IV. "Я перечитывал этот том в Тергесте"

Так начинается первая запись Стендаля, сделанная на форзаце, где он употребляет древнее название Триеста:

"Я перечитывал этот том в Тергесте с 25 ноября [1830]^* по декабрь того же года, готовясь к поездке в Венецию".

^* (Уголок форзаца, где этот год несомненно был указан, оторван)

Как попал Стендаль в Триест, который с IV века принадлежал Австрии? Прежде чем остановиться на этом вопросе, обратимся сначала к событиям 1830 года - важной вехе, поворотного периода в жизни Стендаля.

В этом году он создал свой первый большой роман, "Красное и черное", который выдвинул автора в число крупнейших французских писателей, хотя современники, за редким исключением, не поняли и не оценили по достоинству это великое произведение. Вкусы того времени определялись литературой совершенно иного рода. Книжные лавки были наводнены романами и "хрониками", написанными в духе знаменитых исторических романов Вальтера Скотта - кумира читающей публику, вплоть до таких читателей, как Бальзак.

Стендаль же выступил с романом, написанным в совсем иной манере. Еще в феврале 1830 года он опубликовал в либеральной газете "National" статью "Вальтер Скотт и "Принцесса Клевская", в которой он противопоставляет психологический роман г-жи де Лафайет (1768), правдиво описывающий чувства, произведениям шотландского писателя, уделяющего основное внимание внешним признакам эпохи, местному колориту. "Эти два имени, - пишет Стендаль, - обозначают два противоположных типа романа. Описывать ли одежду героев, пейзаж, среди которого они находятся, черты их лица? Или лучше описывать Страсти и различные чувства, волнующие их души? Мои размышления не будут приняты благосклонно. Огромное количество писателей заинтересовано в том, чтобы превозносить до небес Вальтера Скотта и его манеру. Легче описать одежду и медный ошейник какого-нибудь средневекового раба, чем движения человеческого сердца".¹

¹ (Стендаль. Собрание сочинений. Т. 7, стр. 316)

В моде были также романы "тайн и ужасов", в духе так называемого готического романа английской писательницы Анны Радклифф: "Лесной роман", "Удольфские тайны" и др. (90-е годы XVIII века.) Все зачитывались написанной в этой манере книгой Жюля Жанена "Мертвый осел и гильотинированная женщина", появившейся в 1829 году в Париже двумя изданиями.

Характерно, что ирландский автора леди Морган остановилась в главе "Новые обманы" своей книги "Франция в 1829 и 1830 годах", изданной вскоре после Июльской революции, на двух нашумевших произведениях: на уже упомянутом сочинении Жюля Жанена и на историческом романе Альфреда де Виньи "Сен-Мар, или Заговор времени Людовика XIII". О книге Жанена упоминает и Стендаль в очень забавной записке к писательнице Виржини Ансело, в салоне которой он регулярно бывал^*.

^* (Забавной эта записка является потому, что Стендаль в ней пародирует искания по реформе французской орфографии)

Злодеи и разбойники появлялись и на театральной сцене, своими необузданными манерами и еще более необузданными страстями и речами повергая в ужас сторонников театра классицизма: 25 февраля 1830 года на премьере пьесы Виктора Гюго "Эрнани" разыгралась шумная битва между классиками и романтиками, закончившаяся победой последних. "Весь Париж", в том числе и Стендаль, устремлялся на представления этой нашумевшей пьесы, в которой благородный разбойник Эрнани противопоставлен злодею - королю Дон Карлосу (действие происходит в Испании в начале XVI века). Сторонники романтизма были в восторге от этой пьесы: у Стендаля же, который в свое время так решительно защищал новое литературное движение, случилось несварение желудка, как он шутливо заметил в письме к своей приятельнице Жюль Готье. Стендалю претил насыщенный метафорами и антитезами стиль вождя романтиков, Виктора Гюго.

В начале 1830 года во французском переводе появилось двенадцатитомное издание фантастических сказок немецкого писателя Эрнста Теодора Амадея Гофмана. Сказки Гофмана сразу же стали очень популярными во Франции и вошли в общее русло романтической литературы, привлекавшей читателей и критиков.

Итак, в период, когда восторжествовал романтизм с его тягой к метафизике, к необычайному и преувеличенному, когда французские писатели в поисках местного колорита обращали свои взоры если не в средневековье, то на Восток, Юг, Запад или Север, т. е. на то, что французам казалось экзотическим^*, - в этот период Стендаль осмелился опубликовать роман, рассказывающий "правду, горькую правду" о современном французском обществе; и это - языком ясным, точным и простым, как гражданский кодекс. Бальзак был первым и, пожалуй, единственным во Франции, который уже тогда почувствовал глубокое новаторство Стендаля, то, что писатель отразил в "Красном и черном" "дух эпохи" Реставрации и сорвал маску с лица затлевающего общества.

^* (Например, Виктор Гюго в сборнике стихов "Восточные мотивы" (1829), Проспер Мериме в новеллах "Матео Фальконе", "Таманго" и др. (1829 - 1830), Альфред де Мюссе в книге "Испанские и итальянские повести" (1830) и т. д. Между прочим, в Мюссе Стендаль сразу же почувствовал "большого и настоящего поэта")

Стендаль писал по горячим следам событий, он основывался на типических явлениях, действительных происшествиях и фактах французской жизни последних лет Реставрации, как доказали многочисленные исследования, посвященные этому роману. Вместе с тем в этой большой фреске социальной и политической жизни французского общества накануне Июльской революции невиданную доселе роль играют психологические детали, внутренний монолог, в особенности - внутренняя речь центрального персонажа, Жюльена Сореля.

Этот юноша из народа полон сознания собственного достоинства, своего духовного превосходства над ничтожными и напыщенными представителями господствующих слоев общества. Жюльен Сорель отличается не только неукротимой энергией и ясным умом, но и пламенным воображением, страстной и чувствительной душой. Понимая, что достичь чего-нибудь в этом обществе, где восторжествовала реакция - легитимисты и иезуиты, - можно только лицемерием, молодой герой ведет постоянную борьбу с сильными мира сего, но также и с самим собой, со своими благородными душевными порывами.

Стендаль применил в этом романе совершенно новую и непривычную для его времени технику рассказа, которая оказала плодотворное влияние на дальнейшее развитие литературы, особенно на литературу XX века. Это произведение сыграло тоже большую роль в развитии творческих приемов самого автора, в его умении стремительно развивать действие, ритм которого определяется интенсивной внутренней жизнью героя. Автор то отождествляется с ним, то, умудренный жизненным опытом, возвышается над ним, критически комментируя его мысли и действия. Эти частые переходы от точки зрения героя к точке зрения автора, от внутреннего монолога к авторской речи так быстры и искусны, что напряженный ритм повествования не нарушается, а сам рассказ становится от этого более рельефным, приобретает большую глубину.

Не случайно Пушкин, так ценивший в прозе "точность и краткость" и требовавший от нее "мыслей и мыслей", был в восторге от первого тома "Красного и черного" и с нетерпением ждал, когда ему пришлют второй том. (Пушкин прочел этот роман в 1831 году, вскоре после его выхода в свет.) Вяземский, тоже принадлежавший к первым русским читателям Стендаля, находил, что "Красное и черное" - "один из замечательнейших романов, одно из замечательнейших произведений нашего времени".

Рукопись романа не сохранилась, но известно, что Стендаль работал над вторым томом, когда разразилась Июльская революция. Революционная атмосфера этого времени несомненно сказалась на сюжете романа: Жюльен Сорель в конце концов морально очищается, повинуясь благородным устремлениям своей души и предпочитая казнь лицемерию; полностью становясь самим собой, он открыто заявляет своим судьям о том, что они судят его не потому, что он совершил преступление, а потому, что он осмелился восстать против своего низкого жребия, проникнуть в среду, "которую высокомерие богачей именует хорошим обществом"; эти судьи будут судить его тем более сурово, что среди них он не видит ни одного равного себе, но одних "лишь возмущенных буржуа [...]".

Не успела эта книга выйти, как во французской печати раздались голоса, полные негодования. Журнал "Revue de Paris" в своем ноябрьском номере за 1830 год обвинял Стендаля в том, что он написал "форменный донос на человеческую душу". Газета "Journal des Debats" в номере от 26 декабря того же года назвала героя романа Жюльена Сореля "чудовищем", а само действие этого произведения - нагромождением "тысячи мерзостей", "тысячи нелепостей". "Gazette de France" в номере от 16 февраля 1831 года предлагала автору этого "позорного произведения" "еще раз менять свое имя и навсегда - свою манеру письма [...]".

Современник Стендаля вспоминает, что в"аристократических кругах приговор был настолько суровым, что ни одна светская дама не решалась читать этот роман даже тайком".¹ Даже друзья Стендаля, в том числе Проспер Мериме, отнеслись к этому сочинению весьма неодобрительно. Некоторые из них были шокированы тем, что в персонажах "Красного и черного" они, как им казалось, узнавали собственные черты, а в главном герое - черты самого автора^*.

¹ (Hervier, M. Les écrivains français jugés par Ieurs contemporains. T. 4. Paris, 1942)

^* (Стендаль советовал г-же Жюль Готье, приславшей ему рукопись своего романа "Лейтенант": "Описывая мужчину, женщину, местность, всегда думайте о ком-то или о чем-то реальном". Много реальных наблюдений, характерных черточек, подмеченных им у того или иного лица, отразились также в его собственных произведениях)

В своих письмах начала 1831 года из Триеста Стендаль не раз возвращался к этой теме то шутя, то полусерьезно. Так, он писал Альберте де Рюбампре, кузине художника Эйжена Делакруа: "Три дня тому назад я получил письмо, вроде вашего, и, пожалуй, похуже, так как, исходя из того, что Жюльен негодяй, а это мой портрет, со мной решили поссориться [...]. Удовольствие данного момента превышает для меня все. Будь я Жюльеном, я заходил бы четыре раза в месяц в редакцию "Globe"^* или нанес бы визит - с соответствующими результатами - г-ну де Пасторе^**. Ответьте на это, завистливая женщина! Я ни разу не был в Люксембургском дворце, пока Пасторе-отец был канцлером [...] Жюльен извлек бы выгоду из всего этого и еще более из салона г-жи Обернон и дружбы Беранже".¹

^* (Известная газета французских романтиков)

^** (Стендаль был знаком с маркизом Амеде де Пасторе, который в свое время тоже был аудитором Государственного Совета и интендантом наполеоновской армии)

¹ (Стендаль. Собрание сочинений. T. 15, стр. 223, 224)

В письме к Виржини Ансело Стендаль с комическим отчаянием восклицает: "Ваши прекрасные глаза делают меня очень несчастным: вы мне не пишете! Все жены моих друзей узнают себя в моей последней стряпне. Господи! Да разве я когда-либо влезал к вам по лестнице в окно? Я, без сомнения, часто мечтал об этом, но заклинаю вас богом, разве когда-нибудь у меня хватило на это дерзости?"¹ Хотя Стендаль и не влезал ни к кому в окно, как Жюльен Сорель к Матильде де ля Моль, а также не был лицемером, - совсем наоборот, он страстно ненавидел лицемерие, - он все же вложил немало от самого себя в своего героя, прежде всего - свою склонность к самоанализу и свою пылкую, чувствительную душу.

¹ (Там же, стр. 226)

Когда на баррикадах Июльской революции раздавалась стрельба, Стендаль отмечал развитие событий на полях книги Лас-Каза "Мемориал св. Елены", - той самой книги, которой тайком зачитывался Жюльен Сорель, увлекаясь Наполеоном. Об отношении писателя к июльским событиям 1830 года красноречиво свидетельствует его письмо к английскому другу, Саттону Шарпу: "Чтобы насладиться в полной мере зрелищем этой великой революции, - писал Стендаль, - надо побродить по бульварам. (Кстати, начиная от улицы Шуазель и до отеля Сен-Фар [...], деревьев больше нет; их срубили, чтобы построить на мостовой бульвара баррикады [...].) Чем больше дней проходит со времени "великой недели", как говорит г-н Лафайет^*, тем сильнее она поражает нас. Такое впечатление производят огромные статуи, и Монблан кажется более величественным, если смотреть па него со стороны склонов Русса, в двадцати лье от Женевы, чем когда стоишь у его подножья. Все, что пишут газеты в похвалу народа, - истина [...]. К сожалению, Мериме в Мадриде, ему не пришлось видеть этого исключительного зрелища: 28 июля на сотню блузников попадался один прилично одетый человек. Последний бродяга вел себя как герой и после сражения был исполнен самого благородного великодушия".¹

^* (Мари Жозеф де Лафайет (1757 - 1834), один из лидеров либеральной оппозиции режиму Реставрации. Во время Июльской революции он командовал Национальной гвардией. Лафайет был очень популярен как активный участник борьбы американских колоний за независимость и как первый командующий Национальной гвардии во время Великой французской революции)

¹ (Там же, стр. 221)

Это восхищенное письмо было написано 15 августа 1830 года, а в конце октября того же года Стендаль, под именем "Оланье из Вуарона (Изер)", обращается к главному редактору газеты "Globe" с предложением включить в герб Франции цифру 29: "Это оригинально, правдиво; и великий день 29 июля уже покрыт тем налетом античного героизма, который неподвластен насмешникам".¹ (В этот решающий день Июльской революции повстанцы овладели Тюильрийским дворцом и другими правительственными зданиями.)

¹ (Stendhal. Correspondance. T. 2, p. 191)

Позже, уже будучи в Чивитавеккии, Стендаль изобразит в романе "Люсьен Левен" тот режим, который украл у народа завоевания "трех славных дней" - Июльскую монархию Луи-Филиппа. Но в 1830 году писатель, как и многие другие, еще питал иллюзии по отношению к новому правительству и, прежде всего, относительно собственной судьбы. Стендалю казалось, что пришло время предоставить ему то, на что он не мог надеяться в годы Реставрации как автор вольнодумных произведений и бывший аудитор Государственного Совета Империи, - префектуру, которая обеспечила бы ему безбедное существование и достаточно досуга для творчества.

Пылкое воображение Стендаля уже диктовало ему "прокламацию" - обращение к гражданам департамента, префектом которого он себя видел. Но действительность оказалась иной: его ходатайство о префектуре было решительно отклонено, - министр внутренних дел Гизо не терпел умных людей, тем более, если они придерживались таких взглядов, как Стендаль. "Ум губит [...]", - меланхолически отметил писатель па корректурном листе второго тома "Красного и черного", который он в тот момент правил (11 августа 1830 года. Эта пометка, сделанная в свойственной Стендалю загадочной манере - сокращенно и т. д., - так и была набрана, хотя она к роману никакого отношения не имеет. Лишь в 1932 году, значение этой записи было понято и прокомментировано).

Однако Стендаль очень нуждался в постоянном заработке. Его небольшая военная пенсия уже давно была сокращена наполовину. Статьи в английской печати, приносившие ему в 20-х годах известный доход, почти совсем перестали появляться: лондонский книготорговец и издатель Колберн сначала "забывал" платить Стендалю гонорар, а потом и вовсе отказался от его сотрудничества. Тысяча франков, полученных за первый роман "Армане" (1827), прошедший почти незамеченным, уже давно были истрачены. За два издания романа "Красное и черное" издатель Левавассер обещал не более тысячи пятисот франков...

В поисках постоянного заработка Стендаль, заручившись рекомендательными письмами Жоржа Кювье, уже хлопотал о месте библиотекаря в Королевской библиотеке (Национальная библиотека в Париже), но ему предпочли другого. Теперь же писатель оказался настолько на мели, что был вынужден признаться Маресту, обращаясь к нему за деньгами: "[...] Я пока в положении стрекозы, которая пропела" (18 сентября 1830 года).¹

¹ (Там же, стр. 189)

Однако тем временем у министра иностранных дел, графа Моле, уже лежало прошение Анри Бейля о месте генерального консула или первого секретаря посольства в Италии. Тут тоже не обошлось без помощи друзей Стендаля - г-жи Дестют де Траси^* и Доменико Фьоре, дружившего с графом Моле. Их ходатайства увенчались успехом: 25 сентября 1830 года Анри Бейль был назначен французским консулом, но не в Италии, как он надеялся, а в ее "прихожей" - Триесте.

^* (Супруга философа Виктора Дестют де Траси, автора трудов "Идеология" и "Логика" (1804 - 1805 гг.), которые оказали большое влияние на формирование взглядов Стендаля)

На следующий день Стендаль сообщил Маресту: "Во вторник имелся указ, назначавший Доминика консулом в Ливорно. Вероятно, влияние, которым обладает г-н де Формон, заставило порвать его. Сегодняшним указом Доминик назначен консулом в Триест, посреди варваров^*. У министра еще хватило доброты, чтобы определить жалование в пятнадцать тысяч франков. Приходите же в кафе".¹

^* (Стендаль, конечно, имел в виду австрийцев)

¹ (Там же, стр. 189 - 190)

Через три дня, представляя себе скуку, которая его будет окружать в Триесте, Стендаль пригласил к себе в гости "на шесть месяцев или на год" поэта Сент-Бева, остроумного собеседника, тоже часто бывавшего в салоне Ансело и др. "Вы будете так же свободны, как в гостинице, - писал ему Стендаль, - мы увидимся лишь за столом"¹. Он пригласил также художника Делакруа, еще не подозревая, что ему самому не придется пробыть в Триесте и шести месяцев.

¹ (Там же, стр. 190)

В это время, в начале ноября 1830 года, чтение корректур "Красного и черного" еще не было закончено, но писателю уже не до этого. В письме к Левавассеру он просит издателя поручить это кому-нибудь. "Да будет роман продан [...]", - добавляет Стендаль, - пожелание весьма уместное, учитывая неудачу с романом "Армане", который с трудом находил покупателей.

Самое важное для него письмо Стендаль отправил в последний момент, вдень отъезда, 6 ноября: только уезжая из Парижа, он набрался смелости просить у тосканского посланника Даниело Берлингьери руки его воспитанницы и подопечной Джулии Риньери. Эта молодая женщина 3 февраля 1830 года импульсивно обняла Анри Бейля со словами: "Я знаю хорошо и уже давно, что ты стар и некрасив, но я тебя люблю"¹. (Заметим сразу же, что Берлингьери ответил Бейлю вежливым отказом, оставляя, однако, последнее слово за Джулией. Чем эта история кончилась, читателю уже известно.)

¹ (Litto, V. del. Album Stendhal. Paris, Gallimard, 1966, p. 218)

Конечно, Стендаль не отличался красотой. Он и в молодости был склонен к полноте, а в 1830 году, когда ему было сорок семь лет, он был уже весьма грузен. (Через четыре года П. А. Вяземский сообщит из Рима своему сыну: "Рядом со мной в нашем доме знаменитый Стендаль. С виду толстый приказчик [...]".) Но обрамленное бакенбардами широкое лицо французского писателя, с высоким лбом, живым взглядом лучистых темных глаз и выразительным, насмешливым ртом, было полно обаяния и говорило об остром, проницательном уме. Таким мы знаем Стендаля по медальону художника Давида д-Анже (1829) и по портретам разных лет, в особенности, по портретам Жана Луи Дюси (1835) и Иоганна Олафа Сёдермарка (1840). Последний портрет казался другу Стендаля Абрахаму Константену наиболее соответствующим тому, каким писатель был в жизни.

Итак, Стендаль получил назначение в Триест и оставил Париж. Бурный, но плодотворный 1830 год приближался к концу. Позади были годы, когда Стендаль преимущественно выступал как публицист, блестящий публицист. Началась эпоха шедевров, но также самый трудный период в жизни Стендаля. Отныне он приедет в Париж только в отпуск, который будет более или менее длительным. Но к тому времени многое изменится в его жизни, как и в жизни самого Парижа, где уйдут в прошлое знаменитые салоны эпохи Реставрации и воцарится общество, состоящее, по словам Стендаля, "из разбогатевших грубиянов, ценящих превыше всего аристократию именно из-за своей подлости"¹.

¹ (Stendhal. Correspondance. T. 3, p. 395 - 396)

Обратимся теперь снова к записям Стендаля в томике Ланци, сделанным в Триесте.