Глава тридцать седьмая

- Я не хочу злоупотреблять положением отца, чтобы связывать вашу волю; будьте свободны, мой сын,- так говорил, сидя в великолепном кресле перед ярко пылающим камином, с веселым видом г-н Левен-отец, богатый, уже пожилой банкир, обращаясь к сыну, Люсьену Левену, нашему герою.

Кабинет, где происходил разговор между отцом и сыном, был лишь недавно с величайшей роскошью обставлен по рисункам самого г-на Левена. В новую меблировку он включил три-четыре отличные гравюры, появившиеся за последний год во Франции и Италии, и великолепную, только что приобретенную им картину романской школы. Белого мрамора камин, на который опирался Люсьен, был изваян в Риме, в мастерской Тенерани^*, а зеркало над ним, в восемь футов вышины и шесть ширины, фигурировало на выставке 183* года как образец безупречной работы. Насколько все это было роскошнее жалкой гостиной в Нанси, в которой Люсьен пережил столько тревог! Несмотря на глубокую скорбь Люсьена, его тщеславная душа парижанина не оставалась нечувствительной к этой разнице. Он уже не был в варварском краю, он снова находился на лоне родины.

^* (Тенерани (1789-1869) - один из крупнейших итальянских скульпторов эпохи, ученик Кановы и Торвальдсена. Стендаль называл его единственным талантливым скульптором Италии.)

- Друг мой,- сказал г-н Левей,- термометр поднимается слишком быстро, не откажите в любезности нажать кнопку вентилятора номер два... там, за камином. Отлично.

Так вот, я ни в какой мере не желаю злоупотреблять званием отца в целях ограничения вашей свободы. Поступайте во всем, как вам заблагорассудится.

У Люсьена, который стоял, опершись на камин, был мрачный, взволнованный, трагический вид - словом, тот вид, какой мы встречаем в трагедии у первого любовника, несчастного в любви. Он с явно мучительным усилием старался избавиться от этого горестно-угрюмого вида и изобразить на своем лице почтение и искреннейшую сыновнюю любовь - чувства, занимавшие немалое место в его сердце. Но ужасное состояние, в котором он находился с последнего вечера, проведенного в Нанси, придавало его физиономии светского человека выражение молодого разбойника, представшего перед судом.

- Ваша мать утверждает, - продолжал г-н Левей,- что вы не хотите вернуться в Нанси. Не возвращайтесь в провинцию: упаси меня бог выступать в роли тирана. Почему бы вам не натворить безрассудств и даже глупостей? Однако есть одна, но только единственная глупость, которой я воспротивился бы, ибо она влечет за собою ряд последствий: это женитьба. Но у вас есть возможность убеждать меня со всем должным почтением... и из-за этого я с вами не рассорюсь. Мы рассмотрим это дело, мой друг, за обедом.

- Но, отец,- возразил Люсьен, очнувшись от глубокого раздумья,- речь идет совсем не о женитьбе.

- Ну что же, если вы не думаете о женитьбе, о ней подумаю я. Поразмыслите-ка вот над чем: я могу женить вас на богатой девушке, которая ничуть не глупее бедной, а ведь весьма возможно, что после моей смерти вам достанется весьма скромное наследство. Здесь народ до того глуп, что, имея эполеты, обладатель ограниченного состояния может не опасаться за свое самолюбие. Под мундиром бедность - только бедность, это не бог весть какое несчастье, ее не презирают. Но ты сам в этом убедишься,- вдруг переменил тон г-н Левей,- когда увидишь все собственными глазами... Итак, бравый корнет, вы больше не хотите военной службы?

- Раз вы так добры, что обсуждаете со мною этот вопрос, а не приказываете мне, извольте: я больше не хочу военной службы в мирное время, не хочу проводить вечера, играя на бильярде и напиваясь в кафе, где с плохо вытертого мраморного столика я не имею права брать ни одну газету, кроме "Journal de Paris". Когда три офицера прогуливаются вместе, по меньшей мере один из них является шпионом, выслеживающим образ мыслей двух других. Полковник, в прежнее время бесстрашный солдат, теперь под эгидой партии умеренных превратился в гнусного полицейского комиссара.

Господин Левен невольно улыбнулся. Люсьен понял его и поспешил добавить:

- У меня и в мыслях не было обмануть такого зоркого человека, как вы, я никогда не помышлял об этом, верьте мне, отец. Но надо же было с чего-нибудь начать свое повествование.

Словом, если вы разрешите, я оставлю военную службу по мотивам, не блещущим особой рассудительностью. Тем не менее с моей стороны этот шаг разумный. Я умею владеть пикой и командовать полусотней людей, владеющих пикой, я умею сносно уживаться с тридцатью пятью сослуживцами, из которых пять-шесть человек строчат полицейские доносы. Словом, я знаю военное дело. Если вспыхнет война, и война настоящая, в которой главнокомандующий не предаст своей армии, и если мой образ мыслей будет тот же, что теперь, я попрошу у вас разрешения принять участие в одной, в двух кампаниях. На мой взгляд, война не может затянуться на большой срок, если главнокомандующий хоть немного похож на Вашингтона. Если же это только искусный и отважный грабитель, вроде С, я опять выйду в отставку.

- А! Так вот в чем заключается ваша политика! - насмешливо возразил отец.- Черт возьми! Высокая добродетель! Но политика - дело затяжное. Чего хотите вы для себя лично?

- Жить в Париже или поехать куда-нибудь далеко, в Америку, в Китай...

- Принимая во внимание мой возраст и возраст вашей матери, остановим наш выбор на Париже. Если бы я был волшебником Мерлином и если бы вам достаточно было вымолвить одно лишь слово, чтобы устроить материальную сторону своей жизни, чего просили бы вы у меня? Хотели бы вы служить в моей конторе или быть чиновником личной канцелярии министра, который вскоре будет иметь большое влияние на судьбы Франции, словом, господина де Веза? Завтра он может быть назначен министром внутренних дел.

- Господин де Вез? Пэр Франции, обладающий таким административным талантом, этот великий труженик?

- Он самый,- подтвердил г-н Левен, смеясь и удивляясь столько же возвышенности стремлений, сколько глупости своего сына.

- Я не так уж люблю деньги, чтобы поступить на службу в контору,- ответил Люсьен.- Я слишком мало думаю о металле, я никогда остро и подолгу не чувствовал его отсутствия. Мне несвойствен вечный страх перед нуждой, который помог бы мне преодолевать отвращение ко многому на свете. Боюсь, как бы мне вторично не пришлось проявить недостаток твердости, если я остановлю свой выбор на конторе.

- А если после моей смерти вы окажетесь бедняком?

- Сравнительно с тем, что я тратил в Нанси, сейчас я богат; почему бы этому не длиться еще долго?

- Потому что шестьдесят пять лет не двадцать четыре года...

- Не эта разница… Голос Люсьена стал глуше.

- Не надо фраз! Призываю вас, сударь, к порядку. Политика и чувство равно удаляют от насущных вопросов дня; речь идет о вас, и на этот вопрос мы ищем ответа.

^* ("Он будет богом иль чурбаном?" - цитата из басни Лафонтена "Скульптор и статуя Юпитера".)

Контора вам не по вкусу, и вы предпочитаете личную канцелярию графа де Веза?

- Да, отец.

- Но тут возникают большие трудности: сумеете ли вы быть в достаточной мере плутом, чтобы занимать такую должность?

Люсьен вздрогнул; отец взглянул на него с тем же веселым и в то же время серьезным видом. После некоторой паузы г-н Левен продолжал:

- Да, господин корнет, сумеете ли вы быть в достаточной мере плутом? Захотите ли вы стать обличителем зла в качестве молодого республиканца, стремящегося переделать французов, чтобы создать из них ангелов? That is the question^*, и на этот вопрос вы ответите мне сегодня вечером, после оперы, ибо (это секрет!) почему бы в данный момент не случиться министерскому кризису? Разве министерство финансов и военное министерство не перессорились между собою уже двадцать раз? Я замешан в их распрю; сегодня и завтра я еще могу, а послезавтра уже не буду в состоянии пристроить вас блестящим образом. Не скрою от вас, что матери будут видеть в вас желанного жениха для своих дочерей; словом, вам обеспечено, как говорят дураки, почетнейшее положение, но будете ли вы а достаточной мере плутом, чтобы с честью занимать его?

^* (Вот в чем вопрос (англ.).)

Подумайте, в какой мере вы чувствуете себя способным быть плутом, то есть быть помощником в небольшом плутовстве? Ибо за последние четыре года никто уже не помышляет о кровопролитии...

- Так же, как и о присвоении денег,- перебил его Люсьен.

- Бедного народа,- в свою очередь, перебил его с сострадательным видом г-н Левен,- или об использовании их несколько иным образом, нежели использовал бы их он сам,- прибавил он тем же тоном.- Но народ туповат, а его представители глуповаты и притом крупно заинтересованы...

- Кем же вы хотели бы, чтобы я был? - простодушно спросил Люсьен.

- Плутом,- ответил отец,- то есть политическим деятелем типа Мартиньяка^*, я не скажу - Талейрана. В ваши годы и в ваших газетах это называется быть плутом. Через десять лет вы узнаете, что Кольбер, Сюлли, кардинал де Ришелье - словом, любой политический деятель, то есть человек, управляющий людьми, поднимался по меньшей мере на ту первую ступень плутовства, на которой я хочу вас видеть. Не следуйте примеру N., который, будучи назначен генеральным секретарем полиции, через две недели подал в отставку, потому что его должность показалась ему слишком гнусной; правда, в то время жандармы, которым было поручено конвоировать Фротте из дому до тюрьмы, застрелили его, причем, еще не тронувшись с места, жандармы знали, что он попытается бежать и что они будут вынуждены убить его.

^* (Мартиньяк (1776-1832) - французский политический деятель-роялист, был министром внутренних дел во время Реставрации (1828-1829).)

- Черт возьми! - вырвалось у Люсьена.

- Да. Префект С, этот славный человек, префект Труа и мой приятель, которого вы, быть может, помните, седой мужчина пяти футов шести дюймов росту, в Планси...

- Да, отлично помню. Моя мать предоставляла ему в замке прекрасную угловую комнату со стенами, обитыми красным шелком.

- Совершенно верно. Так вот, он потерял свою префектуру на севере, в Кане или где-то там поблизости, потому что не пожелал быть в должной мере плутом, и я весьма одобрил его; дело Фротте^* довел до конца другой. Ах, черт возьми, мой юный друг, как говорят благородные отцы, вы удивлены?

^* (Де Фротте, Луи, граф (1755-1800) - один из самых упорных вождей контрреволюционных восстаний в Вандее. В 1800 году он вел двойную игру: вступив в переговоры о мире с республиканскими властями, Фротте в частных письмах к своим единомышленникам высказывался против разоружения. Письма послужили против него уликой: он, несмотря на то, что выразил свою покорность и сдался генералу Гидалю, был арестован и расстрелян по постановлению военного суда. Сведения, которые сообщает г-н Левей Люсьену, очевидно, не точны. Должность префекта была учреждена законом от 17 февраля 1800 года, между тем как расстрел Фротте произошел 18 февраля того же года, следовательно, префектуры в момент суда и расстрела еще не существовало.)

- Удивился бы и меньшему, как часто отвечает первый любовник,- промолвил Люсьен.- Я считал, что только иезуиты да Реставрация...

- Верьте, мой друг, лишь тому, что увидите собственными глазами, и вы будете умнее. Теперь, благодаря проклятой свободе печати,- смеясь, сказал г-н Левен,- уж невозможно обращаться с людьми так, как поступили с Фротте. В наши дни самые мрачные сцены разыгрываются лишь на фоне потери денег или места.

- Или нескольких месяцев предварительного заключения.

- Превосходно. Сегодня вечером вы дадите мне решительный ответ, ясный, в особенности без сентиментальных фраз. Завтра, быть может, я не сумею ничем быть полезным своему сыну.

Слова эти были сказаны благородным и вместе с тем прочувствованным тоном, как их произнес бы великий актер Монвель.

- Кстати,- сказал г-н Левен, возвратившись,- вы, разумеется, знаете, что, не будь вашего отца, вы сидели бы в Аббатстве^*. Я написал генералу Д. и поставил его в известность, что послал за вами нарочного, так как ваша мать опасно заболела. Сейчас я поеду в военное министерство, чтобы командир полка получил помеченное задним числом предписание о вашем отпуске. Напишите ему от себя и постарайтесь польстить ему любезностью.

^* (...вы сидели бы в Аббатстве.- Имеется в виду аббатство Сен-Жермен-де-Пре, которое во время Июльской монархии служило военной тюрьмой. Тюремное заключение угрожало Люсьену за самовольную отлучку из полка.)

- Я только собирался поговорить с вами насчет Аббатства. Я думал, что все сведется к двухдневному аресту, а там я подам в отставку...

- Никакой отставки, мой друг! В отставку уходят одни лишь дураки. Я настаиваю на том, чтобы вы всю жизнь были молодым военным и светским человеком, ушедшим в политику,- истинной потерей для армии, как пишут в "Debats".