Глава сорок четвертая

Люсьен помчался в ...ский госпиталь. Он приказал привратнику проводить его к дежурному хирургу. Во дворе госпиталя он встретил двух врачей, назвал себя, свое звание и должность и попросил обоих на минуту последовать за ним. Он был с ними так изысканно вежлив, что им не пришло в голову отказать ему,

"Хорошо, - подумал Люсьен.- Мне не придется оставаться с глазу на глаз с кем бы то ни было; это весьма существенно".

- Скажите, пожалуйста, который час? - спросил он шедшего рядом с ним привратника.

- Половина седьмого.

"Значит, я потратил только двадцать восемь минут на переезд от министерства до госпиталя и могу это доказать".

Войдя к дежурному хирургу, он попросил его ознакомиться с письмом министра.

- Господа,- обратился он ко всем трем врачам, стоявшим рядом,- руководство министерства внутренних дел стало жертвою клеветы в связи с одним раненым, неким Кортисом, принадлежащим, по слухам, к республиканской партии... Было упомянуто слово "опиум"; честь вашего госпиталя и ваша ответственность как правительственных служащих требует, чтобы все, что произойдет у постели раненого Кортиса, протекало в атмосфере самой широкой гласности. Нельзя допустить, чтобы оппозиционные газеты могли найти здесь повод для клеветы. Быть может, они подошлют своих сотрудников. Не находите ли вы, господа, уместным пригласить сюда ординатора и главного хирурга?

За обоими врачами послали практикантов.

- Не считаете ли вы, что было бы весьма кстати поместить у койки Кортиса двух санитаров, людей благоразумных и неспособных на ложь?

Слова эти были поняты наиболее пожилым из присутствовавших врачей в том смысле, в каком их поняли бы за четыре года до того. Он назвал двух санитаров, в прежнее время принадлежавших к конгрегации, двух отъявленных плутов; один из хирургов ушел сразу же, чтобы поставить их на дежурство. Врачи и хирурги быстро стали стекаться в дежурную комнату; однако царило глубокое молчание, и у всех был мрачный вид. Увидав, что врачей и хирургов собралось уже семь человек, Люсьен сказал им:

- Господа, предлагаю вам от имени господина министра внутренних дел, приказ которого у меня в кармане, предоставить Кортису такой уход, как если бы он принадлежал к самым состоятельным кругам общества. Мне кажется, что это в наших общих интересах.

Все без исключения, хоть и нерешительно, согласились с этим.

- Не следует ли нам всем отправиться к постели больного, а затем устроить консилиум? Я попрошу вкратце запротоколировать все, что будет говориться, и передам протокол господину министру внутренних дел.

Решительный вид Люсьена устранил всякую возможность возражений со стороны этих господ, большинство которых предполагало провести вечер с большей пользой для себя или более весело.

- Но, сударь, я видел Кортиса сегодня утром,- уверенным тоном заявил сухой человечек с лицом скряги,- это почти мертвец. К чему консилиум?

- С вашего замечания, сударь, я и начну протокол.

- Но, сударь, я говорил не для того, чтобы мои слова были повторены...

- Повторены! Вы забываетесь, милостивый государь. Имею честь заверить вас, что все сказанное здесь, ваши слова, так же как и мой ответ, будут точно воспроизведены в протоколе.

Фраза Люсьена прозвучала совсем неплохо. Но, произнося ее, он покраснел, а это могло испортить дело.

- Все мы, конечно, желаем лишь выздоровления раненого,- сказал с целью прекратить спор наиболее пожилой из врачей.

Он отворил дверь, и все вышли; перешли из одного двора в другой, причем врач, споривший с Люсьеном, держался поодаль от него. Во дворе к шествию присоединились еще три - четыре человека. Наконец, в тот момент, когда открыли дверь палаты, в которой лежал Кортис, подоспел главный хирург. Вошли сначала в ближайшую швейцарскую.

Люсьен попросил главного хирурга подойти с ним к лампе, дал ему прочесть письмо министра и в двух словах рассказал о том, что было предпринято до его прибытия в госпиталь. Главный хирург был человек очень порядочный и не лишенный такта, несмотря на свой мещански-напыщенный тон; он сообразил, что дело могло принять серьезный оборот.

- Не будем предпринимать ничего без господина Моно,- сказал он Люсьену,- он живет в двух шагах отсюда.

"А,- догадался Люсьен,- это хирург, ответивший ударом кулака на предложение дать Кортису опиум!"

Через несколько минут, ворча, явился г-н Моно: ему помешали обедать; кроме того, он немного побаивался последствий своей утренней кулачной расправы.

Узнав, в чем дело, он заявил Люсьену и главному хирургу:

- Ну, что же тут, господа, долго разговаривать: это покойник. Чудо, что он до сих пор живет с пулей в животе, да не только с пулей, но и с лоскутьями сукна, с ружейным пыжом и бог весть с чем еще. Вы понимаете, что я не рискнул запустить зонд в такую рану. Кожа у него сожжена загоревшейся рубашкой.,

Ведя такой разговор, они подошли к больному.

Люсьену выражение его лица показалось решительным и не слишком плутовским - менее плутовским, чем у Дебака.

- Сударь,- обратился к нему Люсьен,- вернувшись домой, я нашел у себя письмо госпожи Кортис...

- Госпожа! Госпожа! Хороша госпожа, которой через неделю придется просить милостыню.

- Сударь, к какой бы партии вы ни принадлежали, res sacra miser^*, министр видит в вас только страдальца. Говорят, вы бывший военный... Я - корнет Двадцать седьмого уланского полка... Как товарищу позвольте предложить вам небольшую временную поддержку...

^* (Несчастный - вещь священная (лат.).)

И он положил два наполеондора в руку, которую больной высунул из-под одеяла; рука пылала, и от прикосновения к ней у Люсьена сжалось сердце.

- Вот это дело,- промолвил больной.- Нынче утром сюда приходил какой-то господин, обещал пенсию... Пустые посулы... ничего серьезного. Но вы, господин корнет, дело другое... с вами я буду говорить...

Люсьен поспешил прервать больного и, повернувшись ко всем семи врачам (или хирургам), сказал главному хирургу:

- Сударь, я полагаю, что председательствовать на консилиуме должны вы.

- Я того же мнения,- ответил хирург,- если только присутствующие не возражают...

- В таком случае я должен просить того из присутствующих, кого вы любезно назначите, обстоятельнейшим образом заносить в протокол все, что мы здесь будем делать; было бы, пожалуй, целесообразно сразу же назначить лицо, которое возьмет на себя труд записывать.

И, услыхав не очень лестный для правительства разговор, уже завязавшийся шепотом, Люсьен со всею учтивостью, на которую был способен, добавил:

- ...Надо было бы, чтобы каждый из нас говорил по очереди.

Его твердость и серьезность произвели в конце концов желаемое впечатление. Раненого осмотрели и опросили по всем правилам. Г-н Моно, хирург палаты, пользовавший больного койки № 13, составил краткий бюллетень.

Затем, оставив больного лежать на койке, перешли в отдельную палату и там устроили консилиум; заключение консилиума записывал г-н Моно, между тем как молодой врач, носивший фамилию, очень известную в науке, писал под диктовку Люсьена протокол. Из семи врачей (или хирургов) пять высказались в том смысле, что смерть может наступить в любую минуту и что она неизбежна в течение ближайших двух - трех дней.

Один из семи предложил опиум,

"А, вот он, мошенник, подкупленный генералом Р.",- подумал Люсьен.

Это был весьма элегантный господин с красивыми белокурыми волосами и с двумя огромными орденскими ленточками в петлице. Люсьен прочел свою мысль в глазах у большинства присутствующих. Предложение было решительно отвергнуто.

- Больной не испытывает невыносимых страданий,- сказал пожилой врач.

Другой предложил обильное кровопускание из ноги, с целью предотвратить внутреннее кровоизлияние. Люсьен не усмотрел никакой задней мысли в этом предложении, но г-н Моно заставил его переменить мнение на этот счет, громким голосом многозначительно заметив:

- Кровопускание может иметь лишь одно несомненное последствие: у раненого отнимется язык.

- Я решительно высказываюсь против,- заявил один из хирургов, порядочный человек.

- И я.

- И я.

- И я.

- По-видимому, большинство,- взволнованно констатировал Люсьен.

"Следовало бы вести себя спокойнее,- подумал он,- но как тут удержаться?"

Заключение консилиума и протокол были подписаны в четверть одиннадцатого. Господа хирурги и врачи, ссылаясь на больных, которых им нужно навестить, разбегались по мере того, как один за другим подписывали протокол. Люсьен остался один в обществе хирурга-великана.

- Пойду еще раз взглянуть на раненого, - оказал Люсьен.

- А я доканчивать свой обед. Вы, может быть, найдете его уже мертвым. Он в любую минуту может протянуть ноги. До свиданья!

Люсьен вернулся в палату для раненых; он был неприятно поражен темнотою и зловонием; время от времени раздавался слабый стон. Наш герой никогда не видел ничего подобного: смерть казалась ему, разумеется, чем-то страшным, но в то же время чистым и благоприличным. Он всегда представлял себе, что умрет на травке, как Баярд^*, прислонившись головою к стволу дерева; так рисовалась ему смерть на дуэли. Он взглянул на часы. "Через час я буду в Опере, но никогда не забуду этого вечера... За дело!" - сказал он себе и приблизился к койке раненого.

^* (Баярд (1473-1524) - французский полководец, получивший прозвище "рыцаря без страха и упрека". Смертельно раненный выстрелом из аркебузы, он велел посадить себя на траву и прислонить спиной к дереву, чтобы умереть лицом к врагу. В такой позе он и умер.)

Оба санитара полулежали в креслах, вытянув ноги на стульях; они спали и, как ему показалось, были немного пьяны. Люсьен подошел к постели с другой стороны.

Раненый лежал с широко раскрытыми глазами.

- Важнейшие органы у вас не повреждены, в противном случае вы умерли бы в первую же ночь. Вы ранены значительно менее опасно, чем думаете.

- Ба! - нетерпеливо отозвался больной, точно издеваясь над надеждой.

- Дорогой товарищ, вы либо умрете, либо выживете, - продолжал Люсьен мужественным, решительным и даже сердечным тоном (этот раненый внушал ему гораздо меньше отвращения, чем элегантный господин с двумя крестами). Вы либо останетесь в живых, либо умрете.

- Никакого либо, господин корнет. Моя песенка спета.

- Во всяком случае смотрите на меня как на вашего министра финансов.

- Как? Министр финансов собирается назначить мне пенсию? То есть не мне, а моей бедной жене?

Люсьен взглянул на обоих санитаров: они не прикидывались пьяными, они в самом деле не были в состоянии слушать или по крайней мере понимать, что говорилось.

- Да, товарищ, если вы не будете болтать.

Глаза умирающего просияли и с каким-то удивительным выражением уставились на Люсьена.

- Вы понимаете меня, товарищ?

- Хорошо. Но при условии, что меня не отравят. Я должен умереть. Я человек конченый, но, видите ли, мне кажется, что в том, что мне здесь дают...

- Вы ошибаетесь. Впрочем, не берите в рот ничего из того, что вам дают в госпитале... у вас есть деньги...

- Как только я закрою глаза, эти негодяи украдут мои деньги.

- Хотите, товарищ, чтобы я прислал вам вашу жену?

- Черт возьми! Вы славный человек, господин корнет. Я передам моей бедной жене ваши два наполеондора.

- Ешьте только то, что вам будет приносить жена. Надеюсь, это разговор настоящий? Впрочем, даю вам честное слово, здесь нет ничего подозрительного....

- Будьте добры, наклонитесь ко мне, господин корнет. Я не собираюсь командовать... но, поймите, от малейшего движения у меня начинается адская боль в животе.

- Ну, ну, можете положиться на меня, - ответил Люсьен, подойдя к нему вплотную.

- Как вас зовут?

- Люсьен Левей. Я корнет Двадцать седьмого уланского полка.

- Почему на вас нет мундира?

- Я в отпуску в Париже и прикомандирован к министру внутренних дел.

- Где вы живете? Извините, прошу прощения, но...

- Лондонская улица, дом номер сорок три.

- А! Вы сын богача-банкира Ван-Петере и Левен?

- Совершенно верно.

После небольшой паузы раненый сказал:

- Ну что ж, я вам верю... Сегодня утром, лежа в обмороке после перевязки, я слышал, как кто-то предложил этому рослому силачу-хирургу дать мне опиум. Тот выругался, потом они удалились. Я открыл глаза, но видел все, как в тумане... Быть может, это объясняется просто потерей крови... Согласился ли хирург с предложением дать мне опиум или не захотел?

- Уверены ли вы в этом? - в сильном замешательстве опросил Люсьен. - Я не думал, что республиканская партия работает так проворно...

Раненый посмотрел на него.

- Не в обиду вам будь оказано, господин корнет, вы так же, как и я, хорошо знаете, откуда это идет.

- У меня вызывают отвращение эти мерзости, я ненавижу и презираю людей, которые могли себе это позволить! - воскликнул Люсьен, почти позабыв о своей роли.- Положитесь на меня. Я привел к вам семь врачей, как к какому-нибудь генералу. Неужели вы думаете, что столько людей могут сговориться между собой насчет такой проделки? У вас есть деньги, вызовите к себе жену или кого-нибудь из родственников, пейте только то, что купит вам жена...

Люсьен был взволнован; больной пристально смотрел на него: голова его лежала неподвижно, но глаза следили за всеми жестами Люсьена.

- Ну, да что там! - промолвил больной. - Я был капралом в Третьем линейном полку при Монмирайле. Я прекрасно знаю, что должен околеть, но быть отравленным неприятно... Я не стыдлив... да и нельзя, - добавил он, меняясь в лице,- быть стыдливым при моем ремесле. Если бы в жилах у него текла кровь, а не водица, то после всего, что я сделал для него, по его двадцатикратному настоянию, генерал Р. должен был бы быть здесь, на вашем месте. Вы его адъютант?

- Никогда не видел его в глаза.

- Адъютанта зовут Сен-Венсан, а не Левен, - произнес раненый, как бы разговаривая с самим собой.- Есть одна вещь, которую я предпочел бы вашим деньгам.

- Скажите, что?

- Если бы только вы были так добры. Я хочу, чтобы меня перевязывали, только когда вы будете здесь... вы, сын господина Левена, богача-банкира, который содержит мадмуазель де Брен из Оперы... Потому что, господин корнет, - сказал он, снова повышая голос,- когда они увидят, что я не хочу принимать их опиум... то во время перевязки - трах!.. ничего не стоит быстро нанести удар ланцетом сюда, в живот. А у меня тут все горит... все горит!.. Это долго не протянется, это не может долго тянуться... Прикажите, чтобы завтра... потому что, мне кажется, вы здесь всем распоряжаетесь... А почему вы распоряжаетесь? И даже не нося мундира!.. Словом, пускай по крайней мере меня перевязывают у вас на глазах... А высокий хирург-силач, согласился он или нет? Вот в чем вопрос.

Мысли путались у него в голове.

- Не болтайте, - сказал Люсьен. - Я беру вас под свое покровительство. Я пришлю к вам вашу жену.

- Вы славный человек... Богач-банкир Левен, который содержит мадмуазель де Брен, не плутует... не то, что генерал Р.

- Разумеется, я не плутую, но, пожалуйста, не говорите мне никогда ни о генерале Р., ни о ком другом, и вот вам десять наполеондоров.

- Отсчитайте их мне в руку... Когда я подымаю голову, у меня начинает сильно болеть в животе.

Люсьен шепотом отсчитал наполеондоры и положил их один за другим в руку раненому так, чтобы он мог ощутить это.

- Молчок! - сказал Кортис.

- Молчок, хорошо сказано. Если вы сболтнете лишнее, у вас украдут ваши наполеондоры. Разговаривайте только со мной, и то, когда мы будем одни. Я буду вас навещать ежедневно, пока вы не выздоровеете.

Он провел еще несколько минут около раненого, который, по-видимому, уже впадал в забытье. Потом помчался на улицу Брак, где жил Кортис; он застал г-жу Кортис, окруженную кумушками, которых ему с трудом удалось выставить за дверь.

Женщина ударилась в слезы и захотела показать Люсьену своих детей, опавших мирным оном. "Это наполовину естественно, наполовину комедия, - подумал Люсьен,- надо дать ей наговориться, пока она не устанет".

После двадцатиминутного монолога и бесконечных ораторских подходов (ибо парижское простонародье переняло у высшего общества его нелюбовь ко всякой мысли, высказанной без обиняков) г-жа Кортис заговорила об опиуме; Люсьен слушал пять минут разглагольствования супруги и матери на тему об опиуме.

- Да, - небрежно заметил Люсьен, - говорят, что республиканцы хотели дать вашему мужу опиум. Но правительство короля бдит над всеми гражданами. Как только я получил ваше письмо, я сразу привел семь врачей (или хирургов) к постели вашего мужа; вот их заключение, - сказал он, передавая бумагу в руки г-же Кортис. (Он увидел, что она недостаточно грамотна.) Кто теперь осмелится дать опиум вашему мужу? Тем не менее мысль об опиуме не дает ему покоя, это может ухудшить его состояние...

- Это конченый человек,- сказала она довольно равнодушно.

- Нет, сударыня, он вполне может поправиться, так как в течение суток у него не появилось гангрены. Генерал Мишо получил такую же рану и т. д., и т. д. Но не надо говорить об опиуме: все это служит лишь к обострению отношений между партиями. Не надо, чтобы Кортис болтал. Поручите присмотр за вашими детьми какой-нибудь соседке, которой вы будете платить сорок су ежедневно: я выдам вам деньги вперед за неделю. А сами, сударыня, отправляйтесь в госпиталь и не отходите от койки вашего супруга...

При этих словах патетически красноречивая физиономия г-жи Кортис, по-видимому, сразу утратила всю свою выразительность.

Люсьен продолжал:

- Ваш муж не будет пить ничего, не будет принимать ничего, за исключением того, что вы ему собственноручно приготовите, и т. д.

- Черт возьми! Какая отвратительная вещь госпиталь... А мои бедные дети, мои сиротки, что с ними станется вдали от материнских глаз? Кто за ними будет присматривать?.. и т. д., и т. д.

- Как вам угодно, сударыня... Вы такая хорошая мать... Но мне досадно, что его могут обокрасть.

- Кого?

- Вашего мужа.

- Как бы не так! Я забрала у него двадцать девять ливров и семь су, которые были при нем. Я набила ему, бедняжке, табаком его табакерку и дала десять су санитару...

- И прекрасно. Вы поступили весьма благоразумно... Но при условии, что он не будет болтать о политике, что он не будет упоминать об опиуме, ни он, ни вы, я вручил господину Кортису двенадцать наполеондоров.

- Наполеондоров?-пронзительным голосом вскрикнула г-жа Кортис.

- Да, сударыня, двести сорок франков, - с видом великолепного безразличия подтвердил Люсьен.

- И надо, чтобы он не болтал?

- Если я буду доволен им и вами, я буду каждый день выплачивать вам наполеондор.

- То есть двадцать франков? - широко раскрыв глаза, переспросила г-жа Кортис.

- Да, двадцать франков, если вы никогда не заикнетесь про опиум. Впрочем, я сам принимал опиум при ранении, а меня ведь никто не собирался убивать; все это пустые россказни. Словом, если вы будете об этом болтать и в какой-нибудь газете будет напечатано, что Кортис боялся опиума или говорил о своей ране и о столкновении с новобранцем на Аустерлицком мосту, плакали ваши двадцать франков; если же ни вы, ни он не будете болтать, то будете получать ежедневно по двадцати франков.

- Начиная с какого дня?

- С завтрашнего.

- Если бы вы были так добры и начали с сегодняшнего, то еще до полуночи я отправилась бы в госпиталь. Бедный мой муж! Только я одна могу удержать его от болтовни... Госпожа Морен! Госпожа Морен! - вдруг закричала г-жа Кортис.

Пришла соседка, и Люсьен отсчитал ей четырнадцать франков за то, что она в течение недели будет ходить за детьми. Он выдал также сорок су г-же Кортис на фиакр до ...ского госпиталя.

Люсьену казалось, что его слова, кому бы их ни передали, не могли подать ни малейшего повода обвинить его в посредничестве в деле с опиумом.

Покидая улицу Брак, Люсьен был счастлив, между тем как он предполагал совершенно обратное: он думал, что к концу этого дела он будет глубоко несчастен.

- Я лавирую, рискуя ежеминутно натолкнуться на презрение и смерть,- повторял он все время,- но до сих пор я хорошо управлял своей ладьей.