Глава XIV

Il giovin cuore o non vede affatto i difetti di chi li sta vicino o li vede immensi. Error commune ai giovinetti che portono fuoco nell'interno dell'anima.

Lampugnani^*.^**

^* (Юное сердце или вовсе не видит недостатков в тех, кто ему близок, или видит их необычайно преувеличенными. Заблуждение, обычное для юношей, в чьих душах сокрыто пламя.)

^** (Имя, которым подписан эпиграф, принадлежит одному миланскому другу Стендаля. Однако Лампуньяни не был писателем, в нужно думать, что эпиграф сочинен самим Стендалем

Лампуньяни.)

Однажды Октаву рассказали, что человек, с которым он встречался чаще и охотнее, чем с другими - в свете такие отношения именуются дружбой,- обязан своим состоянием, тающим сейчас в его руках, одному из самых низких, с точки зрения Октава, поступков (незаконному присвоению наследства). Когда, вернувшись в Андильи, он поспешил поделиться новостью с м-ль Зоиловой, она обратила внимание на то, что он отнесся к этому неприятному открытию вполне благоразумно: не впал в мизантропию и не высказал желания оскорбительно порвать со своим бывшим приятелем.

В другой раз он засветло вернулся из какого-то замка в Пикардии, где собирался провести весь вечер.

- Как мне надоели эти разговоры! - сказал он Арманс.- Всегда одно и то же: охота, прелести природы, музыка Россини, искусство! К тому же наши почтенные знакомые только притворяются, будто все это их интересует. Они бессмысленно дрожат от страха: убедили себя, что сидят в осажденном городе, но никто не решается заговорить об осаде вслух. Вот жалкая порода людей! И как печально, что к ней принадлежу и я.

- Что ж! Идите и посмотрите хорошенько на осаждающих,- ответила Арманс.- Их ограниченность поможет вам терпеливее переносить нравы той армии, в ряды которой вы попали по праву рождения.

- Все это очень сложно, - продолжал Октав.- Видит бог, как я страдаю, когда кто-нибудь из наших друзей высказывает в салоне какое-нибудь нелепое или жестокое суждение, но если я при этом промолчу, честь моя не пострадает. Мое огорчение останется при мне. Но если я приду к банкиру Мартиньи...

- Он умен, тонок, тщеславен до мозга костей и примет вас с распростертыми объятиями.

- Не сомневаюсь, но дело в том, что, как бы сдержанно, незаметно, молчаливо я ни держал себя, все равно рано или поздно я выскажу свое мнение о чем-нибудь или о ком-нибудь. Через секунду дверь гостиной распахнется, и слуга доложит о господине таком-то, фабриканте из ..., который уже с порога объявит громовым голосом: "Представьте себе, дорогой Мартиньи, среди этих "ультра"^* водятся такие невежды, такие тупицы, такие глупцы, которые утверждают, что..." И тут этот симпатичный фабрикант слово в слово изложит скромную точку зрения, которую я только что позволил себе смиренно высказать. Как поступить тогда?

^* ("Ультра" - то есть ультрароялисты, представители крайней правой партии феодального дворянства.)

- Не слышать.

- Такого же мнения и я. Я рожден на свет не для того, чтобы исправлять дурные манеры моих ближних или вправлять им мозги. Еще меньше мне улыбается, вступив в разговор с этим человеком, дать ему тем самым право при встрече на улице здороваться со мной за руку. Но в гостиной, о которой идет речь, я, к несчастью, на особом положении. Хорошо, если там и в самом деле царит то равенство, о котором столько кричат эти господа! Но как вы считаете, должен я называть свой титул, когда я прошу доложить о себе господину Мартиньи?

- Вы как будто только потому не отказываетесь от титула, что боитесь огорчить своего отца?

- Несомненно. Но не покажусь ли я трусом, если не упомяну титула, когда буду сообщать свое имя лакею господина Мартиньи? Не уподоблюсь ли Руссо, который стал называть своего пса не "Графом", а "Жирафом", потому что в эту минуту неподалеку от него стоял какой-то граф?^*

^* (Как и Руссо, бедняга Октав сражается с химерами. Несмотря на титул, предшествующий его имени, он остался бы незамеченным в любом парижском салоне. К тому же его описание той части общества, с которой он совсем не знаком, сделано в до смешного враждебном тоне, от которого он излечится в дальнейшем. Глупцы существуют во всех слоях общества. Если один из этих слоев справедливо или несправедливо обвинят в грубости, он немедленно постарается проявить строжайшую нравственность и благопристойность манер.)

- Но либеральные банкиры не так уж ненавидят титулы, - возразила Армане.- Госпожа де Кле, которая всюду бывает, попала однажды на бал к господину Монтанжу, и, помните, мы все смеялись, когда она рассказывала, как они любят титулы и как в тот вечер слуга доложил о госпоже де полковнице?

- С тех пор, как править миром стала паровая машина, титулы превратились в нелепость, но что делать? Эту нелепость взвалили на меня в тот день, когда я увидел свет. Если я попытаюсь ее сбросить, она меня раздавит. Титул привлекает ко мне всеобщее внимание. Если я не отвечу фабриканту, громогласно заявившему с порога, что я сию минуту сморозил глупость, то разве не обратится в мою сторону несколько пар глаз? А ведь вы знаете мою слабость: я не способен последовать совету госпожи д'Омаль, то есть, получив пощечину, сделать вид, что ничего не произошло. Стоит мне заметить такие взгляды, как остаток вечера для меня уже испорчен. Я начну размышлять о том, действительно ли меня хотели оскорбить, и на три дня утрачу душевное равновесие.

- Но справедливы ли вы, когда так щедро наделяете враждебную партию какой-то особенной грубостью манер? Не можете же вы не знать, что сыновья Тальма^* и дети небезызвестного нам герцога воспитываются в одном пансионе?

^* (Тальма (1763-1826) - крупнейший французский актер своего времени, проявил себя сторонником революции, затем пользовался покровительством Наполеона и слыл его "другом", во время Реставрации был не в чести у правительства. В статье от 18 ноября 1826 года Стендаль говорит о том, что детей Тальма оскорбил ультрароялист - епископ Фрейсину.)

- Первую скрипку в салонах играют не друзья детей Тальма, а сорокалетние люди, разбогатевшие во время революции.

- Ручаюсь, что многим из наших друзей было бы полезно позаимствовать у них ума. Кто отличается особым глубокомыслием в палате пэров? Вы сами недавно сетовали на это.

- Если бы я все еще продолжал давать уроки логики моей очаровательной кузине, как бы я сейчас посмеялся над ней! При чем тут ум? Меня приводит в уныние не их ум, а манеры. Возьмите, например, самого большого глупца среди нас, господина де***: он может быть смешным, но он никогда не заденет вашего достоинства. Я как-то рассказывал у д'Омалей о своей поездке в Лианкур и стал описывать машины, которые наш достойный герцог выписал из Манчестера. Вдруг некий господин, который слушал мой рассказ, заявил: "Это не так, это неправда!" Он, безусловно, не хотел назвать меня лжецом, но от его грубости я на час онемел.

- И этот человек - банкир?

- Он не из нашего круга. Забавнее всего, что после этого я написал управляющему лианкурской фабрикой, и оказалось, что господин, обвинявший меня во лжи, сам ошибался.

- А я не нахожу, что у господина Монтанжа, молодого банкира, бывающего у госпожи де Кле, дурные манеры.

- Они у него слащавые, то есть опять-таки грубые, но из страха надевшие на себя личину.

- Жены этих людей очень хороши собой,- заметила Арманс.- Интересно знать, чувствуются ли в их разговорах злоба и болезненное самолюбие, которые так неприятно поражают меня в наших добрых знакомых. Как бы мне хотелось, чтобы справедливый судья вроде моего кузена рассказал мне, что происходит в салонах противной стороны! Когда жены банкиров болтают друг с дружкой в ложах Итальянской оперы, я умираю от желания послушать, о чем они говорят, и вмешаться в их беседу. Если я замечаю хорошенькую банкиршу - а ведь среди них попадаются прямо прелестные, - я умираю от желания обнять ее и расцеловать. Вам это кажется ребячеством, но скажите мне, господин философ, столь сильный в логике: возможно ли узнать людей, если все время вращаться в одном и том же кругу? Да еще в наименее энергичном, потому что эти люди очень далеки от действительных нужд.

- И к тому же еще полны аффектации, ибо им кажется, что они стоят в центре общего внимания. Согласитесь, что доставлять аргументы своему противнику вполне достойно философа,- смеясь, добавил Октав.- Поверите ли, маркиз де***, еще на днях в этой самой гостиной утверждавший, что он презирает всякие "листки", даже названий которых он будто бы не знает, вчера у Сен-Имье был вне себя от восторга потому, что "Aurore"^* напечатала гнусный пасквиль на врага маркиза, графа де***, только что назначенного членом Государственного совета. Маркиз таскает этот номер с собой в кармане.

^* ("Aurore" - либеральная газета, выходившая во время Реставрации и часто преследовавшая своими насмешками высокопоставленных лиц.)

- В том-то и заключается наше несчастье, что когда глупцы лгут самым постыдным образом в нашем присутствии, мы их слушаем и не смеем сказать: "Прелестная маска, я тебя знаю!"

- Что поделаешь, самые остроумные шутки для нас под запретом: ведь о них могут узнать наши противники и всласть над нами посмеяться.

- Я могу судить о банкирах,- продолжала Арманс,- только по нашему приторному Монтанжу да еще по очаровательной комедии "Роман"^*, и все же я сомневаюсь, чтобы по части любви к деньгам они так уж превзошли кое-кого из наших. Право, это нелегкая задача - браться за исправление целого класса. Не стану повторять, что мне очень хотелось бы познакомиться с женами банкиров. Но, как говаривал старый герцог де ***, выписывая "Journal de L'Empire"^** за баснословные деньги и с риском разгневать императора Александра: "Можно ли не читать обвинительных речей своего противника?"

^* ("Роман" - комедия Лавиль де Мирмона, представленная во Французском театре 22 июня 1825 года. Главное действующее лицо комедии - банкир.)

^** ("Journal de VEmpire" - влиятельная французская газета эпохи Империи, выражавшая взгляды правительства.)

Здесь будет к месту реплика из "Полиевкта"^*, которую так замечательно произносит Тальма: "Я больше вам скажу, но это тайна, знайте!" Конечно, мы не согласились бы жить с этими людьми, но о многом мы судим, как они.

^* ("Полиевкт" - трагедия Корнеля. Слова, цитируемые Стендалем, взяты из явления 6-го, действия 4-го.)

- Очень грустно в нашем возрасте решиться до конца жизни быть с теми, кто обречен на поражение,- сказала Арманс.

- Мы сейчас как жрецы-идолопоклонники во времена, когда уже близилась победа христианства: сегодня мы еще преследуем противников, в наших руках полиция и бюджет, но завтра, быть может, мы сами будем осуждены общественным мнением.

- Пожалуй, вы оказываете нам слишком много чести, сравнивая нас с достопочтенными жрецами: я лично считаю нашу с вами позицию куда более ложной. Мы не порываем с нашей партией только потому, что хотим разделить с ней ее поражение.

- К несчастью, вы правы. Мы видим глупость ее сторонников, но смеяться над ними не решаемся, а своими привилегиями тяготимся. Какое мне дело до древности моего рода? Я мог бы воспользоваться этим преимуществом, только если бы поступился своими убеждениями.

- Когда вы слушаете рассуждения молодых людей нашего круга, вам частенько хочется пожать плечами. Чтобы не поддаться этому желанию, вы спешите заговорить о прелестном альбоме мадмуазель де Кле или о голосе госпожи Паста. С другой стороны, ваш титул и, быть может, некоторая грубоватость людей, с которыми ваши мнения почти во всем совпадают, отталкивают вас от них.

- Как бы мне хотелось командовать артиллерийской батареей или быть механиком паровой машины! Как бы я был счастлив, если бы поступил работать химиком на мануфактуру! Поверьте, там меня нисколько не отталкивали бы грубые манеры: я привык бы к ним за одну неделю.

- Не говоря о том, что, возможно, они не так уж грубы,- добавила Арманс.

- Да будь они хоть в десять раз грубее, чем на самом деле,- продолжал Октав,- все равно в этом не меньше остроты, чем, скажем, в непринужденной болтовне на чужом языке. Но для этого нужно зваться Мартеном или Ленуаром.

- А не можете ли вы отыскать какого-нибудь здравомыслящего человека, который занялся бы изучением либеральных салонов?

- Кое-кто из моих приятелей бывает там на балах. Они утверждают, что мороженое в этих салонах подают восхитительное - вот и все. Когда-нибудь отважусь заглянуть туда и я: смешно же целый год думать об опасности, которой, может быть, вовсе и не существует.

В конце концов Арма не добилась от Октава признания, что он уже искал способ попасть в те круги общества, где преклоняются не перед знатностью, а перед богатством.

- И я нашел такой способ,- сказал Октав,- только лекарство будет еще неприятнее, чем болезнь, потому что оно обойдется мне в несколько месяцев жизни вдали от Парижа.

- Что же это за способ? - спросила Арманс, внезапно сделавшись серьезной.

- Я отправлюсь в Лондон и, естественно, побываю там у всех выдающихся людей. Можно ли приехать в Англию и не представиться маркизу Ленсдауну^*, мистеру Бруму^**, лорду Холленду^***? Они начнут расспрашивать меня о наших знаменитостях, удивятся, что мне о них ничего неизвестно. Я выражу свое глубокое сожаление и, вернувшись домой, постараюсь познакомиться со всеми выдающимися французами. Если в салоне герцогини д'Анкр соизволят обсуждать мое поведение, его никак не смогут назвать изменой тем идеалам, которые невольно и неразрывно связаны с моим именем. Все поймут, что это поведение рождено естественным желанием узнать моих прославленных современников. Я никогда не прощу себе, что не удосужился встретиться с генералом Фуа^****.

^* (Маркиз Ленсдаун (1780-1863) - английский государственный деятель, один из вождей вигов.)

^** (Лорд Брум (1778-1868) - политический деятель, виг, и выдающийся оратор.)

^*** (Лорд Холланд - титул известного лидера партии вигов Фокса (1773-1840).)

^**** (Генерал Фуа (1775-1825) - французский либерал, член палаты депутатов, пользовавшийся огромной популярностью в либерально-демократических кругах Франции.)

Арманс молчала.

- Разве не унизительно,- продолжал Октав,- что все, кого мы считаем своей опорой, даже монархические писатели, которым поручено каждое утро восхвалять па страницах газеты добродетели духовенства и знати, принадлежат к классу, обладающему всеми добродетелями, кроме знатности?

- Если бы вас услышал господин де Субиран!

- Не дразните меня одним из самых больших моих несчастий - необходимостью непрерывно лгать...

При истинной близости между двумя людьми постоянные отступления в разговоре им только приятны, так как свидетельствуют о беспредельном доверии, но третьему лицу они легко могут наскучить. Нам просто хотелось показать, что блестящее положение, которое виконт де Маливер занял в обществе, отнюдь не было для него источником одних лишь радостей.

Не без опаски взяли мы на себя роль беспристрастного историка. Политика, вторгшаяся в столь бесхитростное повествование, может произвести впечатление пистолетного выстрела посреди концерта. К тому же Октав не философ, и его характеристика двух партий, на которые делилось современное ему высшее общество, очень несправедлива. Как возмутительно, что Октав не способен рассуждать в тоне, подобающем пятидесятилетнему мудрецу!^*

^* (Министерство Виллеля^** не оценено по заслугам. Три процент та, право старшинства, законы о печати привели к смешению указанных партий. В отношениях между палатами пэров и депутатов произошло сближение, которого Октав не мог предвидеть. К счастью, взгляды этого гордого и робкого юноши еще менее обоснованы сегодня, чем они были несколько месяцев назад, но они вполне соответствуют его характеру. Следовало ли оставить незаконченным изображение столь своеобразного характера только потому, что наш герой несправедлив ко всем на свете? Именно эта несправедливость и составляет основу его несчастья.)

^** (Крайне реакционное министерство Виллеля (1821-1828) постоянно вызывало возмущение своими законопроектами. Стендаль имеет в виду финансовую реформу ренты ("три процента"), законопроект о наследовании, по которому основным наследником является старший сын, законопроект о печати, который предполагал, по существу, уничтожение свободы печати. Политика Виллеля вызвала сопротивление не только либералов, но и умеренных роялистов, и в парламенте образовался блок всех партий против ультрароялистов, который и привел к падению министерства.)