Глава девятая

Речи старика, напряженное внимание к ним и крайняя усталость привели Фабрицио в нервное возбуждение; он заснул с трудом, и сон его тревожили видения, быть может, предвещавшие будущее. Утром, в десять часов, его разбудил страшный грохот, сотрясавший колокольню, но как будто раздававшийся за ее стенами, Фабрицио вскочил, решив спросонья, что настало светопреставление, а затем - что он в тюрьме; не сразу узнал он гул большого колокола, звонившего в честь великомученика Джовиты; сорок крестьян раскачивали веревками этот колокол, хотя достаточно было бы и десяти человек.

Фабрицио отыскал удобное место, откуда он мог все видеть оставаясь скрытым от чужих глаз. Он заметил, что с такой большой высоты хорошо видны сады и даже внутренний двор отцовского замка. Он совсем забыл об отце. Но мысль, что жизнь этого человека приходит к концу, изменила теперь его чувства. Фабрицио ясно различал даже воробьев, клевавших крошки хлеба на большом балконе перед столовой. "Наверно, потомки тех воробьев, которых я когда-то приручил",- подумал он. Балкон, как и все остальные балконы в замке, был уставлен апельсиновыми деревьями в глиняных горшках - больших и поменьше. Эта картина умилила его, а весь внутренний двор, украшенный узором из четких, резко очерченных теней и ярких солнечных бликов, представлял собой величественное зрелище.

Снова вспомнилось ему, что отец дряхлеет. "Но как это странно! - подумал он тогда.- Отец старше меня на тридцать пять лет; тридцать пять да двадцать три,- значит, ему только пятьдесят восемь лет!" Фабрицио стал смотреть на окна спальни этого сурового человека, никогда не любившего его, и на глазах у него выступили слезы. Вдруг он вздрогнул, мороз пробежал у него по коже: ему показалось, что из дверей спальни вышел отец и идет по террасе, уставленной апельсиновыми деревцами. Но это был только камердинер. Внизу, у колокольни, целая толпа девушек в белых платьях, разделившись на кучки, убирала узорами из красных, желтых и голубых цветов улицы, по которым должна была пройти церковная процессия. Но сердцу Фабрицио больше говорило другое зрелище: с колокольни видны были оба рукава озера на протяжении нескольких лье, и эта чудесная картина вскоре заставила его позабыть все остальное, пробудив в нем самые высокие чувства. Нахлынули воспоминания детства, и этот день, проведенный им взаперти на вышке колокольни, оказался одним из счастливейших дней его жизни.

Счастье вознесло его на высоту мыслей, мало свойственную его характеру; в расцвете молодости он созерцал все события своей жизни, как будто уже подошел к последнему ее пределу. "Надо сознаться,- заключил он после нескольких часов сладостного раздумья,- надо сознаться, что со времени моего приезда в Парму я ни разу не изведал той спокойной, ничем не омраченной радости, какой наслаждался в Неаполе, когда скакал на коне по дорогам Вомеро или бродил по берегам Мизены. Все эти запутанные интриги злобного придворного мирка сделали злым и меня... А между тем мне не доставляет никакого удовольствия ненавидеть, и даже, думается мне, не радостно было бы унижать врагов, если б они у меня оказались. Впрочем, у меня нет врагов... Нет, стой! - вдруг спохватился он.- А Джилетти? Значит, у меня есть враг. И что за странность! - удивился он.- Удовольствие отправить этого урода ко всем чертям, наверное, оказалось бы более живучим, чем моя склонность к хорошенькой Мариетте... Мариетта не многим лучше герцогини д'А***, которую я должен был любить в Неаполе, после того как сказал ей, что влюблен в нее. Боже мой, как часто я томился скукой в часы тех долгих свиданий, какими удостаивала меня красавица герцогиня. Однако я совсем не скучал в убогой комнатке, служившей вместе с тем и кухней, где меня дважды принимала Мариетта, и оба раза всегда на две минутки.

Но, господи боже, что только едят эти люди! Просто жалко смотреть! Мне следовало бы назначить ей самой и mammacia пенсию - из трех бифштексов ежедневно. Милая Мариетта,- добавил он,- она отвлекала меня от злых мыслей, которые привил мне пармскии двор.

Пожалуй, лучше было бы выбрать образ жизни завсегдатаев кофеен, как говорит герцогиня,- она, кажется, склонялась к такому решению, а ведь она гораздо умнее меня. Благодаря ее щедрости или даже всего лишь на отцовский пенсион в четыре тысячи франков и доход с тех сорока тысяч, что матушка положила для меня в Лионский банк, я всегда мог бы иметь верховую лошадь и немного денег на раскопки и составление коллекции. Это всегда было бы для меня неиссякаемым источником радостей, поскольку я, видимо, не создан для любви. А на склоне дней я поехал бы посмотреть на поле сражения при Ватерлоо и, может быть, узнал бы тот луг, где меня так весело стащили с лошади и посадили на землю. После этого паломничества я часто приезжал бы сюда, на это чудесное озеро, самое прекрасное в мире,- по крайней мере, для моего сердца.

Зачем где-то далеко искать счастья? Вот оно тут, передо мной!"

- Ах, да! - воскликнул Фабрицио, словно возражая себе.'- Полиция изгнала меня с берегов Комо... Но ведь я моложе тех людей, которые руководят ее преследованиями. Здесь, конечно, я не найду герцогини д'А***- добавил он, смеясь,- но, может быть, встречу одну из этих юных девушек, что сейчас украшали цветами улицы, и, право, я буду любить ее не меньше: лицемерие обдает меня ледяным холодом, даже в любви, а у наших знатных дам слишком возвышенные требования. Наполеон внушил им идеалы нравственности и постоянства.

- Черт побери! Жандармы! - воскликнул он и отпрянул от окна, как будто испугавшись, что его увидят и узнают, хотя на него падала тень огромного дощатого навеса, защищавшего колокола от дождей.- Шествие жандармов в парадных мундирах!

Действительно, в конце главной улицы деревни показались десять жандармов, в том числе четыре унтер-офицера. Вахмистр расставил жандармов через каждые сто шагов вдоль всего пути, по которому должна была проследовать церковная процессия.

"Все меня тут знают; если меня увидят, я с берегов Комо сразу попаду в Шпильберг, и мне закуют ноги в кандалы весом в двести двадцать фунтов. Какое это будет горе для герцогини!.."

Только через две - три минуты Фабрицио сообразил, что, во-первых, он находится на высоте в восемьдесят футов, а во-вторых, там, где он стоит, относительно темно, тогда как людям, которые могли бы его увидеть, в глаза бьет яркое солнце и, к тому же, все они бродят, разинув рот, по улицам, где дома заново выбелены в честь праздника св. Джовиты. Невзирая на столь веские доводы, итальянская душа Фабрицио уже не могла наслаждаться никакими радостями, пока он не отгородился от жандармов, завесив окно лоскутом старого холста, в котором проделал затем две дырки для глаз.

Уже минут десять воздух гудел от колокольного звона: из церкви выходила процессия; затрещали мортаретти. Фабрицио повернулся и увидел на выступе берега площадку с перилами, на которые он часто взбирался в детстве, чтобы посмотреть, как мортаретти будут палить у его ног,- из-за этого мать по утрам в праздники не отпускала его от себя ни на шаг.

Надо объяснить, что мортаретти (то есть маленькие мортиры) не что иное, как обрезанные ружейные стволы длиной не более четырех дюймов, и, чтобы смастерить мортаретти, крестьяне жадно подбирают ружья, которые с 1796 года европейская политика щедрой рукой разбрасывала в долинах Ломбардии; эти четырехдюймовые обрезки набивают порохом до самого дула, стоймя втыкают в землю, от одного к другому насыпают пороховую дорожку, выстраивая двести - триста таких стволов в три шеренги, как солдат в батальоне, где-нибудь неподалеку от пути следования процессии. Когда приближается дароносица, поджигают пороховую полосу, и тогда начинается беглый огонь - короткие, частые выстрелы, пальба самая беспорядочная и удивительно забавная; женщины просто пьянеют от восторга. Нет ничего веселее выстрелов мортаретти, которые далеко разносятся над озером и смягчаются колыханием волн. Эта своеобразная перестрелка, которая так часто тешила в детстве нашего героя, прогнала осаждавшие его не в меру серьезные мысли: он вооружился большой астрономической трубой аббата Бланеса и, направив ее на процессию, узнал большинство мужчин и женщин, шагавших в ней. Многие миловидные девочки, которым было по одиннадцати - двенадцати лет, когда Фабрицио ушел из дому, стали теперь взрослыми, пышно расцвели юной красотой и силой; они возродили в сердце нашего героя мужество, и ради удовольствия поговорить с ними он не побоялся бы и жандармов.

Процессия прошла и затем вернулась в церковь через боковые двери, которых Фабрицио не было видно; вскоре жара стала невыносимой даже на верхушке колокольни; местные жители разошлись по домам, и в деревне воцарилась глубокая тишина. По озеру поплыли лодки, в которых возвращались приезжие из Беладжо, Менаджо и других селений, расположенных по берегам; Фабрицио различал каждый всплеск весел, и эти простые звуки вызывали в нем восторг, они несли отдых от всех горестей, от всех стеснений сложной жизни при дворе. Какое было бы счастье покататься сейчас в лодке по этому спокойному озеру, где так славно отражается высокое небо! Он услышал, как внизу открылась дверь на колокольню: старая служанка аббата Бланеса принесла большую корзинку. Фабрицио стоило больших усилий не заговорить с нею. "Ведь она любит меня почти так же, как ее хозяин,- думал он,- а нынче вечером, в девять часов, я уйду; она, конечно, поклянется сохранить все в тайне, так неужели не сдержит клятвы на несколько часов?.. Нет, не надо,- возразил он себе, - друг мой останется недоволен, да еще, пожалуй, у него будут неприятности с жандармами". И он дал уйти Гите, не окликнув ее. Он превосходно пообедал, потом прилег подремать на несколько минут, а проснулся только в половине девятого вечера: аббат Бланес тряс его за плечо; было уже темно.

Бланес, видимо, страшно утомился и как будто постарел на пятьдесят лет. Серьезной беседы он уже не мог вести. Он сел в свое деревянное кресло и сказал Фабрицио:

- Обними меня.

Несколько раз прижав его к груди, он промолвил:

- Скоро смерть положит конец моей долгой жизни, но она не будет мне так тяжка, как эта разлука. Я оставлю Гите кошелек, прикажу ей брать из него на прожитие, но с тем, чтобы отдать тебе все, что останется, если ты когда-нибудь придешь и попросишь помощи. Я ее знаю, после такого наказа она способна ради тебя не покупать мяса хотя бы четыре раза в год, если только ты не дашь ей точных распоряжений. Может случиться, что ты окажешься в большой нужде, и лепта старого друга тебе пригодится. От брата, кроме жестокости, ничего не жди, старайся зарабатывать деньги трудом, полезным обществу. Я предвижу небывалые бури; может быть, через пятьдесят лет праздных людей не захотят терпеть!.. Ты можешь лишиться матери и тетки, а сестры должны будут повиноваться своим мужьям... Ступай, ступай! Беги! - взволнованно воскликнул вдруг Бланес, услышав шипение в больших часах на колокольне, возвещавшее, что они готовятся пробить десять; он даже не позволил Фабрицио обнять его в последний раз.

- Спеши! Спеши! - крикнул он.- Не меньше минуты понадобится тебе, чтобы спуститься с лестницы. Берегись, не упади, это было бы ужасным предзнаменованием.

Фабрицио сбежал с лестницы и помчался через площадь. Едва он достиг отцовского замка, на колокольне пробило десять; каждый удар отзывался в его сердце необычайным волнением. Он остановился, чтобы подумать немного,- вернее, полюбоваться замком, величественный вид которого вызвал у него страстный восторг, хотя накануне он так холодно судил о нем. Вдруг чьи-то шаги нарушили его мечтания; он оглянулся и увидел неподалеку четырех жандармов. У него было два превосходных пистолета, которые он перезарядил за обедом; он взвел оба курка, они щелкнули; этот легкий звук привлек внимание одного из жандармов, и тот уже готов был его арестовать. Фабрицио заметил, какая опасность угрожает ему, и решил выстрелить первым; это было его право: ведь он не мог бы сопротивляться четырем хорошо вооруженным людям. К счастью, жандармы делали обход кабачков, выгоняя оттуда засидевшихся посетителей, и оказали честь угощению, которым их встречали в питейных заведениях; они недостаточно быстро решились исполнить свою обязанность. Фабрицио бросился бежать. Жандармы побежали было за ним вдогонку, крича: "Стой! Держи его!" Затем опять наступила тишина. Пробежав шагов триста, Фабрицио остановился, чтобы перевести дух. "Щелканье курков едва не погубило меня. Герцогиня, наверное, скажет (если только мне когда-нибудь еще придется увидеть ее прекрасные глаза), что я люблю воображать события, которые могут произойти через десять лет, и не вижу того, что делается у меня перед самым носом".

Фабрицио содрогнулся при мысли об опасности, которой он сейчас избежал; он прибавил шагу, а затем не мог удержаться от искушения и пустился бегом, что было не очень-то благоразумно, так как привлекало внимание крестьян, возвращавшихся домой. И все же он остановился только у склона горы, пробежав целое лье от Грианты, и даже там у него выступил холодный пот, когда он подумал о Шпильберге.

- Ну и перетрусил же я! - сказал он вслух и, услышав свои слова, почувствовал чуть ли не стыд. "Но ведь Джина говорила мне, что я должен прежде всего научиться прощать себе. Я всегда сравниваю себя с каким-то несуществующим образцом совершенства. Что ж, надо извинить этот страх: я все-таки готов был защищать свою свободу, и, конечно, не все четыре жандарма остались бы живы и невредимы, чтобы отвести меня в тюрьму. А что я делаю сейчас? - добавил он.- Это совсем не по-военному. Я выполнил свою задачу и, чего доброго, вызвал переполох у неприятеля, но, вместо того чтобы быстро ретироваться, тешусь фантазиями более нелепыми, чем все предсказания доброго аббата".

В самом деле, вместо того чтобы выйти самой короткой дорогой к берегу Лаго-Маджоре, где его ждала лодка, он сделал огромный крюк, решив посмотреть на свое дерево. Читатель, вероятно, помнит, как любил Фабрицио каштан, который его мать посадила двадцать три года назад. "Может быть, брат велел срубить мое дерево, с него станется. Но нет, такие люди не понимают тонкостей, он и не подумал об этом. А впрочем, если и срубил, это вовсе не будет дурным предзнаменованием!"- добавил он с твердостью. Два часа спустя взгляд его поразило неприятное зрелище: гроза или какие-то озорники сломали одну из главных ветвей молодого каштана, она поникла и засохла. Фабрицио осторожно обрубил ее своим кинжалом и гладко зачистил обрубок, чтобы вода не могла проникнуть в ствол. Уже близился рассвет, время было дорого, но он еще целый час провел возле любимого дерева, вскапывая землю вокруг него. Покончив с этими безрассудными затеями, он быстро пошел по дороге к Лаго-Маджоре. В общем, ему совсем не было грустно: дерево росло прекрасно, дало мощные побеги и за пять лет поднялось почти вдвое. Сломанная ветка была небольшой бедой. "После того как я ее обрубил, она уже не может вредить и дерево даже станет еще стройнее, так как крона будет начинаться выше".

Едва Фабрицио прошел одно лье, на востоке ослепительно белая полоса обрисовала острые вершины Резегоне да Лекко - горного кряжа, знаменитого в этих краях. На дороге, по которой шел наш герой, уже появилось много крестьян, но вместо воинственных мыслей он предавался умилению, любуясь то величественными, то трогательными лесными пейзажами, открывающимися в окрестностях Комо. Краше их, пожалуй, нет в целом мире. Я не хочу этим сказать, что они, как выражаются в Швейцарии, приносят больше новеньких монет, чем другие прославленные виды, но они больше говорят душе. Конечно, слушать их язык в том положении, в котором оказался Фабрицио, рискуя привлечь внимание господ жандармов Ломбардо-Венецианского королевства, было истинным ребячеством. "До границы еще пол-лье,- подумал он наконец,- мне наверняка встретятся пограничные стражники и жандармы, которые уже пошли в утренний обход. На мне платье из тонкого сукна, это вызовет подозрение; у меня спросят паспорт, а в моем паспорте черным по белому написано, кто я такой, - тюрьма мне обеспечена; итак, передо мной приятная необходимость совершить убийство. Если жандармы, по своему обычаю, ходят тут по двое, не могу же я дожидаться, пока один из них вздумает схватить меня за ворот, и только тогда выстрелить; если он, падая, задержит меня хоть на одну секунду, я окажусь в Шпильберге".

Фабрицио ужасна была мысль о необходимости стрелять первому, да еще, возможно, в бывшего солдата своего дяди, графа Пьетранеры, и, отбежав от дороги, он спрятался в дупло огромного каштана. Там он подсыпал пороху на полку пистолетов и вдруг услышал, что по лесу кто-то едет верхом и очень славно поет очаровательную арию Меркаданте^*, в ту пору весьма модную в Ломбардии.

^* (Меркаданте, Саверио (1797-1870) - итальянский композитор. В 1821 г., в котором происходит действие девятой главы романа, в Милане пользовалась большой популярностью его опера "Элиза и Клаудио".)

"Хорошее предзнаменование",- подумал Фабрицио. Мелодия, к которой он прислушивался с какой-то благоговейной радостью, смягчила гнев, уже начинавший примешиваться к его размышлениям. Он внимательно окинул взглядом оба конца дороги,- на ней никого не было. "Певец едет какой-нибудь лесной тропинкой",- подумал он, и почти в то же мгновение на дорогу шажком выехал всадник, молодой лакей, весьма опрятно одетый на английский лад; он ехал верхом на неказистой лошади и вел в поводу прекрасную породистую лошадь, пожалуй, слишком поджарую.

"Ах! Если бы я мог согласиться с графом Моской, что опасность, угрожающая человеку, всегда служит мерилом его прав по отношению к своему ближнему,- думал Фабрицио,- я пробил бы пулей голову этому лакею, вскочил бы на его поджарую лошадь, и наплевать мне тогда на всех жандармов в мире!.. Вернувшись в Парму, я тотчас же послал бы денег этому человеку... или его вдове... Но это было бы ужасно!"