Глава пятьдесят восьмая

Король вызвал к себе г-на Левена без ведома министров. Выслушав это сообщение от г-на де N., королевского офицера особых поручений, старый банкир покраснел от удовольствия. (В 1793 году, когда пала королевская власть, ему было уже двадцать лет.)

Однако для человека, состарившегося в парижских салонах, заметить свое смущение и справиться с ним было делом одной минуты. Он принял офицера с холодностью, которая могла одинаково быть принята как за глубокое уважение, так и за полное отсутствие низкопоклонства.

Действительно, садясь в свой кабриолет, офицер колебался:

"Что это за человек? Якобинец, несмотря на весь свой ум, или простофиля, растерявшийся от одного пожатия руки?"

Господин Левен поглядел вслед удаляющемуся кабриолету, и в ту же минуту к нему вернулось все его самообладание.

"Мне предстоит играть роль, столь известную в истории, роль Самюэля Бернара^*, с которым Людовик Четырнадцатый прогуливался в садах Версаля".

^* (Самюэль Бернар - один из крупнейших банкиров XVII века, отказывался дать королю взаем огромную сумму, которая была необходима казне во время войны за испанское наследство Он был вызван для переговоров в Марли (а не в Версаль, как пишет Стендаль), где находился дворец короля; там его "случайно" встретил король; польщенный милостивым приемом короля, Бернар, рискуя разориться, открыл правительству неограниченный кредит.)

Одной этой мысли было достаточно, чтобы вернуть г-ну Левену весь пыл первой молодости. Он не закрыл глаз на минутное смущение, вызванное в нем приглашением его величества, и тем более на нелепое положение, в котором он очутился бы, если бы об этом стало известно в фойе Оперы.

До сих пор король обменивался с г-ном Левеном лишь вежливыми фразами где-нибудь на балу или за обедом. Г-ну Левену случилось два - три раза обедать за королевским столом в первые же дни, последовавшие за июльским бунтом^*. Он тогда назывался иначе, и Левей, которого трудно было провести, оказался одним из первых, кто разглядел злобу, вызываемую столь опасным примером.

^* (Июльский бунт.- Так стали называть близкие к правительству консервативные круги Июльскую революцию, которую они же называли вначале "славными днями".)

Он тогда прочел в королевском взгляде: "Я нагоню страх на крупных собственников и заставлю их убедиться, что это война людей неимущих против тех, кто обладает кое-каким состоянием".

Чтобы не прослыть таким же глупцом, как несколько деревенских депутатов, приглашенных вместе с ним, Левен отпустил две - три замаскированные остроты насчет этой идеи, которой никто не высказывал вслух.

Левен на минуту испугался, как бы не захотели скомпрометировать мелких парижских коммерсантов, втянув их в кровопролитие. Он счел эту мысль чрезвычайно неудачной и без колебаний отказался от должности командира батальона, на которую его выдвинули лавочники, довольно щедро ссужаемые им тысячефранковыми билетами, хотя потом ему эти деньги и возвращали, и перестал обедать у министров под тем предлогом, что они люди скучные.

Граф де Босеан, министр иностранных дел, тем не менее, говаривал ему: "Такой человек, как вы..." - и преследовал его приглашениями на обед. Но Левен устоял и против этого искусного красноречия.

В 1792 году он совершил один или два похода, и всякое упоминание о французской революции было для него упоминанием о женщине, которая была им любима, но потом плохо себя повела. Словом, час его еще не пробил.

Свидание, назначенное ему королем, перевернуло вверх дном все его мысли. Сознавая, что он утратил свое хладнокровие, он решил тем внимательнее за собой следить.

Во дворце г-н Левен вел себя в соответствии с этикетом, будучи, однако, внешне вполне хладнокровен и не проявив ни смущения, ни восторга. Лукавый и хитрый ум первого лица в государстве вскоре уловил этот оттенок в манере держать себя и был весьма этим недоволен. Тщетно попыталось оно пустить в ход дружеский тон и даже высказать личное участие, чтобы подстрекнуть тщеславие буржуа,- ничто не помогло.

Но не будем принижать репутацию хитрости и лукавства, установившуюся за этим знаменитым человеком. Что мог он сделать без военных побед, да еще связанный злой и остроумной прессой?

Нижненормандский прокурор, занимающий королевский престол, начал с того, что сказал Левену, как и его министр: "Такой человек, как вы..." Но, убедившись, что на хитрого плебея не действует эта вкрадчивость, и видя, что время уходит напрасно, а также не желая продолжительностью аудиенции внушить Левену преувеличенное представление об услуге, которой от него хотели, король меньше чем через четверть часа был вынужден перейти к добродушному тону.

Заметив эту перемену в столь ловком человеке, г-н Левен остался доволен самим собою; этот первый успех придал ему наконец уверенность в самом себе.

"Вот,- подумал он,- его величество уже отказывается от бурбонских уловок".

С ним говорили самым отеческим тоном, так, как будто этот тон был вызван обстоятельствами.

- Я хотел вас повидать, дорогой господин Левей, без ведома моих министров, которые, боюсь, за исключением генерала, не дали ни вам, ни лейтенанту Левену особых поводов быть довольными ими. Завтра, судя по всему, будет поставлен на окончательную баллотировку закон о ..., и признаюсь вам, милостивый государь, что в этом законе я лично заинтересован. Я вполне уверен, что его будут голосовать простым вставанием. Вы того же мнения, не правда ли?

- Да, ваше величество.

- Но при баллотировке он будет отклонен десятком черных шаров, не правда ли?

- Да, государь.

- Так вот, окажите мне услугу, выступите против него, если это необходимо для вашего положения, но отдайте мне ваши тридцать пять голосов. Это личная услуга, о которой я сам хотел вас просить.

- Ваше величество, в настоящее время я располагаю лишь двадцатью восемью голосами, включая мой собственный.

- Эти бедняги (король имел в виду своих министров) перепугались или, вернее, обиделись оттого, что вы подали ваш список восьми второстепенных должностей; мне не нужно вам говорить, что я заранее одобряю этот список и предлагаю вам воспользоваться удобным случаем, чтобы добавить в нем что-нибудь для вас или для лейтенанта Левена, и т. д., и т. д.

К счастью для г-на Левена, король минуты три говорил на эту тему, и к г-ну Левену вернулось за это время почти все его хладнокровие.

- Ваше величество,- ответил он,- я прошу вас ничего не подписывать ни в мою пользу, ни в пользу моих друзей, и я преподношу вам назавтра мои двадцать семь голосов.

- Ей-богу, вы славный человек! - воскликнул король, подражая, довольно удачно, прямоте Генриха IV.

Надо было помнить, с кем имеешь дело, чтобы не попасть в ловушку. Его величество добрых восемь минут говорил в этом духе.

- Государь, невозможно себе представить, чтобы господин де Босеан когда-либо простил моему сыну. Этот министр, быть может, проявил недостаточно твердости характера по отношению к пылкому молодому человеку, которого ваше величество называет лейтенантом Левеном. Я прошу, ваше величество, не доверять ни одному слову доносов на моего сына, которые по наущению господина де Босеана будет составлять его полиция или полиция моего друга, добрейшего де Веза.

- Которому вы так честно служите!- подхватил король, и в глазах его блеснул лукавый огонек.

Господин Левей промолчал, и король, удивленный отсутствием ответа, повторил свой вопрос.

- Ваше величество, я боюсь, что, отвечая вам, мне придется говорить с той откровенностью, к которой я привык.

- Отвечайте, милостивый государь, выскажите мне свою мысль, каковой бы она ни была.

Собеседник говорил с подобающим королю величием.

- Ваше величество, никто не сомневается, что король находится в непосредственных сношениях с северными дворами, но никто об этом ему не заикается.

Столь быстрое и столь полное повиновение как будто немного удивило высокую особу. Король убедился, что г-н Левен ничего не собирается у него просить; он не привык ничего ни давать, ни получать даром и сразу высчитал, что эти двадцать семь голосов должны обойтись ему в двадцать семь тысяч франков.

"И это было бы еще дешево",- думал венценосный Барем.

Он прочел на лице г-на Левена ту иронию, о которой ему так часто во время докладов говорил генерал Р.

- Ваше величество,- добавил г-н Левен,- я составил себе положение в свете благодаря тому, что ни в чем не отказывал своим друзьям и не сдерживал себя никак в отношении моих врагов. Я к этому издавна привык и умоляю, ваше величество, не требовать от меня, чтобы я переменил свой характер в отношении ваших министров. Они приняли со мной высокомерный тон. Даже добрейший господин Барду, говоря об этих восьми должностях с окладом в тысячу восемьсот франков каждая, важно заявил мне в палате: "Дорогой друг, не надо быть ненасытным!" Я обещаю вашему величеству мои голоса, которых наберется не больше двадцати семи, но умоляю вас позволить мне насмехаться над вашими министрами.

Свое обещание г-н Левен выполнил на другой день с замечательным остроумием и веселостью. В сущности, его прославленное красноречие было лишь проявлением его своевольного характера: просто это был человек более непосредственный, чем это разрешается в Париже. Его воодушевляла мысль, что он заставил короля быть с ним почти откровенным.

Законопроект, в котором был заинтересован король, прошел большинством тринадцати голосов, из которых шесть принадлежали министрам.

Когда объявили результат, г-н Левен, сидевший на второй скамье слева, в трех шагах от министров, громко произнес:

- Министерство уходит; счастливого пути!

Фраза была тотчас же подхвачена всеми депутатами, сидевшими рядом с ним. Когда г-н Левен находился в комнате один с каким-нибудь лакеем, он был счастлив одобрением лакея. Можно представить себе, как чувствителен был он к успеху, который имели эти простые слова!

"Меня вывозит моя репутация",- подумал он, окинув взглядом блестящие глаза, устремленные на него.

Прежде всего никто не сомневался, что он не был горячим приверженцем каких-либо определенных взглядов. Только на две вещи, пожалуй, он никогда бы не согласился: на кровопролитие и на банкротство.

Через три дня после голосования законопроекта, принятого большинством в тринадцать голосов, из которых шесть принадлежали министрам, г-н Барду, министр финансов, подошел в палате к г-ну Левену и с взволнованным видом (он боялся какой-нибудь колкости и говорил вполголоса) сообщил ему:

- Восемь мест вам предоставлены.

- Отлично, мой дорогой Барду,- ответил г-н Левей,- но вам лучше не скреплять подписью этих монарших милостей. Предоставьте вашему преемнику. Я подожду, монсиньор^*.

^* (Я подожду, монсиньор.- Известные слова аббата де Берни, которому покровительствовала всесильная фаворитка Людовика XV г-жа Помпадур; Берни просило каком-то доходном месте восьмидесятилетнего кардинала Флери, в то время министра. "Пока я жив, вы ничего не получите",- сказал ему кардинал. "Ну что же, монсиньор, я подожду",- ответил ему аббат.)

Г-н Левен говорил очень ясно; все сидевшие поблизости депутаты были поражены: издеваться над министром финансов, над человеком, который может назначить на должность главного сборщика податей!

Ему стоило немалого труда убедить восемь членов своего "Южного Легиона", родственникам которых предназначались эти восемь должностей, считать это успехом.

- Через полгода вы будете иметь две должности вместо одной. Надо уметь идти на жертвы.

- Пустые это речи! - возразил один из его депутатов, более смелый, чем остальные.

Взор г-на Левена загорелся, ему сразу пришли в голову две - три реплики, но он удержался и ограничился приятной улыбкой. "Только один дурак нашелся,- подумал он,- готовый подрубить ветку, на которой он сидит".

Все глаза были устремлены на г-на Левена. Другой смельчак воскликнул:

- Наш друг Левен жертвует нами ради красного словца!

- Если вы хотите порвать со мной сношения, вы вольны это сделать,- серьезным тоном ответил г-н Левен.- В таком случае я вынужден расширить мою столовую, чтобы иметь возможность принимать новых друзей, которые ежедневно домогаются голосовать со мной заодно.

- Ну, ну, не будем ссориться! - воскликнул один из депутатов, отличавшийся здравым смыслом.- Чем были бы мы без господина Левена? Что касается меня, я выбрал его своим руководителем на все время моей законодательной карьеры. Я никогда ему не изменю.

- Я тоже!

- Я тоже!

Так как оба депутата, выступавшие против него, колебались, то г-н Левен, подойдя к ним, пожал им руки и постарался разъяснить, что если содружество примет эти восемь предложенных мест, оно будет низведено до роли виллелевской клики Трехсот.

- Париж - опасный город. Через неделю вся мелкая пресса стала бы на все лады склонять ваши имена.

При этих словах оба оппозиционера затрепетали.

"Наименее тупой из них,- подумал г-н Левен,- отлично мог бы поставлять газетам статейки".

И мир был заключен.

Король часто приглашал к обеду г-на Левена и после обеда полчаса или три четверти часа беседовал с ним, отойдя к амбразуре окна.

"Моя репутация остроумца погибла окончательно, если я буду щадить министров".- И он нарочно издевался без удержу над кем-нибудь из них на другой день после обеда во дворце.

Король решил поговорить с ним об этом.

- Ваше величество, я умолял вас предоставить мне в этом отношении полную свободу. Я могу дать кое-какую передышку только их преемникам. Нынешнее министерство лишено всякого остроумия, а этого в спокойное время Париж простить не может. Здешним умникам нужен либо авторитет Бонапарта, только что вернувшегося из Египта, либо остроумие.

(При упоминании этого страшного имени лицо короля приняло выражение, какое бывает у нервной молодой женщины, когда в ее присутствии упоминают о палаче.)

Через несколько дней после этого разговора с королем в палате обсуждался вопрос, во время доклада о котором все глаза устремились на г-на Левена.

Госпожа Детруа, бывшая почтмейстерша в Торвильи, подала жалобу на то, что ее сместили с должности по обвинению в бесчестном поступке, которого она не совершала. Подавая свое прошение, она хотела только оправдаться; что же касается справедливости, она об этом не мечтала, пока г-н Барду пользуется доверием короля. Жалоба была составлена весьма колко, почти дерзко, но нигде не переходила дозволенной грани, точно она была сочинена покойным г-ном де Мартиньяком.

Господин Левен три раза брал слово, и его второе по очереди выступление было буквально покрыто рукоплесканиями.

В этот день повестка, на которой униженно настаивал граф де Вез, была принята большинством двух голосов, и то лишь потому, что голосовали простым вставанием; министерство получило большинство в пятнадцать - двадцать голосов.

Господин Левен обратился к соседям, по обыкновению обступившим его:

- Господин де Вез изменяет привычке робких людей: принято вставать при появлении суда и голосовать за министерство. Но я открываю подписку в пользу вдовы Детруа, экс-почтмейстерши, которая навсегда остается "экс", и жертвую три тысячи франков.

Насколько г-н Левен был резок с министрами, настолько же он всячески старался угождать своему "Южному Легиону".

На обед к себе он приглашал только своих двадцать восемь депутатов; захоти он, и число членов его собственной партии возросло бы до пятидесяти человек, так как его убеждения были очень гибки.

"Министры охотно выложили бы те сто тысяч франков, которые они слишком поздно перевели моему сыну, лишь бы внести раскол в мой маленький отряд".

Обычно он приглашал своих единомышленников к обеду в понедельник, чтобы сговориться о плане парламентской кампании на предстоящую неделю.

- Кто из вас, милостивые государи, счел бы для себя удовольствием пообедать во дворце?

При этих словах его верные депутаты решили, что он уже министр.

Они согласились между собою, что первым этой чести должен быть удостоен г-н Шапо и что позднее, перед закрытием сессии, они будут просить об оказании той же чести г-ну Камбре.

- Я присоединяю к этим именам еще имена господ Ламорта и Дебре, которые хотели нас покинуть.

Оба названных лица что-то невнятно пробормотали и принесли свои извинения.

Господин Левен поехал просить об этом дежурного адъютанта его величества, и не прошло двух недель, как четверо депутатов, едва ли не самые безвестные из всей палаты, были приглашены на обед к королю. Г-н Камбре до такой степени был поражен нежданной милостью, что захворал и не мог явиться во дворец. На другой день после обеда у короля г-н Левен решил, что ему следует воспользоваться слабостью этих людей, которым не хватало только ума, чтобы быть злыми.

- Господа,- сказал он,- если его величество пожалует нам крест, кому из нас надлежит стать счастливым кавалером?

Они попросили неделю на то, чтобы сговориться, но не могли прийти к соглашению. Тогда они прибегли к баллотировке после обеда, следуя обычаю, от которого г-н Левен сознательно за последнее время немного отступил. Их было всего двадцать семь человек; г-н Камбре, отсутствовавший по болезни, получил тринадцать голосов, а г-н Ламорт - четырнадцать, включая голос г-на Левена. Выбор пал на г-на Ламорта.

Господин Левен регулярно навещал генерала N. с тех пор, как этот генерал произвел Люсьена в лейтенанты. Генерал весьма благожелательно относился к нему, и они стали встречаться по три раза в неделю. В конце концов генерал дал ему понять, - однако таким образом, чтобы не вызвать его на ответ,- что если министерство падет и ему, генералу, будет поручено составить другое, он не захочет расстаться с г-ном Левеном. Г-н Левен был ему весьма признателен, но решительно поостерегся взять на себя аналогичное обязательство.

Уже давно г-н Левен отважился признаться г-же Левен в первых проблесках пробудившегося в нем честолюбия.

- Я начинаю серьезно относиться ко всему происходящему. Успех сам пришел ко мне, к человеку красноречивому,- так утверждают мои приятели-журналисты; это кажется мне забавным: я говорю в палате, как говорил бы в каком-нибудь салоне. Но если министерство, которое уже дышит на ладан, падет, мне больше не о чем будет говорить, так как у меня нет твердых убеждений относительно чего бы то ни было, и я в моем возрасте, разумеется, не засяду за науку, чтобы составить себе эти убеждения.

- Но, отец, вы великолепно разбираетесь в финансовых вопросах. Вы постигли сущность бюджета со всеми его ловушками, а ведь не найдется и пятидесяти депутатов, которые в точности знают, как бюджет лжет, да и этих пятьдесят депутатов правительство постаралось подкупить в первую очередь. Позавчера вы повергли в трепет господина министра финансов при обсуждении вопроса о табачной монополии. Вы на редкость удачно процитировали письмо префекта Нуаро, отказывающего в предоставлении земельных участков под плантации людям неблагонамеренным.

- Да ведь это только сарказмы. В небольшой порции они полезны, но если прибегать к ним ежедневно, это в конце концов вызовет возмущение дурацкого меньшинства палаты, которое, по существу, ни в чем ни черта не смыслит и фактически является большинством. Мое пресловутое красноречие - то же, что хорошо взбитый омлет. Простак-рабочий находит, что это малопитательная пища.

- Вы превосходно изучили людей и в особенности тип дельца, появившегося в Париже со времени консульства Наполеона в 1800 году; это - огромное преимущество.

- "Gazette" называет вас современным Морепа^*,- подхватила г-жа Левен.- Я хотела бы иметь на вас такое же влияние, как имела госпожа де Морепа на своего мужа. Развлекайтесь, друг мой, но, умоляю, не берите министерского портфеля: это сведет вас в могилу. Вы и без того слишком много говорите. У меня сердце болит за вас.

^* (Морепа (1701-1781) - министр Людовика XV и Людовика XVI, отличавшийся остроумием и искусством придворных интриг, но не обладавший ни большими знаниями, ни разработанной системой политических взглядов.)

- Есть и другая причина, по которой мне нельзя стать министром: я разорился бы. Потеря бедняги Ван-Петерса сильно дает себя чувствовать. За последнее время мы понесли убытки в результате банкротства двух американских фирм - и все только потому, что с тех пор, как его с нами нет, я не ездил ни разу в Голландию. Виною всему проклятая палата, а этот проклятый Люсьен, которого вы видите перед собой,- основная причина всех моих затруднений. Во-первых, он отнял у меня половину вашего сердца; во-вторых, он должен был бы знать цену деньгам и стоять во главе моей фирмы. Виданная ли это вещь, чтобы человек, родившийся богачом, не думал об удвоении своего состояния? Такой человек по справедливости должен быть бедняком. Меня задели за живое его приключения в Кане, во время избрания господина Меробера. Не обойдись с ним так глупо де Вез, мне никогда бы не пришло в голову занять положение в палате. Я вошел во вкус этой модной игры, и теперь, с падением министерства, если только оно падет, мне предстоит в этом деле играть совсем иную роль, чем та, которую я играл при его образовании.

Но тут возникает страшный вопрос. Чего могу я требовать? Если я не возьму на свою долю ничего существенного, то через два месяца министерство, которому я помогу появиться на свет, будет издеваться надо мной, и я окажусь в ложном положении.

Стать главным сборщиком налогов? В смысле денег это не имеет для меня никакого значения, и, кроме того, это слишком скромная должность, если сравнить ее с моим теперешним положением в палате. Сделать Люсьена префектом, вопреки его собственному желанию, значит дать возможность тому из моих друзей, который станет министром внутренних дел, смешать меня с грязью, отрешив моего сына от должности. А это неизбежно случилось бы через три месяца.

- Но разве так уж плохо делать добро и ничего за это не брать взамен? - спросила г-жа Левен.

- Этому-то наша публика никогда не поверит. Господин де Лафайет играл эту роль сорок лет подряд и все время рисковал очутиться в смешном положении. Наш народ слишком развращен, чтобы понимать подобные вещи. Для трех четвертей жителей Парижа господин де Лафайет был бы замечательным человеком, если бы украл четыре миллиона. Если бы я отказался от министерства и устроил свои дела таким образом, чтобы тратить по сто тысяч экю в год, покупая в то же время земли и доказывая этим, что я не разоряюсь, в мой гений уверовали бы еще больше и я сохранил бы превосходство над всеми этими полуплутами, которые собираются оспаривать друг у друга министерский пост.

Если ты не разрешишь мне вопроса: "Что могу я взять?" - смеясь, обратился он к сыну,- я сочту тебя человеком, лишенным воображения, и мне ничего не останется, как прикинуться больным и уехать на три месяца в Италию, чтобы министерство сформировалось без меня. По возвращении я окажусь не у дел, но зато не буду смешон.

А покуда я найду способ использовать расположение ко мне короля и палаты, благодаря которому я являюсь одним из представителей высокой банковской политики, мне надо только констатировать это расположение и углубить его.

Я хочу попросить вас о большой услуге, дорогой друг,- прибавил он, обращаясь к жене,- речь идет о том, чтобы дать два бала. Если первый не окажется well attended^*, мы обойдемся без второго; но я думаю, что на втором мы увидим у себя всю Францию, как говорили в дни моей молодости.

^* (Привлекший внимание общества (англ.).)

Оба бала состоялись, имели огромный успех и оказались вполне на высоте требований моды.

Генерал приехал на первый, на котором, можно сказать, присутствовала почти вся палата депутатов; явился на него и принц; существеннее всего было то, что военный министр подчеркнуто отвел г-на Левена в сторону и беседовал с ним по меньшей мере двадцать минут; но самое удивительное было то, что во время этого уединенного разговора, на который, вытаращив глаза, взирали сто восемьдесят депутатов, находившихся в зале, генерал действительно говорил о делах с г-ном Левеном.

- Я очень озабочен одним вопросом,- сказал военный министр.- Говоря серьезно, что я могу сделать для вашего сына? Хотите видеть его префектом? Нет ничего проще. Хотите, чтобы он был назначен секретарем посольства? Тут дело затрудняет иерархия. Я бы назначил его вторым секретарем, а через три месяца первым.

- Через три месяца? - переспросил г-н Левен тоном искреннего сомнения, нисколько не преувеличенного.

Несмотря на этот тон, генерал в устах всякого другого счел бы такую фразу за дерзость, но г-ну Левену он ответил вполне доверчиво и с явным замешательством:

- В этом есть кое-какая трудность. Дайте мне возможность преодолеть ее.

Не найдя, что ответить, г-н Левен рассыпался в выражениях признательности, уверяя министра в самой настоящей, в самой неподдельной дружбе.

Эти два величайших обманщика Парижа были искренни. Таково было мнение г-жи Левен, когда г-н Левен изложил ей весь свой диалог с министром.

На второй бал принуждены были явиться все министры. Маленькая г-жа де Вез, чуть не плача, говорила Люсьену:

- В будущем сезоне на балах министром будете вы, и я буду приезжать к вам.

- Но и тогда я не буду более предан вам, чем теперь, потому что это невозможно. Однако кто бы здесь мог стать министром? Ни в косм случае не я, и еще меньше - мой отец.

- Тогда это, с вашей стороны, еще хуже: вы нас свергаете, не зная, кого посадить на наше место. И все это потому, что господин де Вез не был с вами, милостивый государь, достаточно любезен, когда вы вернулись из Кана.

- Я в отчаянии, что огорчил вас. Как жаль, что я не могу вас утешить, предложив вам мое сердце! Впрочем, вы хорошо знаете, что оно давно вам принадлежит.

Это было сказано настолько серьезно, что не должно было показаться дерзостью.

Бедная г-жа де Вез была не настолько умна, чтобы найти нужный ответ, и еще менее умна, чтобы облечь этот ответ в подобающую форму. Она только смутно почувствовала, что ей следовало сказать. Приблизительно это звучало бы так: "Если бы я была вполне уверена, что вы меня любите, если бы я могла принять ваше поклонение, то счастье принадлежать вам было бы, пожалуй, единственным возможным утешением в горе, вызванном потерей министерского поста".

"Вот еще одна из бед, связанных с этим министерством, с которым все время возится мой отец. Не много доставило оно счастья этой маленькой женщине, когда господин де Вез получил портфель. Единственное чувство, которое вызвал в ней приход мужа к власти, было, насколько я могу об этом судить, только замешательство, страх и т. д., а между тем она будет в отчаянии, если утратит свое положение. Это существо ищет всюду предлога для грусти. Если де Веза прогонят, она, пожалуй, решит грустить лет десять. По истечении этих десяти лет она уже вступит в зрелый возраст, и если только ей не попадется священник, который целиком займется ею под предлогом попечения о ее душе, то она будет скучать и чувствовать себя несчастной до самой смерти. Никакая красота, никакая обходительность в обращении не в силах искупить столь унылый характер. Requiescat in pace^*. Я бы здорово попался, если бы она меня поймала на слове и отдала мне свое сердце. Времена теперь мрачные и скучные. При Людовике Четырнадцатом я был бы галантен и любезен с такою женщиной или по крайней мере стремился бы к этому. В нашем же девятнадцатом веке я пошло-сентиментален, и это единственное, чем я могу ее утешить".

^*(Да почнет в мире (лат.).)

Если бы мы писали мемуары Вальполя^* или какую-нибудь другую книгу в этом роде, столь же превосходящую наши способности, мы продолжили бы анекдотическую историю семи полуплутов, в том числе двух - трех ловкачей и одного - двух краснобаев, на смену которым пришло такое же количество мошенников. Честный человек, который в министерстве внутренних дел добросовестно занялся бы разрешением полезных вопросов, прослыл бы дураком, и вся палата подняла бы его на смех. Надо было наживаться, однако, не воруя слишком грубо; чтобы пользоваться уважением, надо было действовать как можно осторожнее. Поскольку эти нравы не сегодня-завтра будут вытеснены бескорыстными республиканскими добродетелями людей, которые сумеют умереть, подобно Робеспьеру, с тринадцатью ливрами десятью су в кармане, нам хотелось запечатлеть эти нравы на бумаге. Но это даже не история увлечений, посредством которых любитель удовольствий прогонял от себя скуку, обещанную нами читателю. Это всего лишь история его сына, человека весьма простого, который, вопреки собственному желанию, попал в затруднительное положение в результате падения министерства - по крайней мере настолько, насколько это ему позволял его печальный и серьезный характер.

^* (Гораций Вальполь (1717-1797) - английский писатель, автор нескольких сочинений мемуарного характера.)

Люсьен сильно терзался угрызениями совести по поводу отца. Он не питал к нему любви и часто упрекал себя в этом, считая такое отношение если не преступлением, то, во всяком случае, сердечной черствостью. Когда дела, которыми он был занят по горло, позволяли ему немного призадуматься, Люсьен твердил самому себе:

"Я ли не должен быть благодарен отцу? Я единственный мотив едва ли не всех его поступков. Правда, он хочет управлять моей жизнью на свой лад. Но, вместо того чтобы приказывать мне, он меня убеждает. Как внимателен должен быть я к самому себе!"

Ему было невероятно стыдно сделать это, но в конце концов он должен был признаться себе в том, что недостаточно нежно относится к отцу. Это было мукой для него и несчастьем, пожалуй, еще более жестоким, чем то, что он называл в свои мрачные дни: пасть жертвою вероломства госпожи де Шастеле.

Подлинный характер Люсьена еще не обнаружился. В двадцать шесть лет это вещь странная. Под не совсем заурядной, безупречно благородной внешностью Люсьена таился от природы веселый и беспечный характер. Таков был наш герой первые два года после того, как его исключили из Школы, но эта веселость со времени похождений в Нанси совершенно угасла.

Он восхищался живостью и прелестью мадмуазель Раймонды, но вспоминал о ней лишь в тех случаях, когда хотел умертвить наиболее благородную часть своей души.

В полосу министерского кризиса к обычной причине его грусти присоединились еще жгучие угрызения совести, твердившей ему, что он недостаточно любит отца или недостаточно нежно любит его.

Слишком глубокий chasm^* разделял эти два существа. Все, что правильно или ошибочно, казалось Люсьену возвышенным, благородным, нежным, все вещи, смерть ради которых казалась ему благородной, а жизнь с которыми - прекрасной, служили его отцу только поводом к шуткам и были в его глазах глупостью. Пожалуй, лишь насчет одного чувства оба были согласны: насчет интимной дружбы, испытанной на протяжении тридцати лет. В самом деле, г-н Левен проявлял восхитительную чуткость, доходившую до предела, к слабостям сына, а сын обладал достаточным тактом, чтобы угадывать это, и обнаруживал при этом верх остроумия, тонкости, учтивости, деликатности, совершенства.

^* (Пропасть (англ.).)