дороги коров и овец, слышен хор трубачей. Огромные пики казаков, тамбурмажоры с литаврами, гигантские трубы, перекрещивающие спины музыкантских команд, а затем артиллерия, громадные кулеврины и пушки с львиными мордами и с гербами русских царей... Бейль думает, что это продолжение саганской лихорадки. Он щиплет себя за уши, вырывает брови, и только одно реальное ощущение секретного донесения Бонапарту на груди возвращает его к действительности.

О взятии Парижа 31 марта 1814 года Бейль писал в "Анри Брюларе":

"Мы ночевали (с Крозе. - А. В.) в одной комнате в вечер взятия Парижа в 1814 году. От огорчения у него ночью случилось расстройство желудка, я же, который терял все, тем более рассматривал это как зрелище".

1 апреля 1814 года Бейль меряет большими шагами свою комнату в Париже. Он подходит к конторке и пишет сестре:

"Чувствую себя хорошо. Позавчера была битва в Париже на Пантене и Монмартрском холме. Я видел, как заняли эту вершину.

Как прекрасно все вели себя! Не было никакого беспорядка. Маршалы совершали чудеса. Жажду известий от вас. Все родные чувствуют себя хорошо. Я у себя дома".

Битва под Монмартром была "пустяковым сражением", в котором несколько графов и князей лишились рук, ног и глаз. Глаз был выбит пулей у испанского графа Монтихо. Через шестнадцать лет Мериме в одной карете с этим одноглазым испанским графом уехал из Франции, скрываясь от надвигавшейся революции 1830 года. В тот день, который мы описываем, эти люди не были знакомы друг с другом. Маленький мальчишка, сын художника и художницы - Леонора и Анны Мериме, - рассматривал казаков через решетки Тюильри. Он смотрел на них глазами одиннадцатилетнего мальчика, тем пытливым взором незаинтересованного наблюдателя, который впервые уловила в нем молодая художница Анна Моро, его мать.

Тому человеку, которому впоследствии суждено было стать его литературным учителем, Анри Бейлю, этот день дался не так легко.

Анри Бейль, аудитор Государственного совета и инспектор коронных имуществ, подписав согласие на низложение Наполеона, сурово и гордо расстается со своей карьерой и вступает на путь литературы, который оказался и дорогой маленького Проспера Мериме.