Глава XXIV

Опасаясь, что слуги в мансардах замка будут шуметь и беспокоить Октава, г-жа де Бонниве переселила их в соседний крестьянский дом. Никто не мог сравниться с маркизой в умении окружать людей материальными, если можно так выразиться, заботами. Она делала это с необыкновенным изяществом и искусно пользовалась богатством, чтобы лишний раз блеснуть умом.

Ее общество составляли главным образом люди, которые за сорок лет ни разу не нарушили правил приличия, люди, создающие моду и потом сами ей удивляющиеся. Они заявили, что раз г-жа де Бонниве пожертвовала поездкой в Пуату, чтобы составить компанию ближайшей своей подруге, г-же де Маливер,- значит, всякий человек, способный к утонченным чувствам, почтет своим долгом разделить с ней одиночество.

В действительности же одиночество оказалось таким, что г-же де Бонниве пришлось снять комнаты в соседней раскинувшейся на склоне холма деревне: иначе ей было бы не разместить гостей, толпами съезжавшихся в Андильи. Она распорядилась оклеить эти комнаты обоями и поставить в них кровати. Вскоре половина деревни была приведена в порядок и заселена друзьями маркизы. Жилища были нарасхват, все владельцы замков, расположенных в окрестностях Парижа, хлопотали в письмах к ней о комнатах. Визиты к изумительной маркизе, так самоотверженно ухаживавшей за бедной г-жой де Маливер, стали признаком хорошего тона, и весь сентябрь деревушка Андильи блистала, словно роскошный курорт. Новую моду обсуждали даже при дворе. "Если бы у нас набралось двадцать женщин, таких же умных, как госпожа де Бонниве,- сказал кто-то,- можно было бы рискнуть и поселиться в Версале". Теперь голубая лента была, видимо, обеспечена г-ну де Бонниве.

Никогда еще Октав не был так счастлив. Герцогиня д'Анкр нисколько этому не удивлялась и не раз говорила: "Октав может почитать себя до некоторой степени предметом паломничества в Андильи: по утрам все неукоснительно посылают к нему слуг, чтобы осведомиться о его здоровье. Как же не быть польщенным, да еще в его возрасте! Везет же этому юнцу! - добавляла герцогиня. - Скоро он прогремит на весь Париж и станет еще большим наглецом!" Герцогиня не совсем точно угадывала причину счастья Октава.

Он видел, как радуется его мать, которую он так любил и так мучил. Она наслаждалась блестящей светской карьерой своего сына. С тех пор, как Октав стал пользоваться успехом, она начала отдавать себе отчет в том, что его достоинства слишком своеобразны, а сам он слишком не похож на общепризнанные образцы, чтобы обратить на себя внимание без поддержки всемогущей моды. Если бы не ее помощь, он остался бы в тени.

Одной из самых больших радостей г-жи де Маливер в эти дни был разговор со знаменитым князем де Р., который сутки провел в Андильи.

Этот многоопытный царедворец, суждения которого были законом в высшем свете, казалось, отметил Октава.

- Знаете ли вы, маркиза, что ваш сын никогда не повторяет тех заученных острот, которые стали бичом нашего времени? Он считает ниже своего достоинства блистать в салоне при помощи памяти, и только живые впечатления вызывают у него игру ума. Поэтому у глупцов он вызывает неприязнь и осуждение. Если кто-нибудь пробуждает интерес в виконте де Маливере, мысли начинают бить ключом из его сердца или, если хотите, из его разума, а разум у него незаурядный. Не кажется ли вам, сударыня, что разум в наш век изрядно поистаскался? Мне представляется, что сын ваш призван сыграть исключительную роль. Он обладает достоинством, редчайшим у наших современников: твердостью характера, притом такой, какой я ни у кого не встречал. Мне бы хотелось, чтобы он скорее стал пэром или чтобы вы добились для него должности рекетмейстера.

- Но ведь в успехе Октава нет ничего из ряда вон выходящего,- возразила г-жа де Маливер, замирая от радости при мысли, что ее сына оценил такой судья.

- Тем лучше,- улыбаясь, ответил князь. - Тупицам в этой стране понадобится три - четыре года, чтобы раскусить вашего сына, а вы тем временем, пока зависть будет молчать, успеете создать ему подобающее положение. Об одном только прошу вас: не позволяйте вашему сыну писать для печати; он для этого из слишком хорошей семьи.

Виконту де Маливеру предстояло многому научиться, чтобы стать достойным блестящего гороскопа, составленного для него князем. Он должен был победить в себе немало предубеждений. В его душе глубоко укоренилось отвращение к людям: когда он был счастлив, они были ему в тягость, а в несчастье они тем сильнее докучали ему. Лишь изредка делал он попытки исцелиться от враждебного отношения к ним с помощью благотворительных дел. Если бы это удалось, безграничное честолюбие толкнуло бы его к таким людям и в такие места, где славу покупают лишь ценой величайших жертв.

В то время, о котором мы сейчас рассказываем, Октав и не помышлял о блестящей карьере. Г-жа де Маливер была достаточно умна, чтобы не говорить сыну о необыкновенной судьбе, которую сулил ему князь де Р. Обсуждать это захватывающее предсказание она позволяла себе только с Арманс.

Арманс в совершенстве владела искусством успокаивать Октава, когда ему казалось, что свет к нему несправедлив. Теперь он уже осмеливался признаваться ей во всех своих обидах, и она все больше и больше удивлялась этому странному характеру. Ее кузен до сих пор иногда впадал в мрачное состояние духа из-за самых пустячных замечаний. О нем много говорили в Андильи.

- Теперь вы на собственном опыте узнаёте, что такое слава: про вас болтают много глупостей, а вы, очевидно, считаете, что если глупец имеет честь рассуждать о вас, он обязан сразу стать умным.

Нужно признаться, что для человека, склонного к подозрительности, такое испытание было не из легких.

Арманс потребовала, чтобы он немедленно и подробно рассказывал ей о всех оскорбительных для него замечаниях, случайно услышанных им в обществе. Она без труда умела доказать, что сплетники либо вовсе не имели его в виду, либо говорили под влиянием недоброжелательства, которое испытывают все ко всем.

Самолюбие Октава уже ничего не утаивало от Арманс, и эти юные сердца дошли до той безграничной откровенности, которая, быть может, и составляет самую неотразимую прелесть любви. Разговаривая о чем-нибудь, они не могли в душе не сравнивать очарования их теперешней откровенности с той отчужденностью, которую чувствовали несколько месяцев назад, говоря о тех же вещах. Но даже эта отчужденность, столь памятная и все же не мешавшая им обоим быть тогда счастливыми, казалась лишним доказательством прочности и силы их дружбы.

Водворившись в Андильи, Октав сразу начал ждать приезда Арманс. Он сказался больным и не выходил из замка. Действительно, несколько дней спустя приехала г-жа де Бонниве, а вместе с ней и Арманс. Октав все устроил так, что на первую свою прогулку он вышел в семь часов утра. В саду он встретился с кузиной и повел ее к апельсинному деревцу, стоявшему в кадке под окном г-жи де Маливер. Там за несколько месяцев до этой встречи Арманс лишилась чувств, сраженная его жестокими словами. Она узнала деревцо, улыбнулась и, закрыв глаза, прислонилась к кадке. Она была так же прекрасна, как в тот день, когда потеряла сознание из-за любви к нему, только менее бледна. Октав остро ощутил разницу между этими двумя свиданиями. Он узнал бриллиантовый крестик, полученный Арманс из России,- когда-то его носила ее мать. Обычно крестик был скрыт платьем, но в эту минуту благодаря движению Арманс Октав его увидел. Он вдруг потерял власть над собой и, взяв девушку за руку, как тогда, когда она упала в беспамятстве, осмелился коснуться губами ее щеки. Арманс вспыхнула и быстро отвернулась. Она горько раскаивалась в своем ребячестве.

- Вы хотите, чтобы я рассердилась? Хотите, чтобы я всегда выходила из дому в сопровождении горничной?

Следствием нескромности Октава была двухдневная размолвка. Но между этими существами, так горячо привязанными друг к другу, поводы для ссор были редки: прежде чем что-нибудь сделать, Октав думал не о том, будет ли это приятно ему, а о том, увидит ли в этом Арманс лишнее доказательство его преданности.

По вечерам они нередко оказывались на противоположных концах огромной гостиной г-жи де Бонниве, где собирались все сколько-нибудь интересные или влиятельные парижане. Если в это время к Октаву обращались с вопросом, он старался ответить словами, слышанными им от Арманс, и она видела, что его не столько интересует разговор, сколько радует возможность повторить вслух ее слова. Таким образом, в самой оживленной и приятной компании между ними непреднамеренно возникало не то чтобы какое-то особое общение, но нечто вроде эха, ничего в частности не выражавшего, но все же твердившего о неизменной дружбе и безграничном доверии.

Осмелимся ли мы обвинить в некоторой чопорности ту чрезвычайную учтивость, которую наше время якобы унаследовало от блаженного восемнадцатого века, когда обществом еще не правила ненависть?

В нашу эпоху, столь цивилизованную, что для любого самого незначительного поступка имеется образец, который мы обязаны считать достойным подражания или хотя бы осуждения, такая искренняя и беззаветная привязанность может сделать человека почти счастливым.

Арманс оставалась наедине с Октавом только па прогулках в саду, под окнами замка, где был заселен весь нижний этаж, или же в комнате г-жи де Маливер, да и то под присмотром последней. Но комната была очень большая, а г-жа де Маливер по слабости здоровья нередко нуждалась в нескольких минутах сна. Тогда она просила своих детей - другим именем она их не называла - устроиться в нише окна, выходящего в сад, чтобы своим разговором они не мешали ее отдыху. Эта тихая и простая жизнь сменялась по вечерам жизнью великосветской.

Не считая гостей, живших в деревне, из Парижа ежедневно наезжало в каретах множество народа. После ужина эти гости уезжали обратно. Быстро текли безоблачные дни. Октав и Арманс были слишком молоды, чтобы понимать, каким редчайшим счастьем они наслаждались. Напротив, они считали, что многого лишены. У них не было опыта, и они не знали, что такие блаженные минуты очень коротки. Счастье, сотканное из одной любви и чуждое тщеславия и самолюбия, еще может существовать в лоне бедной семьи, замкнувшейся в своем уединении. Но эти двое жили в светском обществе, им было по двадцать лет, все свое время они проводили вместе и, в довершение неосторожности, нисколько не скрывали, что счастливы и очень мало заботятся о мнении света. Свет должен был отомстить за себя.

Арманс и в голову не приходила эта опасность. Она огорчалась лишь оттого, что непрестанно должна была напоминать себе о невозможности брака с кузеном. Г-жа де Маливер тоже была совершенно спокойна: она не сомневалась, что образ жизни, усвоенный теперь ее сыном, неизбежно приведет к желанному для нее событию.

Хотя Арманс и озарила счастьем жизнь Октава, но подчас, когда он оставался один, им овладевали мрачные мысли. Думая о своей судьбе, он пришел к такому выводу: "Сердце Арманс полно самых благоприятных для меня иллюзий. Я могу наговорить ей о себе бог весть что, и она не осудит меня, не станет презирать, а только пожалеет".

Он сказал ей, что в детстве у него была страсть к воровству. Арманс пришла в ужас от чудовищных подробностей, которыми воображение Октава расцветило прискорбные последствия этой удивительной склонности. Девушка была потрясена признанием кузена и впала в глубокую задумчивость, за которую вытерпела немало упреков. Но не прошло и недели после странной исповеди Октава, как она уже начала его жалеть и обращаться с ним еще нежнее, чем прежде. "Он нуждается в моем утешении",- оправдывалась она перед собой.

Убедившись после этого опыта в безграничной преданности той, кого он любил, почувствовав, что ему нет нужды таить от нее приступы уныния, Октав стал гораздо любезнее с окружающими. Пока близость смерти не вынудила его признаться Арманс в любви, он был не столько приятен, сколько остроумен и интересен. Недаром виконта особенно ценили люди, недовольные жизнью: им казалось, что его манера держать себя говорит о том, что он призван совершить великие дела. Чувство долга налагало такую печать на все его поведение, что иногда он вполне мог сойти за англичанина. Старики называли его мизантропию высокомерием и хандрой, тем более, что он никак не старался расположить их к себе. Будь он к этому времени пэром, у него была бы отличная репутация.

Юношам, которым по всем их задаткам предстоит стать приятнейшими людьми в обществе, не хватает порою только школы несчастья. Октав хорошо усвоил уроки этого жестокого учителя. В то время, о котором идет речь, красота молодого виконта достигла расцвета, а роль, которую он стал играть в обществе, можно было назвать блестящей. Его одинаково превозносили как люди пожилые, так и г-жа де Бонниве и г-жа д'Омаль.

Госпожа д'Омаль, не без основания утверждавшая, что не видела человека привлекательнее Октава, легкомысленно объясняла это тем, что он ей "никогда не надоедает. До встречи с ним я и помыслить не могла, что бывают такие люди. Главное, что с ним всегда весело!" "А я,- думала Арманс, слушая эту простодушную хвалу и вздыхая,- я отказываю этому человеку, которым все так восхищаются, в праве пожать мне руку. Но таков мой долг, и я никогда его не нарушу". Иной раз по вечерам Октав отдавался самому большому для него удовольствию: он молча смотрел на Арманс. Это замечала и г-жа д'Омаль, которая сердилась на то, что ее не развлекают, и Арманс, которая радовалась тому, что обожаемый кузен занят только ею.

Церемония посвящения в рыцари ордена Святого Духа, видимо, задерживалась, и г-жа де Бонниве снова стала подумывать об отъезде в Пуату, где у ее мужа был замок, давший имя всему его роду. С ней должен был ехать шевалье де Бонниве, младший сын маркиза от первого брака, новое для читателя лицо.