Глава сорок пятая

Наконец, когда на колокольне Сен-Жерве пробило без четверти двенадцать, Люсьен снова сел в кабриолет; он почувствовал, что умирает от голода: он еще не обедал и почти беспрестанно говорил.

"Теперь надо разыскать моего министра..." В особняке на улице Гренель он его не нашел. Он оставил записку, велел перепрячь лошадь, взял другого лакея и отправился в министерство финансов; г-н де Вез уехал оттуда домой.

"Хватит с меня усердствовать", - решил Люсьен и, остановив кабриолет, вошел в кафе поужинать.

Через несколько минут он снова сел в коляску и дважды бесцельно прокатился по Шоссе д'Антен; когда он проезжал перед министерством иностранных дел, ему пришло в голову заглянуть туда. Швейцар ответил, что господин министр внутренних дел находится у его сиятельства.

Дежурный не хотел докладывать о Люсьене и прерывать беседу обоих сиятельств.

Зная, что в министерстве есть потайная дверь, Люсьен боялся, как бы г-н де Вез не вышел через нее незамеченным; он устал гоняться за ним и не желал возвращаться на улицу Гренель. Он начал настаивать, но дежурный высокомерно отказал ему. Люсьен рассердился.

- Черт возьми, повторяю вам, что я получил специальный приказ господина министра внутренних дел. Я войду. Можете, если хотите, вызвать караул, но я войду силой. Повторяю вам: я господин Левен и т. д., и т. д., рекетмейстер.

Четыре - пять лакеев сбежались к дверям залы. Люсьен увидал, что ему придется сражаться со всей этой челядью; он попал в крайне неловкое положение и был сильно разгневан.

Он решил звонить в оба звонка, пока не оборвет у них шнуры.

По почтительной позе, которую вдруг принял лакей, он догадался, что в залу входит граф де Босеан, министр иностранных дел. Люсьен никогда не видел его.

- Граф, меня зовут Люсьен Левен, я рекетмейстер. Тысячу раз приношу вашему сиятельству свои извинения, но вот уже два часа как я разыскиваю, по его же приказу, графа де Веза; мне необходимо переговорить с ним по важному и неотложному делу.

- По какому такому... неотложному делу? - с редкой наглостью спросил министр, выпрямляя свою тщедушную фигурку.

"Черт возьми, я заставлю тебя переменить тон!" - подумал Люсьен и, подчеркивая каждое слово, совершенно хладнокровно добавил:

- По делу Кортиса, граф, по делу человека, раненного на Аустерлицком мосту новобранцем, которого он хотел обезоружить.

- Выйдите, - приказал лакеям министр и, так как дежурный замешкался, повторил: - Ступайте же!

Когда дежурный вышел, он сказал Люсьену:

- Милостивый государь, достаточно было бы одного слова "Кортис" без дальнейших объяснений (это было сказано на редкость дерзким тоном и сопровождалось столь же наглым жестом).

- Граф, я новичок на службе, - оказал Люсьен, отчеканивая каждое слово. - В кругу знакомых моего отца, господина Левена, я не привык к приему, оказанному мне вашим сиятельством; я хотел как можно скорее положить конец неприятному и малопристойному положению вещей.

- Как это малопристойному, милостивый государь? - гнусавым голосом воскликнул министр, задрав голову еще выше и удвоив наглость тона. - Будьте осторожны в выражениях!

-- Если вы прибавите хоть одно слово в таком же тоне, граф, я подаю в отставку и мы окрестим наши шпаги. Наглость, сударь, никогда не производила на меня впечатления.

Господин де Вез, который вышел из отдаленного кабинета узнать в чем дело, услыхал последние слова Люсьена и сообразил, что он, де Вез, вероятно, косвенная причина ссоры.

- Ради бога, друг мой, ради бога! - обратился он к Люсьену. - Дорогой коллега, это тот молодой офицер, о котором я вам говорил; прекратим это.

- Есть только один способ прекратить это, - произнес Люсьен с хладнокровием, лишившим обоих министров дара слова. - Есть только один способ, - повторил он ледяным тоном, - это не заикаться больше ни единым словом об инциденте и предположить, что дежурный доложил обо мне вашим сиятельствам.

- Но, милостивый государь... - резко выпрямившись, начал было г-н де Босеан.

- Приношу тысячу извинений вашему сиятельству, но если вы произнесете еще хоть слово, я заявлю о своей отставке присутствующему здесь господину де Везу и оскорблю вас так, что вам волей-неволей придется потребовать удовлетворения.

- Уйдемте, уйдемте отсюда! - в крайнем смущении воскликнул г-н де Вез, увлекая за собой Люсьена.

Люсьен прислушался, не скажет ли что-нибудь граф де Босеан. Он ничего не услышал.

Усевшись в коляску, он попросил г-на де Веза, затеявшего с ним отеческим тоном разговор, разрешить ему сперва дать отчет о деле Кортиса. Отчет оказался весьма длинным. Люсьен начал его с изложения протокола и заключения консилиума.

Когда он кончил, министр потребовал у него оба документа.

- По-видимому, я забыл их у себя дома,- ответил Люсьен.

"Если граф де Босеан захочет угрожать мне,- подумал он,- эти документы могут послужить доказательством того, что я был прав, желая сразу представить отчет министру внутренних дел, и что я не какой-нибудь проситель, насильно врывающийся в двери".

К моменту, когда они въезжали на улицу Гренель, повествование о Кортисе было окончено, и г-н де Вез снова сделал попытку удариться в елейно-отеческое наставление.

- Граф,- перебил его Люсьен,- я работаю по поручению вашего сиятельства с пяти часов пополудни. Теперь уже час. Разрешите мне пересесть в мой кабриолет: он едет за вашей коляской. Я смертельно устал.

Господин де Вез хотел продолжить свое отеческое внушение.

- Ни слова больше об инциденте,- сказал Люсьен.- Малейшее слово может обострить вопрос.

Министру пришлось на этом расстаться с Люсьеном, и тот, пересев в свой кабриолет, предложил слуге править лошадью. Он в самом деле был очень утомлен.

Когда они проезжали через мост Людовика XV, лакей сказал:

- Вот министр.

"Он возвращается к своему коллеге, несмотря на поздний час, и, наверно, разговор у них будет обо мне. Черт возьми, я не слишком дорожу своим местом, но если они уволят меня от должности, я заставлю этого наглеца взяться за шпагу! Пускай эти господа будут дурно воспитаны и дерзки сколько им угодно, но надо же знать, с кем имеешь дело. С Дебаками, готовыми любой ценой сделать карьеру,- пожалуйста, но со мною это не пройдет!"

Вернувшись домой, Люсьен увидал отца, который, с подсвечником в руке, поднимался к себе в спальню.

Несмотря на страстное желание выслушать мнение столь умного человека, он решил: "К сожалению, отец уже стар; не надо мешать ему спать, отложим дела на завтра".

На другой день в десять часов утра он рассказал обо всем отцу. Г-н Левей рассмеялся:

- Господин де Вез завтра повезет тебя на обед К своему коллеге, министру иностранных дел. Но пора тебе оставить мысль о всяких дуэлях; теперь поединок был бы для тебя поступком дурного тона... Эти господа, должно быть, решили сместить тебя в течение ближайших двух месяцев или назначить тебя префектом в Бриансон либо в Пондишери. Но если такой отдаленный городок устраивает тебя не больше, чем меня, я нагоню на них страху и помешаю твоей опале... по крайней мере попытаюсь сделать это с некоторыми шансами на успех.

Обед у его сиятельства министра иностранных дел заставил ждать себя два дня, и за это время Люсьен, по-прежнему сильно занятый делом Кортиса, ни разу не позволил г-ну де Везу заговорить об инциденте.

На следующий день после обеда г-н Левен рассказал всю историю трем - четырем дипломатам. Он только не назвал имени Кортиса и умолчал о важном деле, вынудившем Люсьена разыскивать министра в час ночи.

- По поводу столь позднего часа могу лишь уверить вас,- сказал он русскому посланнику,- что дело не имело никакого отношения к телеграфу.

Недели две спустя г-н Левен натолкнулся в свете на смутные слухи о том, что его сын - сен-симонист. Не говоря ни слова Люсьену, он обратился к г-ну де Везу с просьбой поехать с ним к министру иностранных дел.

- А для чего, дорогой друг?

- Мне очень хотелось бы сделать вашему сиятельству приятный сюрприз.

Всю дорогу г-н Левен подтрунивал над любопытством своего друга-министра.

Он крайне несерьёзным тоном начал беседу, которой удостоил его сиятельный министр иностранных дел.

- Больше чем кто бы то ни было, граф, я отдаю должное талантам вашего сиятельства, но надо также сознаться, что вы располагаете большими средствами. Сорок важных особ, украшенных титулами и орденами, которых, если потребуется, я вам назову по именам, пять-шесть знатных дам, принадлежащих к высшей знати, достаточно богатых благодаря благодеяниям вашего сиятельства, оказывают честь моему сыну, Люсьену Левену, скромному рекетмейстеру, удостаивая его своим вниманием. Эти почтенные особы потихоньку распускают слухи, что он сен-симонист. С равным основанием можно было бы утверждать, что он в критическую минуту струсил. Можно было поступить еще лучше и натравить на него двух-трех уважаемых лиц, о которых я говорю и которые, будучи еще молоды, подвизаются на нескольких поприщах и известны также в качестве бретеров; или же, если бы кое-кому угодно было проявить доброту и снизойти к моим сединам, господа вроде графа де N., господина N., барона N., имеющего сорок тысяч франков ежегодного дохода, или маркиза де N., могли бы ограничиться утверждением, что этот маленький Левен постоянно выигрывает в экарте. В связи с этим я обращаюсь к вашему сиятельству как к министру иностранных дел, предлагая вам войну или мир.

Господин Левен доставил себе злорадное удовольствие растянуть надолго начатую таким образом беседу. Из министерства иностранных дел г-н Левен проехал к королю, у которого он получил аудиенцию. Королю он в точности изложил свой разговор с его министром иностранных дел.

- Пойди-ка сюда,- сказал, вернувшись домой, г-н Левен сыну,- я повторю тебе еще раз свою беседу с министрами, к которым ты проявил слишком мало уважения. Но чтобы мне не пришлось рассказывать это в третий раз, пойдем к твоей матери.

По окончании собеседования у г-жи Левен наш герой рискнул поблагодарить отца.

- Ты становишься, друг мой, сам того не замечая, похож на всех. Ты никогда не забавлял меня так, как в течение последнего месяца. Я обязан тебе тем молодым интересом, с которым я уже две недели слежу за биржей, ибо мне надо было обеспечить себе возможность сыграть какую-нибудь штуку с моими двумя министрами, если бы они отважились на наглость в отношении тебя. Словом, я тебя люблю, и твоя мать тебе скажет, что до сих пор, говоря языком аскетических книг, в тебе я любил ее. Но за мою привязанность тебе придется заплатить, кое в чем стеснив себя.

- В чем дело?

- Ступай за мной.

Уже в своем кабинете г-н Левен договорил:

- Тебе совершенно необходимо смыть с себя клеветническое обвинение в сен-симонизме. Твой степенный и даже внушительный вид может способствовать распространению этих слухов.

- Нет ничего проще: хороший удар шпагой.

- Да, чтобы за тобой укрепилась слава дуэлиста, которая немногим лучше репутации сен-симониста! Прошу тебя: отныне ни одной дуэли, ни под каким предлогом.

- Что же нужно?

- Нужна громкая любовная связь. Люсьен побледнел.

- Да, только и всего,- продолжал отец.- Надо обольстить госпожу Гранде или, быть может (это обошлось бы дороже, но было бы, пожалуй, не так скучно), тратить большие деньги на мадмуазель Жюли, либо на мадмуазель Гослен, либо на мадмуазель N. и ежедневно проводить с нею часа четыре. Оплату расходов я возьму на себя.

- Но, отец, разве я не имею чести быть уже влюбленным в мадмуазель Раймонду?

- Она недостаточно известна. Вот примерный диалог: "Левен-сын в прочной связи с маленькой Раймондой!" "А кто такая мадмуазель Раймонда?"

А надо, чтобы диалог протекал так: "Левен-сын связался с мадмуазель Гослен". "Ах, черт! Он, что, настоящий ее любовник?" "Он от нее без ума, ревнует, и т. д., и т. д. Он хочет быть единственным". Кроме того, совершенно необходимо, чтобы я ввел тебя по меньшей мере в десять домов, где будут щупать пульс у твоей сен-симонистской меланхолии.

Выбор между г-жой Гранде и мадмуазель Гослен поверг Люсьена в сильное замешательство.

Дело Кортиса закончилось весьма удачно, и граф де Вез поздравил Люсьена с успехом. Этот слишком ретивый агент, хотя умер только через неделю, не проронил ни слова.

Люсьен попросил у министра четырехдневный отпуск, чтобы привести в порядок кое-какие денежные дела в Нанси. С некоторого времени он испытывал безумное желание снова увидеть маленькое окошечко г-жи де Шастеле. Получив согласие министра, Люсьен сказал об этом родителям, и те не нашли ничего предосудительного в небольшой поездке в Страсбург (у Люсьена ни разу не хватило мужества произнести слово "Нанси").

- Чтобы твое отсутствие не показалось долгим, я ежедневно, если только будет солнечная погода, в два часа дня буду навещать твоего министра,- сказал г-н Левей.

Люсьен находился еще в десяти милях от Нанси, а сердце его, казалось, было готово выскочить из груди. Он дышал учащенно. Так как в Нанси надо было въехать ночью и быть никем не замеченным, Люсьен остановился в деревне, расположенной в одном лье от города. Но даже на этом расстоянии он уже не мог совладать с охватившим его волнением: в грохоте повозки, издали приближавшейся по дороге, ему чудился шум колес кареты г-жи де Шастеле.

........................................................

........................................................

- Я заработал много денег благодаря твоему телеграфу,- сказал г-н Левей сыну,- и никогда еще твое присутствие не было так необходимо.

За обедом у отца Люсьен встретил своего приятеля, Эрнеста Девельруа. Девельруа был очень печален: его ученый, обещавший ему четыре голоса на выборах в Академию политических наук, умер на водах в Виши, и, похоронив его должным образом, Эрнест убедился, что он напрасно убил четыре месяца на скучные заботы о нем и, кроме того, оказался в смешном положении.

- Надо добиться успеха,- говорил он Люсьену,- но, черт возьми, если когда-либо я решу ухаживать за членом института, я выберу человека с лучшим здоровьем... и т. д., и т. д.

Люсьен восхищался характером кузена: Девельруа погрустил лишь восемнадцать дней, затем составил новый план и принялся за его осуществление. В гостиных Эрнест говорил:

- Я должен был провести несколько дней в скорбном одиночестве, посвятив их памяти ученого Декора. Дружба этого превосходного человека и его утрата составят эпоху в моей жизни; он показал мне пример, как надо умирать, и т. д., и т. д. Я видел мудреца в его последний час черпавшим утешение в христианстве; только у ложа умирающего можно оценить вполне эту религию, и т. д., и т. п.

Через несколько дней после своего возвращения в свет Эрнест сказал Люсьену:

- У тебя сильное увлечение. (Люсьен побледнел.) Ты, черт возьми, счастливчик: тобою интересуются. Остается лишь отгадать, кто предмет твоей страсти. Я не спрашиваю тебя ни о чем, я скоро скажу тебе, чьи прекрасные глаза лишили тебя веселости. Счастливец Люсьен, общество интересуется тобой! Ах, боже великий, какое счастье иметь отца, который устраивает званые обеды и который встречается с господином Поццо ди Борго и представителями высшей дипломатии! Будь у меня такой отец, я всю зиму находился бы в центре дружеского внимания, и смерть славного Декора, скончавшегося у меня на руках, принесла бы мне, пожалуй, больше пользы, чем его жизнь. Не имея же такого отца, как твой, я из кожи лезу вон, но это не подвигает дела вперед или приводит лишь к тому, что меня называют интриганом.

На тот же слух натолкнулся Люсьен и в домах трех старинных приятельниц своей матери, у которых были салоны, так сказать, второго сорта, где его принимали очень радушно. Маленький Дебак, которому он нарочно разрешил поговорить о вещах, не имеющих отношения к службе, признался ему, что наиболее осведомленные люди отзываются о нем как о молодом человеке с блестящей будущностью, но которому мешает полностью применить его таланты сильная страсть.

- Ах, дорогой, какой вы счастливец! В особенности если этой сильной страсти у вас нет! Какие выгоды можете вы извлечь из подобного положения! Этот блеск надолго страхует вас от всяких насмешек.

Люсьен защищался как только мог, но подумал: "Моя злосчастная поездка в Нанси раскрыла все".

Он и не догадывался, что слухами о его якобы сильной страсти он был обязан отцу, который действительно стал относиться к нему с любовью после его столкновения с министром иностранных дел и простирал свою заботливость до того, что даже в холодные и сырые дни отправлялся на биржу, чего он ни разу не делал с тех пор, как ему исполнилось шестьдесят лет.

- Люсьен в конце концов возненавидит меня, - говорил он г-же Левен, - если я буду слишком настойчиво руководить им и беспрестанно твердить ему о делах. Я должен остерегаться роли отца, столь тягостной для сына, когда отец скучает или слишком горячо любит его.

Госпожа Левен самым энергичным образом запротестовала против сильного увлечения, которое он хотел навязать сыну: в этих слухах она усматривала источник всяких опасностей.

- Мне хотелось бы для него,- говорила она,- жизни спокойной, а не блестящей.

- Не могу, - отвечал г-н Левен. - По совести, не могу. Ему необходимо сильное увлечение, иначе вся эта серьезность, которую вы так цените в нем, обратится против него: из него может выйти лишь пошлый сен-симонист и, как знать, позднее, годам к тридцати, даже основатель какой-нибудь новой религии. Все, что я могу сделать, - это предоставить ему выбор красавицы, которая вызовет в нем это сильное и глубокое чувство, будет ли это госпожа де Шастеле, госпожа Гранде, мадмуазель Гослен или эта подлая маленькая Раймонда, актриса, которая получает шесть тысяч франков жалованья...

Он не досказал своей мысли до конца: "...и целый день позволяет себе отпускать колкости по адресу мадмуазель де Брен..."

- Ах, не произносите имени госпожи де Шастеле!- воскликнула г-жа Левен.- Вы можете толкнуть его на настоящее безрассудство.

Господин Левен подумал о г-же де Темин и г-же Тоньель, с которыми он уже двадцать лет находился в приятельских отношениях: они были очень дружны с г-жой Гранде.

Уже много лет, как он брал на себя заботы о состоянии г-жи де Темин; в Париже это большая услуга, обязывающая к беспредельной благодарности, ибо в эпоху, когда чины и знатность происхождения утратили свое былое значение, деньги остались единственной непоколебимой ценностью; деньги же, за судьбу которых не надо тревожиться, - самая прекрасная вещь на свете. Он отправился к ним обеим расспросить, о сердечных делах г-жи Гранде. Мы освободим их ответы от чрезмерных повествовательных длиннот и даже сведем воедино разъяснения, данные обеими дамами, которые жили в одном особняке, пользовались общей каретой, но имели друг от друга кое-какие тайны. Г-жа Тоньель отличалась твердым характером и даже некоторой резкостью; она была непременной советницей г-жи Гранде в особо важных случаях. Что касается г-жи де Темин, эта дама была бесконечно кротка, находчива, остроумна и считалась верховным судьей в вопросах общественных приличий. Сквозь свои очки она видела не очень далеко, но отлично замечала все происходившее в поле ее зрения. Родившись в знатной семье, она в молодости совершила кое-какие ошибки, которые позднее сумела загладить, и уже сорок лет как не ошибалась в своих суждениях о последствиях, которые должен был вызвать в парижских салонах тот или иной поступок.

За последние четыре года ее спокойствие было несколько омрачено двумя прискорбными обстоятельствами: появлением в обществе людей, о которых никогда не должен был бы докладывать лакей в хорошем доме, и печалью о том, что в полках уже не хватает мест для всех знатных молодых людей, некогда бывших сверстниками ее внуков, которых она уже давно утратила. Г-н Левен, встречавшийся с г-жой де Темин раз в неделю либо у себя, либо у нее, решил, что в ее присутствии надо разыграть роль отца всерьез.

Он пошел еще дальше, рассудив, что в ее возрасте он может просто-напросто обмануть ее, исключив из рассказа о сыне самое имя г-жи де Шастеле.

Он изложил похождения Люсьена в виде весьма затяжной истории и, позабавив этим целый вечер г-жу де Темин, под конец признался ей, что не на шутку озабочен судьбою сына, который смертельно грустит уже три месяца с тех пор, как начал бывать в салоне г-жи Гранде. Он боялся серьезного увлечения, которое могло бы разрушить все его планы насчет Люсьена, его дорогого сына, ибо "его надо женить", и т. д., и т. д.

- Странно то,- сказала г-жа де Темин,- что со времени своего возвращения из Англии госпожа Гранде сильно изменилась: она тоже затаила в душе какую-то печаль.

Но, излагая все по порядку, вот что узнал г-н Левей от г-жи де Темин и г-жи Тоньель, которых он повидал сначала порознь, потом вместе; к этому мы сразу присоединим все, что нам удалось узнать из особых источников о г-же Гранде, этой знаменитой женщине.

Госпожа Гранде считала себя едва ли не самой красивой женщиной в Париже; во всяком случае нельзя было назвать шесть самых красивых парижанок, не включив ее в это число.

Особенно бросался в глаза ее стройный, гибкий, прелестный стан. У нее были несравненной красоты белокурые волосы, и, кроме того, она очень изящно и довольно смело ездила верхом.

Это была стройная белокурая красавица, напоминавшая молодых венецианок Паоло Веронезе. Черты ее лица были красивы, но не слишком тонки. Что касается ее сердца, то оно было почти противоположностью нашему представлению об итальянках. Сердце ее было совершенно чуждо всему, что называют нежными чувствами и энтузиазмом, но всю свою жизнь она притворялась чувствительной и восторженной. Люсьен раз десять заставал ее опечаленной невзгодами каких-то священников, проповедующих в Китае евангелие, или впавшей в нужду семьи, принадлежащей к самому лучшему провинциальному обществу. Но в тайниках души г-жи Гранде ничто не казалось ей пошлее и смешнее, одним словом, более мещанским, чем быть растроганной по-настоящему. Она видела в этом вернейший признак душевной слабости.

Она часто читала мемуары кардинала де Реца: она находила в них то очарование, которое тщетно искала в романах. Политическая роль г-жи де Лонгвиль и г-жи де Шеврез была для нее тем же, чем являются любовные, полные опасностей приключения для восемнадцатилетнего юноши. "Какие замечательные положения! - мысленно восклицала г-жа Гранде. - Жаль, что они не сумели избегнуть тех ошибок в поведении, которые подают повод к таким нареканиям на нас!"

Даже любовь в ее наиболее реальных проявлениях казалась ей только скучной обязанностью. Быть может, этому спокойствию души она была обязана своей изумительной свежестью, тем восхитительным цветом лица, которым она могла бы поспорить с самыми красивыми немками, а также впечатлением крайней молодости и цветущего здоровья, радовавших взоры окружающих. Потому-то она и любила показываться в девять часов утра, только что встав с постели. Именно в эту пору дня она была несравненно хороша, и только из опасения вызвать насмешку приходилось воздерживаться от удовольствия сравнить ее с Авророй.

Ни одна из ее соперниц не могла поспорить с ней свежестью красок. Она поэтому с особенной радостью затягивала до утра свои балы и оставляла гостей завтракать при ярком солнечном свете, распахнув ставни. Если какая-нибудь красавица, не подозревая предательского удара, легкомысленно оставалась, еще полная наслаждения, полученного от танцев, г-жа Гранде торжествовала; это был единственный момент в жизни, когда ее душа возносилась над землей, и это унижение соперниц казалось ей наиболее полным триумфом ее красоты.

Музыку, живопись, любовь она считала глупостями, изобретенными мелкими душами для таких же мелких душ. Она, по ее словам, получала серьезное удовольствие, сидя в своей ложе в театре Буфф, "ибо, - предусмотрительно добавляла она, - итальянские певцы не отлучены от церкви".

По утрам она с большим вкусом и талантом писала свои акварели. Это казалось ей столь же необходимым для женщины высшего света, как пяльцы, но значительно менее скучным. Одна вещь изобличала в ней отсутствие подлинного благородства души: это привычка, ставшая почти необходимостью, сравнивать себя с чем-нибудь или с кем-нибудь, чтобы уважать себя и судить о самой себе; так, она сравнивала себя со знатными дамами Сен-Жерменского предместья.

Она уговорила мужа повезти ее в Англию, чтобы увидеть, найдется ли там блондинка с более свежим цветом лица и сидящая так же бесстрашно в седле, как она. В роскошных country-seats^*, куда ее приглашали, она встретила только скуку, чувство же боязни ей испытать не привелось.

^* (Поместьях (англ.).)

В ту пору, когда Люсьен был ей представлен, она только что возвратилась из Англии, и пребывание в этой стране отравило горькой завистью чувство восхищения, которое ей внушала знатность происхождения. Ее душа была лишена того сознания превосходства, которое необходимо, чтобы снискать уважение людей, невысоко ценящих знатность. В Англии г-жа Гранде была всего-навсего супругой выдвинувшегося благодаря июльским событиям сторонника умеренности, взысканного расположением Людовика-Филиппа, и каждую минуту она чувствовала себя женою торговца. Ее сто тысяч ливров годового дохода, так сильно выделявшие ее в Париже, в Англии были вещью совсем заурядной.

Она вернулась из Англии озабоченная одной мыслью: "Надо перестать быть женой торговца и сделаться Монморанси".

Муж ее, толстый, высокого роста мужчина, был человек отличного здоровья, и на вдовство ей не приходилось рассчитывать. Она даже не подумала об этом, так как ее крупное состояние с раннего возраста приучило ее горделиво пренебрегать окольными путями, и она презирала все преступное. Вопрос заключался в том, чтобы сделаться Монморанси, не позволив себе ничего такого, в чем нельзя было бы открыто признаться; это напоминало дипломатию Людовика XIV в счастливые для него времена.

Ее муж, полковник национальной гвардии, если говорить языком политики, вполне заместил Роанов и Монморанси.

Но что касается лично ее, вся ее карьера была еще впереди.

Какого счастья могла добиться Монморанси, едва достигшая двадцати трех лет и обладающая огромным состоянием?

И даже не этим исчерпывался весь вопрос.

Не следовало ли предпринять еще кое-что, чтобы играть в обществе приблизительно ту же роль, какую играла бы Монморанси?

Что было нужно для этого? Высокое благочестие, или ум, как у г-жи де Сталь, или дружба выдающегося лица? Стать близкой подругой королевы или мадам Аделаиды^*, или чем-то вроде г-жи де Полиньяк^** 1785 года? Возглавить собою, таким образом, круг придворных дам и принимать у себя за ужином королеву? Или же, на худой конец, вступить в близкие отношения с какой-нибудь знаменитостью Сен-Жерменского предместья?

^* (Мадам Аделаида (1777-1847) - принцесса Орлеанская, сестра Людовика-Филиппа, которая в течение почти всей жизни была для него советницей в государственных делах.)

^** (Г-жа де Полиньяк (1749-1793) - приближенная Марии Антуанетты; известна тем, что использовала дружбу королевы, выпрашивая крупные подарки и титулы, и этим составила огромные богатства всех членов своей фамилии.)

Все эти возможности, все эти способы решения задачи поочередно занимали ее ум, причиняя ей немало забот, так как настойчивости и мужества у нее было больше, чем ума. Она не умела найти себе помощников; правда, были у нее две приятельницы, г-жа де Темин и г-жа Тоньель, но она с ними делилась лишь частью тех планов, которые не давали ей спать. Некоторые проекты, упомянутые нами выше, и иные, еще более блистательные, казавшиеся ей благодаря ее честолюбию вполне осуществимыми, в действительности были совершенно невыполнимы. Когда Люсьен был ей представлен, она разыгрывала из себя г-жу де Сталь; именно это вызвало в нем отвращение к ее чудовищной болтовне по любому поводу и на любую тему.

Незадолго до поездки Люсьена в Нанси г-жа Гранде, не видя перед собою ничего такого, что помогло бы ей воплотить в жизнь ее великие планы, сказала себе: "Не значит ли это пренебрегать несомненным преимуществом и упускать прекрасный повод выделиться - то, что до сих пор я не внушила никому сильной страсти и не свела с ума влюбленного в меня мужчину? Разве не было бы замечательно со всех точек зрения, если бы человек высшего круга уехал в Америку, чтобы забыть меня, меня, не удостоившую его ни на мгновение своим вниманием?"

Этот важный вопрос был тщательно обдуман ею без малейшей тени женской, слабости, и Даже тем строже, что он всегда оказывался камнем преткновения для женщин, вызывавших наибольшее восхищение г-жи Гранде своей блестящей карьерой, умением держаться в обществе и следом, который каждая из них оставила в истории.

"Это значило бы пренебречь несомненным и, увы, скоропреходящим преимуществом - не внушить никому сильной страсти. Но самый выбор, неприличен. Чего я не делала, чтобы приобрести, просто в качестве друга, человека знатного происхождения! Привлекательная наружность, молодость и даже богатство не имели для меня никакого значения. Я хотела только аристократической крови и безупречной репутации. Но ни один мужчина, принадлежащий к старинной придворной знати, не пожелал взять на себя эту роль. Как же можно надеяться, что найдется в этом кругу кандидат на роль заведомого неудачника, влюбленного в жену разбогатевшего фабриканта?" Так рассуждала наедине с собой г-жа Гранде. У нее хватало на это силы, она в подобных случаях не скупилась на выражения; чего ей явно недоставало - это изобретательности и ума. Она мысленно перебирала все свои почти граничившие с низостью поступки, на которые она шла, чтобы залучить к себе двух - трех мужчин этого ранга, случайно появившихся в ее салоне; но всякий раз по прошествии двух-трех месяцев визиты этих благородных господ становились реже и реже.

Все это было правдой, и, тем не менее, ее не оставляла мысль о сильной страсти, которую она собиралась внушить.

Как раз, когда она переживала все эти волнения, о которых и не догадывался г-н Левен, к ней однажды утром заехала на часок г-жа де Темин, желавшая выведать, занято ли нашим героем сердце ее молодой приятельницы. Узнав ее тайные помыслы и стараясь щадить ее самолюбие, г-жа де Темин промолвила:

- Вы делаете людей несчастными, моя красавица, и выбор ваш неплох.

- Я так далека от всякого выбора, - весьма серьезно ответила г-жа Гранде, - что даже не знаю имени несчастного рыцаря. Это человек высшего круга?

- Ему не хватает только высокого происхождения.

- Можно ли встретить хорошие манеры у человека незнатного происхождения? - несколько разочарованно ответила г-жа Гранде.

- Как мне нравится отличающий вас безупречный такт! - воскликнула г-жа де Темин. - Вопреки пошлому преклонению перед умом, перед этой серной кислотой, разъедающей все вокруг, вы не считаете, что ум может заменить хорошие манеры. Ах, до какой степени вы - наша! Но я склонна предполагать, что у вашей новой жертвы прекрасные манеры. Правда, с тех пор как он приехал сюда, у него обычно такой грустный вид, что об этом нельзя судить с уверенностью. Ибо веселость человека, характер его шуток и его способ преподносить их определяют его место в обществе. Однако если бы этот молодой человек, которого вы сделали несчастным, принадлежал к знатной семье, он, несомненно, занимал бы одно из первых мест.

- Ах! Это господин Левен, рекетмейстер?

- Что же, не вы ли, моя красавица, сведете его в могилу?

- Я не нахожу, чтобы у него был вид несчастного человека, - возразила г-жа Гранде, - у него вид человека скучающего.

Обменялись еще несколькими словами на этот счет, затем г-жа де Темин перевела разговор на политику и по какому-то поводу обронила:

- Что неприличнее всего и что, однако, имеет решающее значение, - это биржа, которую ваш муж уже не посещает.

- Вот уже больше двадцати месяцев, как он туда ни ногой, - поспешно заметила г-жа Гранде.

- А ведь именно люди, которых вы у себя принимаете, назначают и смещают министров.

- Но я далека от того, чтобы принимать у себя исключительно этих господ! (Это было сказано все тем же обиженным тоном.)

- Не отказывайтесь от прекрасного положения, моя дорогая, и (между нами, уже шепотом поговаривают об этом) не придавайте слишком большой цены словам людей, относящихся враждебно к этому положению. Уже однажды, при Людовике Четырнадцатом, как твердит об этом беспрестанно злой герцог де Сен-Симон, которого вы так любите, буржуа захватили министерские места! Что представляли собою Кольбер, Сегье? В конце концов министры создают благосостояние тех, кого им хочется обогатить. А кто назначает нынче министров? Ротшильды, N., N., Левены. Кстати, разве господин Поццо ди Борго^* не рассказывал третьего дня о том, что господин Левен устроил господину министру иностранных дел целую сцену по поводу сына?.. Или нет, это сын посреди ночи поехал к министру и закатил ему скандал.

^* (Поццо ди Борго (1768-1842) - корсиканец по происхождению, дипломат, с 1812 года находившийся на русской службе. В 1830-е годы он был русским послом во Франции, хотя часто выполнял поручения русского правительства в других странах Европы.)

Госпожа Гранде сообщила все, что знала об этом. Она рассказала приблизительно так, как дело происходило в действительности, но изложила все в благоприятном для Левенов свете.

Во всем этом не было ни малейшего следа какого-либо интереса или особого отношения к Люсьену, скорее чувствовалась неприязнь, вызванная его скучающим видом.

Вечером г-жа де Темин сочла себя вправе разуверить г-на Левена и заявить ему, что между его сыном и прекрасной г-жой Гранде не было никакой любви и даже ухаживания.