Вступление

Вам известно, что около 400 года нашей эры обитатели Германии и России - люди самые свободные, самые отважные и самые жестокие из всех, каких знает история,- возымели намерение переселиться во Францию и в Италию^*.

^* (Тацит^**, Робертсон^***, Малле^****.)

^** (Тацит.- Стендаль имеет в виду книгу древнеримского историка "Германия", в которой описаны нравы древних германцев.)

^*** (Робертсон - автор книги "История царствования Карла V" (1769), в введении к которой рассказывается история Европы начиная с первых веков нашей эры.)

^**** (Малле - автор "Истории Дании", первые тома которой рассказывают о древнейшей истории германских племен, населявших Северную Европу.)

Вот черта из их нравов.

На побережье Померании Гаральд, король Дании, основал город, который он назвал Юлином или Иомсбургом. Туда он переселил партию молодых датчан во главе с Пальна-Токе, одним из своих воинов.

Этот вождь, гласит история, запретил там произносить самое слово "страх" даже в минуту самых грозных опасностей. Ни в каком случае гражданин Иомсбурга не мог отступить перед численным превосходством, как бы ни было оно велико; он обязан был драться отважно, не отступая ни на шаг, неизбежность смерти не могла служить для него извинением.

Несколько молодых воинов из Иомсбурга, вторгшись во владение могущественного норвежского властителя по имени Гакон, подверглись внезапному нападению и были разбиты, несмотря на упорное сопротивление.

Самых знатных из пленников победители по обычаю того времени приговорили к смерти.

Это известие не только не опечалило их, но даже обрадовало. Один из них сказал, нисколько не изменившись в лице и без малейшего проявления страха:

- Почему бы не случиться со мной тому самому, что случилось с моим отцом? Он умер, умру и я.

Когда воин, по имени Торкил, рубивший им головы, спросил второго, о чем он думает, тот ответил, что слишком хорошо помнит законы Юдина, чтобы обмолвиться хоть одним словом, которое могло бы порадовать врагов. На тот же вопрос третий ответил, что он считает за счастье умереть, не обесславив себя, и что свою участь он предпочитает такой подлой жизни, как жизнь Торкила.

Ответ четвертого был длинней и занятней.

- Я охотно готов умереть, и этот миг мне приятен. Только прошу тебя,- прибавил он, обращаясь к Торкилу,- отрубить мне голову как можно быстрее, потому что в Юдине мы часто обсуждали вопрос, сохраняется ли у человека после того, как он обезглавлен, какое-нибудь чувство; вот я и возьму в руку нож: если, будучи обезглавлен, я подниму его на тебя, это будет служить признаком, что чувства я не вполне утратил; если я его выроню, это будет доказательством обратного; поспеши разрешить вопрос.

Торкил, прибавляет историк, поспешил отсечь ему голову, и нож упал. Пятый выказал такое же спокойствие и умер, глумясь над врагами. Шестой предложил Торкилу нанести ему удар в лицо.

- Я не шелохнусь, и ты увидишь, что я не закрою даже глаз, ибо мы, в Иомсбурге, привыкли не двигаться с места, даже принимая смертельный удар; мы между собой упражняемся в этом.

Он умер, сдержав обещание. Седьмой был юноша, весьма прекрасный собой, в цвете лет. Его длинные белокурые волосы ниспадали локонами на плечи. На вопрос Торкила, страшит ли его смерть, он ответил:

- Я принимаю ее охотно, потому что выполнил самый большой долг в жизни и видел смерть всех тех, кого я пережить не могу; только прошу тебя, чтоб ни один раб не прикоснулся к моим волосам и чтоб моя кровь не запачкала их.

Была и другая причина величия этих северных воинов: они были свободны; но лишь только захватили они Францию и Италию и поделили между собой побежденных, подобно стадам скота, как всюду установились тирания и рабство. Всякая справедливость, всякая добродетель и спокойствие оставили несчастную Европу.

Варвары в течение пяти столетий орудовали здесь столь успешно и феодальное общество к началу XI века превратилось в такое сплетение ужасов, насилий и узаконенной несправедливости, что все - как рабы, так и тираны - захотели перемены. Они вполне могли бы позавидовать американским дикарям, которые жили в таком убожестве.

Около 900 года города Италии, пользуясь положением этой страны, окруженной морем, попытались завязать торговые сношения с Александрией Египетской и с Константинополем. Едва у итальянцев появилось какое-то представление о собственности, как у них родилась и любовь к свободе, столь же страстная, как у древних римлян. Эта любовь возросла у них вместе с богатством, а вы знаете, что в XII и XIII столетиях вся европейская торговля была в руках у ломбардцев (1150). По мере того как они обогащались за пределами своей страны, внутри ее возникало множество республик.

Острый итальянский ум родился благодаря папам. Они заронили в стране семена республиканского духа. Купцы итальянских городов быстро поняли, что бесполезно накоплять богатства, когда имеешь над собой господина, который их может отобрать.

В средние века, как и в наши дни, сила заменяла всякое право; однако теперь власть стремится придать своим действиям видимость правосудия. Тысячу лет тому назад самое понятие правосудия едва брезжило в сознании какого-нибудь могущественного барона, который, запершись у себя в замке, в долгие зимние дни не прочь был иногда предаться размышлениям. Простые же люди, доведенные до скотского состояния, думали изо дня в день лишь о том, как добыть необходимую для жизни пищу. Папы, могущество которых заключалось лишь в силе некоторых понятий, должны были среди этих выродившихся дикарей исполнять необычайно трудную роль. Так как, чтобы не погибнуть, нужно было проявить ловкость, поэтому и тут, как в других случаях, необходимость породила талант. В этом смысле многие из средневековых пап были людьми выдающимися.

Само собой разумеется, что дело было здесь не в религии и тем более не в морали. Они сумели без физической силы приобрести господство над свирепыми животными, которые только и знали власть силы; вот в чем их величие.

Чтобы стать богатыми и могущественными, им надо было только твердо установить, что существует ад, что туда попадают за известные проступки и что у них есть власть эти проступки прощать. Все остальное в религии должно было лишь подкрепить эти немногие истины.

Мы теперь смеемся над монахами, которые продавали свои индульгенции по кабакам; но мы менее последовательны, чем те, кто их покупал. Отпущение греха убийства стоило двадцать экю^*. Когда сеньеру какого-нибудь города нужно было избавиться от десятка - другого упрямых горожан, он затрачивал четыреста экю и с индульгенцией в кармане приказывал отрубить им головы, уже не страшась ада. Да и чего ему было теперь страшиться? Разве ют, кто продал ему индульгенцию, не был властен вязать и разрешать все на земле?^**. Священник, давший отпущение, мог ошибиться; но оно не теряло силы для того, кто его получал,- иначе не было бы католицизма. Твердой вере в таинство покаяния и в индульгенции следует приписать столь кровавые и столь энергичные нравы итальянских республик. Были индульгенции для более привлекательных грехов, а это уже предвещало грядущее возрождение искусств.

^* (Робертсон.)

^** ("...И хоть я убил несколько человек, божий наместник простил мне это данной ему властью",- говорит Бенвенуто Челлини^***, присужденный к казни, исповедуясь перед собой в 1538 г. (Vita, 1,417, изд. классиков).)

^*** (Бенвенуто Челлини (1500-1571), знаменитый итальянский ювелир и скульптор, в своей автобиографии записывает эти слова под датой 1539 года (а не 1538 года).)

Каждый год Италия видела, как тот или иной из ее городов либо подпадал под иго тирана, либо изгонял его за пределы своих стен. Это состояние нарождающейся республики или недостаточно укрепившейся тирании, заискивающей у богачей, наблюдалось во всех самостоятельных городах в течение двух или трех столетий, предшествовавших появлению искусств. Оно придает особенный характер культуре эпохи. Только общественное мнение или религия могут обуздать страсти людей богатых, возбуждаемые досугом, избытком богатств и климатом. Но из этих двух сдерживающих сил первой еще не существует, а вторая сводится на нет покупкой индульгенций и наемными духовниками.

Напрасно, основываясь на холодном опыте наших дней, старались бы мы представить себе, какие бури волновали тогда эти итальянские сердца. Рычащего льва увели из его лесов и принизили до жалкого положения домашнего животного. Чтобы вновь увидеть его во всей его мощи, надо отправиться в Калабрию^*.

^* (Итальянцы XIII века имеют аналогию в наше время: это племя афганцев в Кабуле.)

Нервная конституция южных народов позволяет им живо рисовать себе муки ада. Их щедрость по отношению к предметам или лицам, признаваемым ими священными, не имеет предела.

Такова третья причина изумительного расцвета искусств в Италии. Нужен был народ богатый, полный страстей и чрезвычайно религиозный. Сцепление редких случайностей породило такой народ, и ему дана была способность испытывать живейшие наслаждения при виде различных красок, нанесенных на холст.

"Родина,- говорит Платон,- имя, столь сладостное для критян". Так же обстоит дело и с красотой по ту сторону Альп. После трех веков несчастий - и каких! - самых ужасных несчастий, которые принижают,- до сих пор еще нигде так, как в Италии, не произносят: "О Dio, com'e bello!"^* **.

^* (Эти пылкие нравы, основой которых является любовь и религия, существуют еще в одном уголке земного шара; их можно наблюдать в натуральном виде, но для этого надо съездить на Азорские острова (см. History of the Azores^***. Лондон, 1813). )

^** (О боже, как это красиво! (итал.))

^*** ("History of the Azores" - "История Азорских островов", сочинение Томаса Аша.)

В Европе забвение античного просвещения было полным. Монахи, которых крестовые походы увлекли на Восток, переняли некоторые идеи у константинопольских греков и у арабов, народов хитроумных, для которых наука состояла более в тонкости мысли, чем в точности наблюдений. Так пришла к нам схоластическая теология, над которой теперь так смеются; теология, не более нелепая, чем всякая другая, но требующая - чтобы знать ее так, как знал монах XIII столетия,- крепкой головы, внимания, сообразительности и памяти в такой степени, которую не слишком-то часто, пожалуй, встретишь у философов, глумящихся над ней потому лишь, что глумиться над ней стало модой. Они лучше бы сделали, если бы разъяснили нам, каким образом это школьное воспитание конца средних веков, столь курьезное в том, чему оно учило, но требовавшее от учеников необычайного напряжения внимания^*, породило самое удивительное явление, какое только знает история: сонм великих людей, сразу появившихся в XVI столетии, чтобы распределить между собой все роли на мировой арене.

^* (По-видимому, ученику не разрешалось произносить ни одного слова, с которым он не связывал бы точного понятия. Теология и все ложные науки, не имеющие себе прямых соответствий в природе, подобны шахматам. Утверждать, что искусство шахматной игры есть военное искусство, и руководить передвижением войск с шахматной доской в руках было бы ошибкой, чему нимало, однако, не противоречит необходимость прибегать к целому ряду весьма глубокомысленных комбинаций, чтобы сделать противнику шах и мат.)

Именно в Италии обнаруживается этот феномен во всем своем блеске. Всякий, у кого хватит смелости взяться за изучение истории многочисленных республик, добивавшихся свободы в этой стране, на заре возрождающейся цивилизации, будет восхищен одаренностью этих людей, конечно, ошибавшихся, но стремившихся к целям, самым благородным из всех, какие только доступны для человеческого ума. Позже была найдена другая, более удобная форма правления, но люди, вырвавшие из рук королей английскую конституцию, обладали - я решаюсь это утверждать - меньшей одаренностью, энергией и истинной оригинальностью, чем те тридцать или сорок тиранов, которых Данте поместил в своем аду и которые жили одновременно с ним около 1300 года^*.

^* (Епископ Гульельмино, Угуччоне делла Фаджола^**, Каструччо Кастракани, Пьетро Сакконе, Николо Аччайоли, граф де Вирту и т. д., и т. д.)

^** (Угуччоне делла Фаджола (умер в 1319 году), Каструччо Кастракани (1280-1328), Ньетро Тарлати, по прозвищу Сакконе (умер в 1356 году), Николо Аччайоли (1300-1365), граф де Вирту - политические деятели, известные в итальянской истории XIV века. Ни один из них не выведен в "Божественной комедии" Данте, и далеко не все они жили "одновременно с Данте", около 1300 года, как это утверждает Стендаль.)

Таково во всех областях различие между творениями и творцами. Я охотно готов признать, что самые выдающиеся художники XIII столетия не создали ничего, что могло бы сравниться с цветными гравюрами, которые скромно разложены по земле на наших деревенских ярмарках и которые крестьянин покупает, чтобы склонять перед ними колени. Красноречие последнего из учеников в классе риторики превосходит все то, что дошло до нас от аббата Сугерия^* или мудрого Абеляра^**. Сделаем ли мы из этого вывод, что школьник XIX века талантливее, чем самые выдающиеся люди XII? Эта эпоха, в которой история открывает столь изумительные факты, оставила в качестве поражающих нас памятников только картины Рафаэля и стихи Ариосто. В искусстве управления государством - самом поразительном из всех в глазах толпы потому, что толпа восторгается лишь тем, что внушает ей страх,- в искусстве организации сильной державы и руководства ею XVI век не произвел ничего. Это потому, что каждого из прославивших его замечательных людей обуздывали другие, столь же даровитые.

^* (Аббат Сугерий (1081-1151) - министр и правитель Франции во время второго крестового похода, автор "Жизни Людовика VI".)

^** (Абеляр (1079-1142) - знаменитый французский философ.)

Посмотрите, что совершил недавно в Европе Наполеон. Но, относясь со всей справедливостью к тому, что было великого в характере этого человека, учтите то убожество, в котором пребывали при его появлении на сцену государи XVIII столетия.

Вы видите, как изумление толпы и восторг пылких сердец создали мощь императора французов; но посадите на минуту мысленно на троны Германии, Италии и Испании Карла V, Юлия II, Цезаря Борджа, Сфорцу, Александра VI, Лоренцо или Козимо Медичи; дайте им в министры Мороне, Хименеса, Гонсало Кордовского, Просперо Колонну, Аччайоли, Пиччинино, Каппони - и посмотрите, с той же ли легкостью летали бы орлы Наполеона к башням Москвы, Мадрида, Неаполя, Вены и Берлина.

Я сказал бы современным государям^*, столь гордящимся своими добродетелями и взирающим с таким надменным пренебрежением на мелких тиранов средневековья:

^* (Обращение Стендаля к "современным государям" исполнено намеков на политическую злобу дня. Во время Реставрации официальная идеология рассматривала Людовика XVI как мученика, почти "святого", причем ввиду отсутствия у казненного короля политических способностей особенно превозносились его семейные добродетели. Стендаль обвиняет Людовика XVI в том, что он не дал Франции конституции, подобной той, которая была подписана Людовиком XVIII в 1814 году. Это отсутствие политической дальновидности, "общественных талантов" у Людовика XVI вызвало, по словам Стендаля, дальнейшее развитие революции и стоило жизни двадцати миллионам человек, погибшим во время войн революции и Империи. Последние строки являются прямой реабилитацией Наполеона, поддавшегося "соблазну абсолютной власти". "Любите конституции и перестаньте глумиться над несчастьем" - предостережение Людовику XVIII и протест против ультрароялистских брошюр и памфлетов, всячески порочивших павшего императора.)

"Эти добродетели, которыми вы так кичитесь, всего лишь частные добродетели. Как короли вы ничто. Тираны Италии, напротив, наделены были частными пороками и добродетелями общественными. Эти характеры вносят в историю несколько скандальных анекдотов, но избавляют ее от необходимости рассказывать о жестокой смерти двадцати миллионов человек. Почему Людовик XVI не дал конституции 1814 года? Я пойду дальше: даже эти тщедушные добродетели, о которых нам говорят с таким высокомерием, и они у вас вынужденные. Пороки Александра VI свергли бы вас с престола в двадцать четыре часа. Признайте же, что всякому трудно устоять перед соблазном неограниченной власти; но любите конституционный строй и перестаньте глумиться над несчастьем".

Ни один из этих тиранов, которых я беру под свою защиту, не дал своему народу конституции; если не считать этой ошибки^*, невольно любуешься силой и разнообразием талантов, которыми блистали миланские Сфорца, болонские Бентивольо, Пико из Мирандолы, веронские Кане, равеннские Полентини, Манфреды из Фаэнцы, Риарио из Имолы.

^* (Temporum culpa, non hominum^**.)

^** (Вина эпохи, а не людей (лат.).)

Эти люди, может быть, еще более достойны удивления, чем Александры и Чингисханы, у которых для покорения части земного шара были в распоряжении неисчислимые средства. Одного только им недостает: великодушия Александра^*, принимающего кубок из рук своего врача Филиппа. Другой Александр^**, менее великодушный, но почти столь же великий, должен был смеяться от всей души, когда его сын Цезарь ходатайствовал перед ним за Паголо Вителли. Этого властителя, своего врага, Цезарь склонил самыми торжественными клятвами к личным переговорам близ Синигальи вместе с герцогом Травиной. По данному Цезарем знаку герцог и Паголо Вителли пали к его ногам, пронзенные кинжалами; но Вителли, испуская дух, умоляет Цезаря испросить ему у папы, его отца и сообщника, индульгенцию in articulo mortis^*** ****. Молодой Асторе, властитель Фаэнцы, славился своей красотой; он вынужден был служить утехой сластолюбивому Борджа. Затем его привели к папе Александру, который велел задушить его. Я вижу, вы содрогаетесь; вы проклинаете Италию. Разве вы забыли, что рыцарственный Франциск I допускал преступления, почти столь же ужасные?^*****

^* (Александр - Александр Македонский при переходе через пустыню страдал от жажды вместе со всем своим войском. Его врач Филипп предложил ему последний имевшийся в войске кубок воды. Александр вылил эту воду на землю.)

^** (Другой Александр - папа Александр VI Борджа.)

^*** (За минуту до смерти (лат.).)

^**** (In articulo mortis (лат.) - так называется ускоренная и упрощенная форма обрядов причащения, исповеди и т. д., допускаемая в отношении людей, которые могут внезапно умереть.)

^***** (Президент д'Оппед^******.)

^****** (Д'Оппед - президент парламента в Эксе, прославился своими преследованиями вальденсов, провансальских протестантов, живших в XVI веке в провинции Дофине. Франциск I назначил его командующим карательного отряда, во главе которого д'Оппед перебил вальденсов и сжег их селения.

Здесь и далее примечания редакции обозначены звездочкой.)

Цезарь Борджа^*, представитель своего века, нашел себе достойного по уму историка, который при этом, желая посмеяться над глупостью народов, объяснил его душу. Леонардо да Винчи был одно время главным инженером его армии.

^* (Историк цезаря Борджа - Макьявелли, который в своей книге "Государь" рассматривал Цезаря как идеального государя, пользовавшегося любыми средствами ради достижения поставленной себе цели.)

Ум, суеверие, атеизм, маскарады, отравления, убийства, несколько великих людей, бесконечное множество ловких и тем не менее несчастных^* злодеев, всюду пылкие страсти во всей их дикой неукротимости - таков XV век.

^* (Вольтер. Опыт (о нравах и духе народов), кн. V.)

Таковы были люди, память о которых сохранила история, таковы были, конечно, и частные лица, которые от государей отличались, быть может, только тем, что судьба предоставляла им меньше возможностей.

А теперь угодно вам спуститься с высот истории к мелким подробностям частной жизни? Прежде всего отбросьте все эти благоразумные и холодные понятия об общественной пользе, рассуждениями о которых англичанин заполняет три четверти своего дня. Тщеславие за оттенками не гналось; каждый хотел наслаждаться. Теория жизни еще не была сложна; этот народ, печальный и мрачный, единственной пищей для своих мечтаний имел лишь страсти и их кровавые развязки.

Раскроем исповедь Бенвенуто Челлини, эту наивную книгу Сен-Симона^* своего века. Она мало известна, потому что ее простой язык и глубокая рассудительность неприятны писателям-фразерам^**. В ней есть, однако, восхитительные места. Например, начало его связи с одной знатной римлянкой, по имени Порция Киджи^***; по непринужденности и чудесной простоте этот рассказ можно сравнить с историей г-жи Базиле, молодой торговки, которую Руссо встретил в Турине^****.

^* (Сен-Симон (1675-1755) - герцог, знаменитый мемуарист, подробно рассказавший о частной жизни французского общества и двора конца XVII - начала XVIII века.)

^** (В. Роско и другие, более знаменитые.)

^*** (Vita di Cellini, 1.)

^**** ("Исповедь", кн. II.)

Всем известен "Декамерон" Боккаччо. Его цицероновский стиль скучен, но нравы его времени нашли в нем правдивого художника. "Мандрагора"^* Маккьявелли - свет, который далеко светит; для того чтобы автор этот стал Мольером, ему надо было бы лишь больше веселости.

^* ("Мандрагора" - комедия Макьявелли (1518).)

Возьмем наудачу какой-нибудь сборник анекдотов XVI века. Я говорю здесь всюду, не различая: XV век или XVI; шедевры живописи относятся к началу XVI века, когда в обществе еще господствовали обычаи XV века^*.

^* (Удивительное дело! Эпоха расцвета в Италии кончается в тот момент, когда мелких кровожадных тиранов сменили умеренные монархи.)

Козимо I, правивший во Флоренции вскоре после эпохи великих художников, слыл счастливейшим государем своего времени; теперь его пожалели бы за его несчастья. 14 апреля 1542 года у него родилась дочь по имени Мария, которая с возрастом проявила все признаки редкостной красоты, наследственного свойства Медичи. Она слишком была любима пажом своего отца, молодым Малатестой да Римини. Старый испанец, по имени Медиам, охранявший принцессу, застал их однажды утром в позе красивой группы "Психея и Амур"^*.

^* (В бывшем Музее Наполеона.)

Прекрасная Мария умерла от яда; Малатеста, брошенный в тесную тюрьму, сумел бежать через двенадцать или пятнадцать лет. Он уже достиг острова

Кандии, которым управлял его отец на службе у венецианцев, но он пал под ножном убийцы. Такова была честь в те времена, жестокая честь, которая заменяет собою добродетель республик и представляет собою лишь низкую смесь тщеславия и храбрости.

Вторая дочь Козимо была замужем за герцогом Феррарским, Альфонсо; столь же прекрасная, как и сестра, она разделила ее участь: муж приказал заколоть ее.

Их мать, великая герцогиня Элеонора, находила убежище своему горю в своих роскошных садах в Пизе; она была там с двумя сыновьями, доном Гарсией и кардиналом Джованни Медичи, в январе 1562 года. Они затеяли ссору на охоте из-за дикой козы, которую убил, как утверждал каждый из них, именно он. Дон Гарсиа убил брата ударом кинжала. Герцогиня, обожавшая его, пришла от совершенного им преступления в ужас, была в отчаянии и... простила. Она рассчитывала на те же чувства со стороны мужа, но преступление было слишком еще свежо. Козимо, придя в ярость при виде убийцы, вскричал, что не хочет иметь в своей семье Каина, и пронзил его шпагой. Мать и обоих сыновей похоронили вместе. Козимо нашел себе утешение в отваге и хитрости, в которых нуждался для развращения сердец, пламеневших еще свободой^*. Он преуспел в этом, и его сын, великий герцог Франческо, мог, не тревожась за свою корону, целиком отдаться страсти к наслаждениям.

^* (У Флоренции был свой Катон Утический^** в лице Филиппо Строцци (1539).)

^** (Катон Утический (95-46 годы до нашей эры) - римский республиканец, который покончил с собой, не желая пережить падение республики.)

История его смерти, приключившейся по воле женщины, любившей его, поистине замечательна.

Около 1563 года Пьетро Буонавентури, молодой флорентийец, привлекательный и бедный, покинул родину в поисках счастья. Он остановился в Венеции у своего земляка, торговца, дом которого расположен был как раз в переулке, примыкавшем к палаццо Капелло. Фасад по обыкновению выходил на канал. В городе только и было речи, что о красоте Бьянки, дочери хозяина палаццо, и о той строгости, с какой ее охраняли.

Бьянка ни под каким видом не смела показываться у окон, выходивших на канал. Она вознаграждала себя тем, что каждый вечер подходила подышать воздухом к маленькому, высоко расположенному окну, выходившему на улицу, где жил Буонавентури. Он увидел ее и полюбил; но какая была у него возможность внушить любовь к себе? Бедному ли торговцу помышлять о девушке из высшей знати, руки которой домогалось столько людей в Венеции! Он хотел отказаться от безнадежной страсти, но любовь то и дело снова притягивала его к маленькому окошку. Один из его друзей, видя его отчаяние, внушил ему, что лучше найти смерть на пути к счастью, чем погибать, как глупец; что, кроме того, приняв во внимание его привлекательную внешность и деспотизм отца Бьянки, может быть, ему будет достаточно признаться в любви, чтобы одержать победу.

При помощи знаков, подаваемых второпях, пока никого на улице не было, Пьетро удалось объясниться в любви; но нечего было и думать о том, чтобы получить доступ в дом первого гордеца в мире. За малейшую попытку наказанием обоим любовникам была бы, может быть, смерть, как на Востоке. Необходимость заставила его изобрести язык. Необходимость заставила надменную красавицу согласиться достать ключ от калитки, ведущей на улицу, и выйти на первое свидание с молодым флорентийцем - смелый шаг, который можно было совершить только ночью, когда слуги спят. Нежные встречи стали повторяться и имели последствия, о которых легко догадаться. Бьянка выходила каждую ночь, оставляла дверь слегка приоткрытой и возвращалась перед рассветом.

Однажды она забылась в объятиях любовника. Мальчик из булочной, идя спозаранку в соседний дом, чтобы взять хлеб, заметил полураскрытую дверь и счел за благо потянуть ее к себе.

Бьянка, вернувшаяся минуту спустя, видит, что ей грозит гибель. Не растерявшись, она поднимается снова к Буонавентури и стучит чуть слышно. Он отворяет. Ей угрожала верная смерть. Их участь становится общей. Они бегут просить убежища у богатого флорентийского купца, жившего в глухом квартале. Прежде чем окончательно рассвело, все было кончено, и все следы их бегства были заметены. Трудность заключалась лишь в том, чтобы выбраться из Венеции.

Отец Бьянки и в особенности ее дядя Гримани, патриарх Аквилеи, шумно проявляли свою ярость. Они утверждали, что в их лице оскорблена вся венецианская знать. Они приказали бросить в тюрьму дядю Буонавентури, который умер в оковах. Они добились от сената приказа о погоне за похитителем с объявлением награды в две тысячи дукатов тому, кто его убьет. По главным городам Италии были разосланы убийцы.

Молодые любовники продолжали жить в Венеции. Раз двадцать они едва не были пойманы. Десять тысяч шпионов, притом самых ловких, жаждали получить две тысячи дукатов. Наконец судно, нагруженное сеном, обмануло всех, и любовникам удалось добраться до Флоренции. Тут, в небольшом домике Буонавентури на виа Ларга, они поселились тайно от всех. Бьянка никогда не выходила из дому. Он решался на это лишь будучи хорошо вооружен. Это было как раз в тот момент, когда старый Козимо I, пресыщенный длинной цепью интриг и предательств, из которых состояло его правление, сложил с себя бремя государственных забот, передав его сыну, дону Франческо, князю с характером еще более мрачным и жестоким. Один фаворит сообщил ему, что в одном из домиков его столицы тайно проживает та самая Бьянка Капелло, красота и необыкновенное исчезновение которой наделали столько шума в Венеции. С той поры у Франческо началась новая жизнь. Каждый день можно было видеть, как он часами прогуливался по виа Ларга. Понятно, все средства были пущены в ход; они не имели ни малейшего успеха.

Бьянка, никогда не выходившая из дому, почти каждый вечер садилась у окна. Она носила покрывало, но князь все же мог кое-как ее разглядеть, и страсть его стала беспредельной.

Фавориту дело показалось серьезным; он посвятил в него жену. Ослепленная мыслью о той милости, которая выпадет на долю ее мужа, если любовница герцога будет обязана ему своим положением, она решила воспользоваться бедствиями молодой венецианки и опасностью, которая ей еще угрожала. Она подсылает почтенную матрону, которая передает ей, что знатная дама хочет ей сообщить что-то важное и, чтобы можно было спокойно поговорить, просит ее оказать ей честь и прийти к ней пообедать. Приглашение это показалось Бьянке очень странным. Любовники долго колебались, но высокое положение дамы и необходимость заручиться покровительством побудили согласиться. Бьянка явилась. Не буду говорить о любезности и радушии оказанного ей приема. Ей пришлось рассказать о своем приключении; ее выслушали с таким интересом, ей были сделаны такие любезные предложения, что нельзя было не обещать прийти снова и не отнестись приветливо к дружбе, которая, едва зародившись, была уже страстью.

Князь, в восторге от первой встречи, надеялся, что за ней последует и вторая. Бьянка вскоре получила новое приглашение. Разговор зашел об опасностях, которыми угрожало мщение разгневанного отца. Были тому ужасные примеры^*. Наконец, ее спросили, не желает ли она представиться наследному князю, который, заметив ее у окна, не мог не прийти в восторг от такой красоты и испытывает живейшее желание засвидетельствовать ей свое уважение. Бьянка слегка смутилась. Эта опасная честь избавила бы ее от всех ее страхов, и хоть она сделала вид, что просит ее уволить от этого, однако дама прочла у нее в глазах, что небольшое насилие ее не оскорбит. В эту минуту появился князь с видом вполне естественным и достойным. Его предложения услуг, его почтительные похвалы, скромность его обхождения победили всякое недоверие. Бьянка, совершенно неопытная, видела в нем только друга. Встречи стали повторяться. Самому Буонавентури не приходило в голову порывать отношения, которые могли быть одновременно пристойными и выгодными.

^* (История Страделлы^** столетие спустя.)

^** (Страделла (1645-1682) - неаполитанский певец и композитор, убитый по приказанию отца его возлюбленной.)

Но князь был без ума влюблен, а Бьянка немного скучала, будучи вынуждена лучшие свои годы проводить во Флоренции затворницей, как в Венеции. Князю она была обязана тем, что могла безбоязненно выходить из дому. Он увеличил под разными предлогами состояние мужа и постепенно привязал к себе жену простотою и нежностью своего обхождения. Она долго сопротивлялась; наконец Франческо удалось образовать из себя, Бьянки и Буонавентури то, что в Италии называется triangolo equilatero^*.

^* (Равносторонний треугольник (итал.).)

Молодая чета сняла большой дом в лучшем квартале Флоренции. Муж вскоре освоился со своим новым положением. Он завязал связи среди знати, которая, само собой разумеется, приняла его как нельзя лучше, но, гордый своим новым благополучием, он пользовался им с довольно нелепой заносчивостью. Со всеми, даже с князем, он вел себя вызывающе и кончил тем, что был убит.

Это происшествие лишь слегка огорчило обоих любовников. Приветливость и пылкая веселость юной венецианки^* пленяли князя с каждым днем все больше и больше. По мере того, как Медичи становился все более суров и мрачен, он все более хотел рассеяться в обществе живой и очаровательной Бьянки. Родившись в богатстве, любя роскошь и имея все основания не считать себя ниже кого бы то ни было по рождению, она появлялась на улицах столицы как полновластная повелительница. Но настоящая повелительница, которую звали, не знаю почему, королевой Джованной, отнеслась ко всему этому трагически и однажды, повстречав Бьянку на мосту Троицы, едва не приказала бросить ее в Арно. Однако она не сделала этого и вскоре умерла от горя. Великий герцог, огорченный ее смертью и уступая настояниям своего брата, кардинала Медичи, удалился на некоторое время из Флоренции, чтобы порвать с Бьянкой. Он даже прислал ей приказ покинуть Тоскану. Но какие доводы в состоянии перевесить в мрачной душе радость быть любимым счастливой и веселой женщиной? Бьянка, будучи умна, подкупила духовника, и не прошло и двух месяцев после смерти великой герцогини, как она заставила Франческо тайно на ней жениться.

^* (Венецианцы - это итальянские французы.)

Великий герцог объявил о своем браке в Венеции. Pregadi^* после совещания объявили Бьянку приемной дочерью республики. Два посла в сопровождении девяноста дворян были посланы во Флоренцию, чтобы торжественно отпраздновать зараз усыновление святым Марком и бракосочетание. Празднества по случаю этой столь лестной для прекрасной венецианки церемонии стоили триста тысяч дукатов.

^* (Сенаторы (итал.).)

Она стала великой герцогиней; ее портрет находится в галерее во Флоренции. Может быть, виною тому жесткая манера Брондзино, но только в прелестных глазах ее есть что-то зловещее.

На ступенях трона Бьянку ожидало тщеславие со всеми его неистовствами. До сих пор она была только красивой и любящей женщиной. Теперь она захотела дать мужу наследника, чтобы не оказаться впоследствии подданной его брата. Обратились к придворным астрологам; отслужили несчетное количество месс. Когда все эти средства оказались бессильными, герцогиня прибегла к помощи своего духовника, францисканца с длинными рукавами из монастыря Ogni Santi^*, который взялся привести к благополучному исходу это нелегкое дело. У нее появилось отвращение к еде, ее тошнило, она даже слегла; весь двор ее поздравлял. Великий герцог был в восторге.

^* (Всех святых (итал.).)

Когда пришло время родов, Бьянка среди ночи почувствовала такие сильные боли, что в волнении потребовала к себе духовника. Кардинал, который знал все, встает с постели, спускается к невестке в переднюю и тут начинает спокойно прохаживаться, читая требник. Великая герцогиня просит его удалиться; она не может допустить, чтобы он слышал крики, которые у нее будут вырываться от боли; жестокий кардинал холодно отвечает: "Dite a sua altez-za che attenda pure a fare l'offizio suo, che io dico il mio". ("Передайте ее высочеству, что я прошу ее делать свое дело; я буду делать свое".)

Приходит духовник, кардинал идет ему навстречу, обнимает любовно и говорит:

- Добро пожаловать, святой отец, герцогиня очень нуждается в вашей помощи.

И, продолжая сжимать его в своих объятиях, он без труда нащупывает толстого мальчугана, которого францисканец принес в своем рукаве.

- Слава богу,- продолжает кардинал,- великая герцогиня счастливо разрешилась от бремени, к тому же еще и мальчиком.- И он показал своего мнимого племянника остолбеневшим придворным.

Бьянка, лежа у себя в постели, услыхала эти слова. Нетрудно представить себе ее бешенство, если учесть скуку и нелепость столь длинной комедии. Вследствие любви к ней великого герцога она нисколько не беспокоилась о последствиях мести. Случай представился. Они все трое были в прекрасной вилле Поджо в Кайано, где у них был общий стол. Герцогиня, заметив, что кардинал очень любит бламанже, приказала приготовить это кушанье и положить в него яду. Кардинала предупредили. Он не преминул явиться к столу, как обычно. Несмотря на многократные уговоры невестки, он не пожелал притронуться к этому блюду; в то время как он обдумывал способ, как бы ее уличить, великий герцог воскликнул:

- Ну, что ж! Если мой брат отказывается от своего любимого кушанья, я им полакомлюсь.- И он наполнил свою тарелку.

Бьянка не могла его удержать, так как этим она обнаружила бы свое преступление и навсегда утратила бы любовь мужа. Увидав, что все для нее кончено, она с такой же быстротой приняла решение, как и тогда, когда оказалась перед запертой дверью отцовского дома. Как и муж, она тоже положила себе бламанже, и оба скончались 19 октября 1587 года. Кардинал наследовал брату и под именем Фернандо I правил до 1608 года.

Стоило бы поговорить о Риме. Фра Паоло^*, надо полагать, весьма убедительно обнаружил ухищрения тонкой римской политики, раз он был за это убит. Для бытовых подробностей у нас имеется Иоганн Бурхард^**, церемониймейстер Александра VI, который, вполне в духе своей должности и национальности, вел точную запись всех нелепейших забав, не теряя серьезности. Он писал каждый вечер. Папа для него неизменно "наш святейший владыка, sanctissimus dominus noster". Это любопытный контраст, но мне невозможно эту мысль развить ввиду опасности прослыть философом и даже человеком либерального образа мыслей, врагом трона и алтаря.

^* (Фра Паоло Сарпи (1552-1623) - консультант Венецианской республики по богословским вопросам, в своих сочинениях резко выступал против папы, в то время враждовавшего с Венецией. В 1607 году он подвергся нападению наемных убийц, подосланных его политическими врагами, однако остался жив.)

^** (Иоганн Бурхард (умер в 1505 году), немец по происхождению, состоял при дворе папы Александра VI Борджа и оставил "Дневник", в который изо дня в день с полной серьезностью и без малейшей иронии записывал все события, в том числе и весьма мало поучительные, происходившие при папском дворе. Страницы, приведенные Стендалем в примечании, были запрещены цензурой и уничтожены в первом издании "Дневника" 1813 года. Перевод: "В последнее воскресенье октября месяца, вечером, ужинали с герцогом Валантинуа (то есть Цезарем Борджа) в его покоях апостольского дворца пятьдесят добропорядочных блудниц, именуемых куртизанками, которые после ужина плясали со слугами и другими, там находившимися, сперва в одеждах, затем обнаженные. После ужина поставили на пол обыкновенные настольные канделябры с зажженными свечами, а перед канделябрами разбросали по полу каштаны, и куртизанки собирали их, шагая через канделябры, с голыми руками и ногами. Папа, герцог и Лукреция присутствовали и наблюдали это. Наконец, были выставлены подарки, шелковые плащи, башмаки, шляпы и прочее для тех, кто, согласно приговору присутствующих, больше познает вышеназванных куртизанок, что было произведено тут же, во дворце, и победителям розданы были награды.

Пьер-Луиджи, отдав распоряжение сделать на следующий день то, что задумал, приказал позвать сперва губернатора, а после епископа. Губернатор вышел из комнаты тотчас после того, как епископ вошел, и Пьер-Луиджи... хотел совершить постыднейшие действия, какие совершают с женщинами; а так как епископ, хоть и был весьма слабого сложения, упорно защищался - не от Пьера-Луиджи, который, больной французской болезнью, едва мог держаться на ногах, но от других его сообщников, крепко его державших,- то они связали его, как он был, в стихаре, за руки, за ноги и посредине тела, а пока Пьер-Луиджи при помощи двух человек с той и другой стороны насильно срывал с него стихарь и другие одежды и удовлетворял свою бешеную страсть, синьор Джулио да Пье ди Лукка и граф ди Питильяно, которые, может быть, живы до сих пор, не только держали у его горла обнаженные кинжалы, постоянно угрожая убить его, если он пошелохнется, но также били его то лезвиями, то рукоятями так, что остались следы. Епископ, с которым поступали столь гнусным образом, так взывал к богу и ко всем святым, что даже те, кто принимал в этом участие, говорили впоследствии, что удивлялись, как не провалился не только дворец, но и весь город Фано; и еще больше говорил бы он, если бы ему не заткнули в рот и даже в горло тряпки, от которых он едва не задохнулся. Епископ умер от насилия, причиненного его слабому телу, а больше от негодования и несравненной скорби. Столь ужасная жестокость тотчас стала известной повсюду, так как совершивший ее не только не стыдился своего поступка, но похвалялся им. Один только кардинал Карпи, насколько мне известно, посмел сказать в Риме, что нет достаточного наказания, чтобы покарать этот поступок. Лютеране на позор папе и папистам говорили, что то был новый способ мучить святых, тем более, что первосвященник, отец его, узнав столь великие и недопустимые гнусности, не обратил на них большого внимания, назвав их проказами молодости; однако он тайно длиннейшей буллой отпустил ему все грехи, в которые он мог бы так или иначе впасть вследствие свойственной людям невоздержанности или по какой-либо иной причине" (итал.).)

Такова же причина смерти молодого и красивого епископа города Фано, Козимо Гери, рисующая нам двор Павла III^*.

^* ("Dominica ultima mensis octobris, in sero, fecerunt coenam cum duce Valentinensi in camera sua in palatio apostolico quin-quaginta meretrices honestae, cortegianae nuncupatae, quae post coenam chorearunt cum servitoribus et aliis ibidem existentibus, primo in vestibus suis, deinde nudae. Post coenam, posita fuerunt candelabra communia mensae cum candelis ardentibus, et projectae ante candelabra per terram castaneae, quas meretrices ipsae super manibus et pedibus nudae, candelabra pertranseuntes, colligebant, Papa, Duce, et Lucretia, sorore sua, praesentibus et aspicientibus: tandem exposita dona ultimo, diploides de serico, paria caligarum, bireta et alia, pro illis qui plures dictas meretrices carnaliter agnos-cerent, quae fuerunt ibidem in aula publice carnaliter tractatae arbitrio praesentium et dona distributa victoribus.

Pier Luigi il giorno di poi avendo dato l'ordine di quello che fare intendeva, mandd (quasi volesse riconciliare i Fanesi) a chia-mar prima il governatore, e poi il vescovo. Il governatore, tosto che vedde arrivato il vescovo, usci di camera, e Pier Luigi comincio palpando, e stazzonando il vescovo a voler fare i piu disonesti atti, che con femmine far si possano; e perche il vescovo, tutto che fusse di... debolissima complessione,... si difendeva gagliardamente, non pur da lui, il quale essendo pieno di malfranzese, non si reggeva a pena in pie, ma da altri suoi satelliti, i quali brigavano di te-nerlo fermo, lo fece legare cosi in roccetto, com'egli era, per le braccia, per li piedi, e nel mezzo, ed il signor Giulio da Pie di Luco, ed il signor Niccolo conte di Pitigliano, i quali vivono ancora forse,... quanto peno Pier Luigi, sostenuto da due di qua e di la, a sforzarlo, stracciatogli il rocchetto, e tutti gli altri panni, ed a trarsi la sua... furiosa rabbia..., tanto non solo li tennero i pugnali ignudi alia gola. minacciandolo continuamente se si muoveva di scannarlo, ma anco gli diedero parte colle punte e parte co'pomi, di maniera che vi rimasero i segni. Le protestazioni, che fece a Dio e a tutti i santi il vescovo cosi... infamissimamente trattato furono tali e tante, che quelli, stessi, i quali v'intervennero, ebbero a dir poi che si maravigliarono, come non quel palazzo solo, ma tutta la citta di Fano, non isprofondasse;... e piu avrebbe detto ancora, ma g!i cacciarono per forza in bocca e giu per la gola alcuni cenci, i quali poco manco che noll'affogassero. II vescovo tra per la forza, che egli ricevette nel copro male... complessionato, ma molto piu per lo sdegno ed incomparabil dolore,... si mori. Questa cosi atroce enormita, perche il facitor di essa non solo non se ne vergognava, ma se ne vantava, si divulgo in un tratto per tutto... Solo il cardinal di Carpi, che io sappia, oso dire in Roma, che nessuna pena se li poteva dar tanto grande, che egli non la meritasse maggiore... I Lu" terani [dicevano] in... vituperio de'Papi, e de'Papisti, questo esser un nuovo modo di martirizzare i santi; e tanto che il Pontefice suo padre risaputa cosi grave e intollerabile nefandita, mostrd chiamandola leggerezza giovanile, di non fame molto caso: pure... l'assolve segretamente per un'amplissima bolla papale,... da tutte quelle pene e pregiudizj ne'quali per... incontinenza umana potesse in qualun-que modo, o per qualsivoglia caggione, esser caduto ed incorso"^**.)

^** (См. примечания.)

В этот-то век страстей, когда души могли открыто отдаваться величайшему неистовству, появилось такое множество великих художников; замечательно, что один человек мог бы знать их всех. Если бы, допустим, он родился в том же году, что Тициан, то есть в 1477, он мог бы провести сорок лет своей жизни с Леонардо да Винчи и Рафаэлем, из которых первый умер в 1520, а другой в 1519 году; он мог бы прожить много лет с божественным Корреджо, который умер только в 1534, и с Микеланджело, который дожил до 1563 года.

Этому человеку - великому счастливцу, если бы он любил искусство,- было бы тридцать четыре года, когда умер Джорджоне. Он мог бы знать Тинторетто, Бассано, Паоло Веронезе, Гарофало, Джулио Романе, Фрате, умершего в 1517 году, милого Андреа дель Сарто, который дожил до 1530 года,- словом, всех великих художников, кроме болонцев, явившихся на сто лет позже.

Почему же природа, столь плодовитая в этот небольшой промежуток времени, в сорок два года, от 1452 до 1494 года, когда родились эти великие люди^*, стала потом так ужасающе бесплодна? Этого, вероятно, ни вы, ни я никогда не узнаем.

^* (Леонардо да Винчи родился возле Флоренции в 1452 г., умер в 1519 г., 67 лет.

Корреджо родился в Корреджо, в Ломбардии, в 1494 г., умер в 1534 г., 40 лет.)

Гвиччардини^* утверждает^**, что никогда после блаженных дней императора Августа, осчастливившего сто двадцать миллионов подданных, Италия не была столь счастлива, богата и безмятежна, как около 1490 года. Глубокий мир царил во всех областях этой прекрасной страны. Вмешательства властей было гораздо меньше, чем в наши дни. Торговля и земледелие всюду пробуждали естественную деятельность, которая несравненно выше деятельности, основанной лишь на прихоти нескольких людей. Самые гористые и тем самым наиболее бесплодные места обрабатывались так же хорошо, как и цветущие равнины плодородной Ломбардии. Куда бы ни направлялся путешественник, спустившись с пьемонтских Альп,- к лагунам Венеции или к гордому Риму,- он не мог сделать и тридцати миль, не встретив два - три города с населением в пятьдесят тысяч человек; среди такого благополучия счастливой Италии приходилось повиноваться только естественным своим государям, родившимся и живущим на ее земле, таким же страстным любителям искусств, как и другие ее сыны, одаренным всеми талантами, полным естественности, и у которых, в противоположность нынешним государям, за поступками государя всегда виден человек.

^* (Гвиччардини (1482-1540) - итальянский историк, автор "Истории Италии" (от 1492 до 1530 года).)

^** (Том 1.)

Вдруг злой гений, узурпатор Лодовико Сфорца, миланский герцог, призывает Карла VIII. Не прошло и одиннадцати месяцев, как этот молодой государь вступил победителем в Неаполь, а при Форново^* принужден был проложить себе дорогу мечом, чтобы спастись во Франции. Та же судьба постигла его преемников, Людовика XII и Франциска I. Словом, с 1449 по 1544 год несчастная Италия была полем битвы, где Франция, Испания и немцы оспаривали друг у друга мировой скипетр.

^* (Битва при Форново - победа французского короля Карла VIII над союзными итальянскими и испанскими войсками (6 июля 1495 года). Битва при Павии - победа испанских войск над французскими (24 февраля 1525 года). Битва при Мариньяно - победа Франциска I над наемными швейцарскими войсками, сражавшимися на стороне Испании (13 и 14 сентября 1515 года). Битва при Аньяделло - победа Людовика XII над венецианскими войсками (14 мая 1509 года).)

Исторические сочинения показывают нам длинную вереницу кровавых битв, побед, поражений, то возносивших, то низвергавших мощь Карла V и Франциска I. Имена Форново, Павии, Мариньяно, Аньяделло не вполне забыты и сейчас, и людская молва повторяет еще, иной раз вместе с ними имена Баярдов, коннетаблей Бурбонов, Пескеров, Гастонов де Фуа и всех старинных героев, проливавших свою кровь в той долгой распре и нашедших себе смерть на равнинах Италии.

Наши великие художники были их современниками. Леонардо да Винчи написал портрет Карла VIII, Тициан^* - портрет Баярда. Гордый Карл V поднял этому художнику кисть, которую тот выронил, когда писал с него портрет, и сделал его графом Империи. Микеланджело был изгнан революцией со своей родины, а потом защищал свою родину в качестве инженера во время достопамятной осады, которую выдерживала умирающая свобода, сопротивляясь Медичи^**. Леонардо да Винчи, после того как падение Лодовико принудило его покинуть Милан, уехал ко двору Франциска I, чтобы спокойно окончить там свои дни. Джулио Романо бежал из Рима после разгрома его в 11527 году и принялся отстраивать заново Мантую.

^* (Парижский музей, № 928.)

^** (Флоренция была предана главным лицом, которому была поручена ее защита, подлым Малатестой (1530 г.).)

Таким образом, блестящая эпоха живописи была подготовлена столетием покоя, богатства и страстей, но расцвела она среди битв и государственных переворотов.

Когда кончилось это столетие славы и поражений, Италия, хоть и истощенная, все же могла бы продолжать свое славное шествие вперед, но после того как великие европейские державы перенесли свою борьбу на территорию других стран, Италия оказалась в когтях унылой монархии, свойство которой - губить все^*.

^* (Надо ли пояснять, что речь здесь идет об абсолютной монархии, от которой ничто так не отличается, как счастливый образ правления, которым мы обязаны либеральному государю? (Р Ш.))

В конце XV века, в эпоху благополучия, отмеченного Гвиччардини, Италия в политическом отношении представляет собою картину, сильно отличающуюся от остальной Европы. Всюду мы видим обширные монархии, здесь же множество небольших независимых государств. Единственное королевство, Неаполитанское, совершенно отодвинуто на второй план Флоренцией и Венецией.

Милан имел своих герцогов, которые много раз близки были к тому, чтобы завладеть Италией^*. Флоренция, игравшая роль современной Англии, нанимала армии и оказывала им сопротивление. Мантуя, Феррара и мелкие государства заключали союзы с наиболее сильными из своих соседей. Это продолжалось до тех пор, пока миланскими герцогами были люди одаренные,- до 1466 года.

^* (Граф Вирту, архиепископ Висконти, меланхолический тесть великого Франческо Сфорцы.)

Один из флорентийских граждан захватил власть и понял, что для прочности своего положения он должен из тирана превратиться в монарха; он был умерен. С тех пор весы должны были склониться в пользу венецианцев; в этом состоянии неустойчивого равновесия Италия объединилась бы, если бы не коварная политика пап. Вот величайшее политическое преступление нового времени.

Флоренция, эта республика без конституции, где, тем не менее, ужас перед тиранией воспламенял все сердца, обладала бурной свободой, матерью великих характеров. Так как представительный образ правления не был еще изобретен, лучшие из ее граждан не могли достигнуть свободы и уничтожить партии. Беспрестанно приходилось прибегать к оружию против дворян; но гений народа убивают не бедствия, а унижение.

Козимо Медичи, один из самых богатых в городе купцов, родившийся в 1389 году, вскоре после первых восстановителей искусств, внушил к себе любовь, как и его отец^*, защищая народ от дворян. Эти последние схватили его, но, не найдя в себе достаточно решимости, чтобы убить, изгнали. Он вернулся и, в свою очередь, изгнал их.

^* (Установление catasto.)

Применяя террор и пользуясь всеобщей подавленностью^*, он при помощи беспощадной полиции, казнив всего лишь несколько человек^**, обеспечил господство своей партии и воцарился во Флоренции. Согласно принципам монархической власти, он прежде всего позаботился об увеселении своих подданных и о том, чтобы отвлечь их от общественных дел. Свое богатство, не уступавшее богатству самых могущественных королей, он прежде всего употреблял на подкуп граждан^***, а затем на покровительство нарождающимся искусствам, на собирание рукописей, на содержание греческих ученых, бежавших от турок из Константинополя (1453).

^* (Убийство Бальдаччо, не менее отвратительное, чем убийство Пишегрю^****.)

^** (Несколько бедняг, великодушно выданных Венецианской республикой; благородный образ действия, нашедший себе в наши дни подражателей у лояльных швейцарцев^***** (Макьявелли, кн. V; Нерли, кн. III).)

^*** (Он охотно давал взаймы, не требуя никогда долга обратно.)

^**** (Пишегрю (1761-1804) - французский генерал. В 1804 году он вступил в заговор против Бонапарта, был арестован и через месяц повесился в тюрьме на собственном галстуке. Ходили слухи, что Пишегрю был задушен полицией.

^***** (Лояльные швейцарцы.- В 1815 году Швейцария отказала в пристанище сторонникам Наполеона и революционерам, бежавшим из Франции после второй Реставрации.))

В 1464 году Козимо, Отец отечества, умер; таково его прозвище в истории, которая, чтобы отличать людей, прибегает ко всяким средствам. Верхогляды заключили отсюда, что его обожали. Счастье дома Медичи - в том, что ему удалось создать благоприятный для себя предрассудок. Благодушные читатели, доверяющие разным Робертсонам, Роско и им подобным, делающим карьеру, усмотрели в Козимо Вашингтона, сладенького узурпатора, какую-то немыслимую в моральном отношении личность. Это, конечно, заблуждение. Надо знать, что иезуитское лицемерие было изобретено лишь столетие спустя. Козимо Медичи, вместо того чтобы, подобно нынешним государям, прикидываться чувствительным, как-то раз ответил напрямик одному гражданину, указавшему ему на то, что по его вине в городе население редеет:

- Лучше остаться без населения, чем без города^*.

^* (Ammir. Ist., lib. XXI: Mach. lib. V: Nerli, lib. III.)

Сын его Пьетро, который отличался королевским высокомерием, не будучи настоящим королем, вскоре был изгнан.

Внук Козимо, Лоренцо Великолепный, был одновременно великим государем, счастливым и привлекательным человеком. Он властвовал, в большей мере пользуясь хитростью, нежели принижая чрезмерно достоинство своего народа; как умному человеку, ему были противны пошлые царедворцы, которых в качестве монарха он должен был бы награждать. Купец необычайно богатый, как и его дед, он проводил жизнь в обществе таких выдающихся людей своего века, как Полициано, Халкондил, Марсилио, Ласкарис, и в политике был изобретатель. Равновесие сил придумано им; он охранял, насколько возможно, независимость мелких итальянских государств^*. Некоторые даже утверждают, что, если бы он не умер сорока двух лет от роду, Карл VITI никогда не перешел бы Альп.

^* (Теперь их сделали бы непобедимыми силою любви к отечеству и двухпалатной системы.)

Он любил молодого Микеланджело, с которым обходился, как с сыном: часто он призывал его к себе, чтобы порадоваться его пылкому восхищению медалями и древностями, которые сам он собирал со страстью. Козимо покровительствовал искусствам, ничего в них не смысля; Лоренцо, не будь он величайшим государем своего времени, стал бы одним из первых поэтов; судьба его вознаградила: у него на глазах родились или созрели великие художники, прославившие его страну: Леонардо да Винчи, Андреа дель Сарто, Фра Бартоломео, Даниэле да Вольтерра^*.

^* (Тоскана увеличила бы свою славу, перестав существовать в 1500 году.)

Тосканой он управлял непосредственно, а остальной Италией - благодаря восхищению, которое он внушал государям и народам. Вскоре затем его сын Лев стал владыкой другого великого государства. Занятно было бы сочинить продолжение этой эпопеи изящных искусств, задать себе вопрос, что ожидало бы их, если бы Лоренцо оказался столь же долголетен, как его дед, и если бы при его жизни сын его, Лев X, достиг обычного возраста пап. Преждевременная смерть Рафаэля была бы, может быть, возмещена. Может быть, Корреджо превзошли бы собственные его ученики. Чтобы еще раз повторилось подобное стечение обстоятельств, нужны тысячи веков.

В то время как берега Арно были свидетелями возрождения трех видов изобразительных искусств, в Венеции возрождалась одна лишь живопись.

Эти два события никак не обусловливали друг друга: каждое из них могло произойти независимо от другого.

Венеция тоже была богата и могущественна; но ее строй, строго аристократический, был очень непохож на буйную демократию флорентийцев. Время от, времени народ с ужасом видел, как падала голова с плеч какого-нибудь дворянина; но никогда он не осмеливался мечтать о перевороте во имя свободы. Этот строй, образец тонкой политики и равновесия властей,- если иметь в виду только знать, силами которой и ради которой он был создан,- для остального народа был лишь подозрительной и ревнивой тиранией, которая, вечно испытывая страх перед подданными, поощряла в них интерес к торговле, искусствам и чувственным наслаждениям.

Одного факта достаточно, чтобы показать богатство Италии и бедность Европы^*". Когда все государи, вступившие в Камбрейскую лигу, стремились раздавить венецианцев, французский король занимал деньги под 40%, между тем как Венеция, находившаяся на волосок от гибели, достала все нужные ей суммы под скромные 5%.

^* (Commynes^**, ch. IX, для истории Карла VIII. Италия презирала глупые монашеские разглагольствования о ростовщичестве. Она на два столетия опередила Европу, как теперь на два столетия отстала от Америки.)

^** (Commynes - Филипп де Коммин (1445-1509) - французский историк, автор мемуаров о царствовании Людовика XI и Карла VIII.)1

Именно в ту пору, когда этот аристократический строй, находившийся еще в полной силе, совершал завоевания и, следовательно, допускал известную энергию, родились в континентальных владениях республики такие художники, как Тициан, Джорджоне, Паоло Веронезе. Религия, которую тирания считала скорее соперницей, чем союзницей, в Венеции, по-видимому, меньше, чем где-либо, содействовала развитию живописи. Из картин, оставленных нам Андреа дель Сарто, Леонардо да Винчи и Рафаэлем, наиболее многочисленные - это мадонны. Большая часть картин Тициана, Джорджоне и других художников изображает нагих красавиц. У венецианской знати была мода заказывать портреты своих любовниц в виде Венеры Медицейской.

Живопись, зародившаяся в двух богатых республиках, среди пышных религиозных празднеств и крайней свободы нравов, призвана была на берега Тибра властителями, которые, лишь в старости достигая престола, владея им лишь очень короткое время и не оставляя после себя потомства, проявляют обычно страсть к возведению памятников, чтобы сохранить о себе память в Риме. Самые выдающиеся из них приглашали к своему двору Браманте, Микеланджело и Рафаэля. Входя в необъятные дворцы Монте Кавалло и Ватикана, путешественник изумляется, когда находит на какой-нибудь деревянной скамье имя и герб папы, приказавшего ее изготовить^*. Посреди показного величия внезапно человеческое убожество кажет свою иссохшую руку. Этих государей страшит глубокое забвение, в которое предстоит им впасть, расставшись с престолом и жизнью.

^* (Написано в 1802 г., до того, как Наполеон внес в огромные голые залы Монте Кавалло утонченную и ослепительную роскошь парижских жилищ.)

Их власть, представляющаяся нам сейчас мягким и робким деспотизмом, была захватнической монархией во времена расцвета живописи, при Александре VI, Юлии II и Льве X.

Александру удалось обуздать местные знатные фамилии; до него римские первосвященники, столь грозные на окраинах мира, у себя в столице были в подчинении у каких-нибудь грубых баронов. Воспользовавшись смятением, в которое поверг Италию набег Карла VIII, он сумел одолеть их всех: одних подчинить себе, других уничтожить. Пылкий Юлий II к наследию св. Петра присоединил свои завоевания. Изящный Лев X, вступивший на папский престол почти сразу же после этих великих государей, будучи во многих отношениях достойным их, питал истинную любовь к изящным искусствам. Цветы, посаженные Николаем V и Лоренцо Медичи, распустились при нем.

К несчастью, правление Льва X было слишком коротким^*, а его преемники - слишком недостойными его. Просвещенность его подданных и легковерие Европы, которую он в конце концов утомил, оказались благоприятны для одной из самых блестящих личностей, когда-либо украшавших собою престол.

^* (Он занимал папский престол лишь восемь лет и был сменен фламандцем. Вот даты правления умных пап: Николай V - 1447-1455, Александр VI - 1492-1503, Юлий II - 1503-1513, Лев X - 1513-1521, фламандец Адриан VI, ненавидевший искусства,- 1522-1523. Слабый Климент VII, казавшийся достойным престола, пока не вступил на него,- 1523-1534. Это он уничтожил свободу Флоренции.)

После этих великих людей последующие папы были только благочестивы^*. Впрочем, и они были бы еще могущественными государями, если бы в мирских своих делах проявляли ту же ловкость, что и в делах религии. В этих последних правила политики бессмертны; меняется лишь первосвященник. Весь двор в Риме слишком хорошо чувствует, что в общих интересах - прежде всего, чтобы религия сохранялась. Потому-то папа и ведет себя по-папски; но нам ведь известно, что как государь он имеет единственной целью возвышение своей родни. Это жалкий старик, окруженный жадными людьми, которые только и ждут его смерти. Его единственные друзья - его племянники, а так как они же - его министры, то он избавлен ими от труда бороться с естественной своей склонностью.

^* (Папа, подписывающий запрещение ордена иезуитов, так же смешон, как французский король, подписывающий договор 1756 года^**.)

^** (Мирным договором 1756 года между Францией и Австрией был заключен союз, повлекший за собою гибельную для Франции семилетнюю войну с Пруссией и Англией.)

Когда племянники Климента X, Альтьери, построили себе дворец, они пригласили дядю взглянуть на него. Он приказал себя туда нести и еще издали, едва заметив великолепие и размеры этого роскошного здания, в тоске, не произнеся ни слова, вернулся к себе и вскоре затем умер.

Упадок наступил быстро. Не то, чтобы в Риме деспотизм был утеснителен или жесток; я не припомню сейчас никакого другого преступления, кроме умерщвления Калиостро^*, удавленного в одной из крепостей близ Форли^**. "Но ведь это был,- говорит один знаменитый художник,- контрабандист, укрывшийся в таможне". Эта острота имела успех: в Риме народ хитрый, и громкими фразами его не проведешь - еще меньше, чем в Париже. Если какая-нибудь глупость оказывается там полезной, она уже не считается смешной; но горе напыщенному болтуну, не получившему сразу же звания пэра. Шуткам Пасквино римляне обязаны безошибочным вкусом, которым они отличаются в изящных искусствах. Они обладают даже известной непринужденностью в беседе. Не надо, однако, думать, будто всюду в Италии простые и точные выражения обычны; даже сравнительная степень тут в пренебрежении, и в особо важных случаях надо уметь нагромождать степени превосходные^***.

^* (Калиостро (1743-1795) - знаменитый авантюрист, выдававший себя за мага и в продолжение некоторого времени возглавлявший франкмасонское движение во Франции. В 1789 году, по приезде в Рим, он был арестован и приговорен к смертной казни как франкмасон (отсюда и слова: "контрабандист, искавший спасение в таможне"). Смертная казнь была заменена пожизненным заключением. Смерть Калиостро в крепости Сан-Лео вызвала слухи о том, что его задушили в тюрьме по приказанию папского правительства.)

^** (В Сан-Лео, в 1795 г.)

^*** (Отсюда - отсутствие комического.)

Слабое место папской власти - внутреннее управление; оно вовсе отсутствует. Несколько набожных стариков, воспитанных в совершенном неведении счетоводства, предоставляют события их естественному течению. Это очень неплохо, если бы была жизненная сила; но труд здесь не в чести, и ежеминутно грозная волна вымирания поглощает в тиши какой-нибудь новый участок.

Лондонский банкир, если бы его сделать премьер-министром при сколько-нибудь долголетнем папе, добился бы того, что стала бы родиться пшеница, а следовательно, и люди. Он доказал бы, что папа легко может стать самым богатым государем в Европе, ибо он не нуждается в армии; для него достаточно нескольких рот телохранителей и хорошей жандармерии.

В Риме общественное мнение превосходно распределяет славу среди художников, которые вполне уже сложились; но усердное низкопоклонство, без которого там нельзя прожить, калечит благородные характеры^*. Среди стольких великих воспоминаний, пред лицом развалин Колизея, вызывающих возвышенную печаль и волнующих даже самые холодные сердца, ничто не поощряет мечтаний юного и пылкого воображения. Печальная действительность всюду выступает наружу, даже в выражении детских глаз. Я был потрясен правилами житейской мудрости, которые мне преподносили шестнадцатилетние мальчуганы, едва вышедшие из школы. В стране, управляемой духовенством, возвышенный образ мыслей - буквально безумие. В конце концов детей знатных семей стали отсылать во Францию. Благодаря такой немного жесткой мере национальный характер мог возвыситься. Дети в Италии, руководимые священниками, лишены даже физического здоровья.

^* (Жизнь Альфьери, жизнь Челлини, Аретино и т. д.)

Прошу простить мне эти подробности. Несмотря на нищету которая выглядывает из всех углов,- поскольку в душе у папы, если он немного больше, чем просто монах, есть склонность поощрять искусства,- Рим теперь - их столица, но столица разоренной страны^*.

^* (Сейчас, в 1816 г., папа богаче, чем когда-либо. Его святейшество получает доход со всего имущества монахов. (Путешествие сэра В. И.))

Вы согласитесь, конечно, что все рассуждения о возрождении живописи - лишь паллиативы. Это искусство дало все виды прекрасного, соответствующие культуре XVI века, после чего оно превратилось в скучный жанр^*. Оно возродится, когда пятнадцать миллионов итальянцев, объединенных либеральной конституцией, начнут уважать то, чего они не знают, и презирать то, перед чем преклоняются^**.

^* (Искусство... превратилось в скучный жанр.- Стендаль вспоминает известный стих Вольтера: "Все жанры хороши, за исключением скучного жанра".)

^** (Италия может извлечь урок из своих домашних дел. Когда, после смерти Альфонса II, Феррара подпала под власть пап, вместе с независимостью она потеряла и свою школу живописи.)

Знатные римляне, по заказу которых работали все эти Рафаэли, Гвидо, Доменикино, Гверчино, Каррачи, Пуссены, Микеланджело, Караваджо, знали цену талантам. Они не чета были нашим нынешним государям, отупевшим у себя во дворцах вследствие полной неспособности к благородному честолюбию; они были людьми, только что утратившими власть, сохранившими еще всю ее гордость и в тайниках сердца лелеявшими мечту снова вернуть ее себе, умевшими ценить трудные предприятия и уважать все великое. Вообще в XVI столетии нигде не найти этой бараньей умиротворенности наших дряхлых монархий, где все кажется приведенным к покорности, но где на самом деле давно уже нечего покорять.

Мы закончили обзор политического состояния Венеции, Флоренции и Рима, областей, где родилась живопись. Вот исторические условия, общие всем этим трем государствам.

Чрезвычайное богатство, но мало роскоши в частном быту. Ежегодно колоссальные суммы, с которыми не знали, что делать^*.

^* (Это можно еще было наблюдать в Генуе в 1792 г. Один дворянин, выиграв процесс и не зная, что делать с деньгами, воздвиг триумфальную арку в честь своей победы.)

Тщеславие, религия, любовь к прекрасному побуждают все классы общества к возведению памятников. Способ обнаружить свое богатство - первая забота во все века и во всех странах - был тогда таков. Агостино Киджи, самый богатый банкир в Риме, выставляет напоказ свое богатство, возведя палаццо Фарнезина и поручив расписать его Рафаэлю из Урбино, модному живописцу^*, Богатые старики - а богатство приходит именно в старости - строили храмы или, по крайней мере, часовни, которые опять-таки надо было расписывать. Самые простые люди стремились украсить картиной алтарь своего святого.

^* (История Психеи и Галатеи увековечивает это красивое здание, которое принадлежит неаполитанскому королю, как наследнику дома Фарнезе. Так перешла к нему и Пармская галерея.)

Считают, что капитал, затраченный Италией на предметы благочестия, равняется стоимости всего ее земельного фонда.

Но религия, подобно тем несчастным матерям, которые, дав жизнь детям, влагают в их тело зародыш неизлечимых болезней, толкнула живопись на ложный путь; она отвратила ее от красоты и экспрессии. Иисус на картинах Тициана или Корреджо всегда лишь несчастный, приговоренный к казни, или видный царедворец при каком-нибудь деспоте^*. Смешно, когда живопись, это легкомысленное искусство, пытается доказать религиозную доктрину^**.

^* (Из-за своего смиренного и покорного вида.)

^** (Правду говорят, что великих людей все пути ведут к истине.)

У греков, возводивших в сан богов своих героев - благодетелей родины,- религия предписывала красоту, красоту прежде всего, даже в ущерб сходству. Часто руки на античных барельефах представляют собой лишь некое подобие человеческих рук, а детали просто смехотворны; но линия лба отмечает уже способность внимания; а рот - спокойствие сосредоточенной в себе мысли. Дело в том, что греки изображали добродетели Тезея, спасшего афинян, а художники нового времени - добродетели св. Симеона Столпника, двадцать лет занимавшегося самобичеванием на своем столпе^*.

^* (Жития отцов-пустынников.)

Итальянцы расписывали фресками внутренность своих домов, а иногда и наружные стены, например в Венеции и в Генуе, где еще можно видеть на площади Фонтане Аморозе все изящество этого обычая.

Наружная сторона больших стен редко бывает покрыта одинаковой краской; почти во всех странах в ней есть что-то грубоватое и неряшливое, исключающее мысль о роскоши. Отсюда столь жалкий вид наших маленьких городков во Франции. Напротив, едва увидев издали дворец в уборе ярких фресковых красок и статуй, уже представляешь себе роскошь его зал. На севере, например, в Берлине, однообразная мягкая окраска домов наводит на мысль о довольстве и опрятности.

В XV веке Италия украшала живописью не только церкви и дома, но и ларцы для свадебных подарков, и оружие, вплоть до седел и конских уздечек. И раз у общества был такой огромный спрос на картины, естественно, что художников было великое множество. Поскольку людей, заказывавших эти картины, небо наделило пылким воображением, они остро чувствовали красоту и проявляли к великим мастерам ту почтительную благодарность, какую вызывают у нас благодеяния: понятно, что появились Леонардо да Винчи и Тицианы.

Этот век, имевший такую склонность к искусству, не требовал от своих художников, чтобы они шли всегда самыми верными путями для того, чтобы доставлять удовольствие. В молодости всякий роман пленяет. Но XV век обладал тем существенным проявлением вкуса, которое возмещает отсутствие всех остальных и не может ни одним из них быть заменено: способностью получать от живописи сильнейшее наслаждение. Он страстно любил это благодетельное искусство, которое в счастливые времена украшает жизнь легко доступными наслаждениями, а в дни печали подобно убежищу, приготовленному для обездоленных душ. Должен ли я сейчас вдаваться в подробности? Следует ли, едва переступив порог, сразу же приоткрыть святилище?

Книга не может изменить душу читателя^*. Орел никогда не станет пастись на зеленых лугах, и никогда резвая козочка не будет питаться кровью. В лучшем случае я могу только сказать орлу: "Лети сюда: на этом склоне горы ты найдешь самых жирных ягнят"; или козе: "В расщелинах этой скалы растет самая сочная трава".

^* (См. о катушке в "Письмах о Моцарте"^**.)

^** ("Письма о Моцарте" - книга Стендаля (см. т. VIII настоящего издания). Вот фраза, которую имеет в виду Стендаль, говоря о катушке: "Я уподоблял чувствительность каждого из зрителей... вашей катушке с намотанной на ней золотой нитью: волшебник Моцарт своими чудесными звуками должен зацепить кончик этой нити...; но зато... как только музыкант станет изображать степень волнения, которую зритель никогда не испытывал. Трах - и нет больше золотой нити на катушке...".)

Человек холодный мало способен чувствовать. В порыве страсти человек не различает оттенков и никогда не приходит к непосредственным выводам. Дикарь, не умеющий читать, не испытывает никакого трепета при виде исписанного листка бумаги; вор, более просвещенный, содрогается при виде своего смертного приговора.

Об ассоциациях идей, составляющих в искусстве три четверти его прелести, нужно хоть раз намекнуть людям с чуткой душой; и они уж не забудут этих божественных чувств, выраженных, к счастью, на языке, которого неблагородная чернь никогда еще не оскверняла своими пошлыми возражениями.

Говорить ли мне о красоте? Надо ли указывать на то, что с возвышенной красотой^* в искусстве дело обстоит так же, как и с красотой смертной, любовь к которой влечет нас к красоте картин и изваяний? В наряде ни слишком легком, ни слишком затянутом, но таком, который выгодно оттеняет привлекательность и еще больше позволяет угадывать, красавица становится в глазах знатока только еще более пленительной. Зритель в своем воображении приподымает эти покровы; он мысленно вступает в беседу с очаровательной девой Рафаэля; он хочет ей угодить. В нем получают отклик те свойства души, благодаря которым она может ему нравиться, свойства, которые так редко обнаруживаются в условиях нашей современной жизни.

^* (Небрежности у Корреджо.)

Что касается других, им доставляет наслаждение рассматривать тонкость одежд и их вышивку, роскошь ткани, живость и игру красок, и они охотно отдали бы красавицу за ее наряд^*.

^* (Сегодня утром я показывал одному человеку, увешанному орденами и не лишенному ума, великолепную гравюру Моргена с Тайной Вечери.)

Он долго ее рассматривал молча, так как у него самого есть превосходные гравюры. Я предложил ему сравнить эту гравюру с рисунком, который сделали для меня с картона Босси. Вдруг мой собеседник вскричал: "Как переданы эти стаканы!" - и после некоторого молчания прибавил: "А вы знаете, ведь голова Иуды - портрет настоятеля!" Я понял, что уже четверть часа разговаривал с ним, как дурак.

Кто скажет стремительному тигру: "Променяй свое счастье на счастье нежной голубки"?

Но не в ту минуту когда очаровательный ребенок только еще родился, надо говорить о причинах, которые приведут его когда-нибудь к дряхлости. О нынешнем убожестве я скажу лишь два слова.

Едва вступив в Италию, путешественник встречает знаменитую церковь, известную под именем Миланского собора. Пять главных дверей служат входом в это обширное здание. Если, проходя через эти двери, путешественник поднимет глаза, в барельефе над самой большой из них он заметит сюжет, который в наши дни подвергся бы запрещению за неприличие. Над тремя другими дверями он находит прелести, изображенные с чрезмерной правдивостью. Нам уже не нужны такие соблазнительные Евы, Юдифи, Деборы. Религия и приличие в равной степени восстают против них. К большинству жизненных дел стали относиться серьезнее, и такое участие в них искусства теперь недопустимо. Острые словечки Генриха IV менее подходят нашему величеству, чем тяжеловатые реплики Людовика XIV^*.

^* (Это происходит от всесильного закона приличий или, что то же самое, от страха показаться смешным, который вместе с тем есть не что иное, как недостаток характера, результат влияния монархии. Не то в Америке; добродетелей там стало не больше, чем в 1500 году, но энергии, как в добре, так и в зле, меньше. Цивилизация заставляет человека стремиться к вещам, менее вредным для других. Единственное, что у нас сохранилось от этого варварства,- это только понятие знатности.)

Религия XV века - уже не наша религия. Теперь после того, как реформа Лютера и насмешки французских философов очистили нравы духовенства и святош, нельзя себе даже представить, чем были священники Италии в ее лучшие времена. Высшие церковные должности отдавались младшим сыновьям знатных семей. Эти молодые люди очень быстро усваивали, что для преуспеяния в жизни нужны ум и ловкость^*. Лев X, вступив тринадцати лет в коллегию кардиналов, где высокочтимым деканом был кардинал Борджа, открыто живший со своими детьми и с красавицей Ваноццой, что не помешало ему вскоре затем подкупом добиться престола, должен был составить себе очень посредственное представление о пользе нравственной чистоты. В наши дни, напротив, модны добродетели отрицательные; и папы, держась настороже перед лицом врага, возводят в кардиналы только ловких стариков, всю жизнь старавшихся не оказаться недостойными этой высокой чести и потихоньку, помаленьку к ней подбиравшихся.

^* (Жизнь кардинала Бембо, соч. Анджолини.)

Если из любопытства вы возьмете возраст епископов и кардиналов XV столетия и сравните его с тем возрастом, когда старческое честолюбие наших священников увенчивается наконец успехом, то вы увидите, что Лютер отнес высокие церковные должности на преклонные годы. Огромный ущерб для изящных искусств^*.

^* (Лев X стал кардиналом в четырнадцать лет; Дж. Сальвиати - в двадцать лет; Б. Аккольти - в тридцать лет; г. Гонзага - в двадцать два года; г. Медичи - в двадцать восемь лет; г. д'Эсте - архиепископом миланским в пятнадцать лет; А. Сфорца - кардиналом в шестнадцать лет; Алекс. Фарнезе - кардиналом в четырнадцать лег.)

Обстоятельства, им благоприятствовавшие и случайно сочетавшиеся главным образом во Флоренции, в Риме и в Венеции, встречались в большей или меньшей степени и в других государствах.

Миланский герцог^* призвал Леонардо да Винчи. Этот государь, оказывая искусствам истинное покровительство, породил Бернардино Луини и других достойных живописцев. Но переворот, сделавший его узником в замке Лош и обезлюдивший Ломбардию, разрушил зарождавшуюся общественность и разогнал художников.

^* (Миланский герцог, о котором говорит Стендаль,- Лодовико Сфорца, по прозванию Моро (1451-1508).- Союзник вторгшегося в Италию Карла VIII, Лодовико вскоре изменил ему. Людовик XII, вступивший на французский престол после смерти Карла VIII, завоевал Милан, Лодовико при попытке вернуть свое герцогство был взят в плен и заключен в крепость Лош, во Франции, где и умер.)

На другом конце Италии Неаполитанское королевство представляло собой феодальный строй еще более нелепый, чем на севере Европы.

Доменикино, отправившийся в Неаполь расписывать церковь св. Януария, был там отравлен местными художниками. Вот все, что можно сказать о живописи в этом государстве.

Но ему суждено было прославиться в другом искусстве и показать три века спустя, что Италия всегда была родиной дарований: Неаполь дал Италии Перголезе и Чимароз, когда у нее уж не было больше Тициана и Паоло Веронезе.

Живопись была призвана в Пьемонт, чтобы стать там, как в других монархических государствах, экзотическим растением: уход за ним дорого стоит, выращивание его сопровождается громкими словами, и оно никогда не цветет.

Хотя кисть художника и безгласна, монархическая власть - даже в том случае, когда король - ангел,- враждебно относится к ее шедеврам, не запрещая сюжеты картин, но угнетая души художников.

Менее несовместима эта власть со скульптурой, которая вовсе не допускает экспрессии, а стремится лишь к красоте^*. Я вовсе не хочу утверждать, что такого рода правление не может быть справедливым в отношении частной собственности и свободы подданных; я говорю только, что посредством привычек, которые оно прививает, оно убивает духовную энергию народов.

^* (Без покровительства министра скульптор работать не может.)

Каковы бы ни были личные качества короля, не в его силах помешать нации воспринять и усвоить привычки монархии, иначе его власть рухнет. Не в его силах помешать всем классам подданных стараться угодить министру или его помощнику, прямому своему начальнику.

Я охотно допускаю, что эти министры - честнейшие в мире люди. Но рабские привычки, порождаемые стремлением угождать им, прискорбнейшим образом умаляют людей и исключают возможность какой бы то ни было оригинальности; ибо при монархическом строе тот, кто не похож на других, оскорбляет других, и те мстят ему, выставляя его смешным. И тогда не может быть истинных художников - Микеланджело, Гвидо, Джорджоне. Стоит только взглянуть, какая подымается суета в маленьком французском городке^*, когда там должен появиться проездом принц крови^**; с какой страстью пускается в интриги несчастный молодой человек, чтобы быть зачисленным в конный отряд почетной стражи; вот он назначен наконец вовсе не за таланты, но за отсутствие их, за то, что он не шалопай, по уверениям старухи, с которой он играет в бостон и которая имеет влияние на духовника городского мэра. С этого момента он погибший человек.

^* (...какая подымается суета в маленьком французском городке.- Намеченный в этих строках сюжет был позднее разработан Стендалем в "Красном и черном" (гл. XVIII).)

^** (Написано в сентябре 1814 г., в Б***.)

Я не говорю, что он не может быть порядочным человеком, уважаемым, если хотите, приятным, но все же это будет заурядный человек^*.

^* (Доказательство этому можно найти у старинного врага алтаря и престола, у Фенелона: см. его Lettres diverses, edit, Briand, t X: Lettres a son neveu le lieutenant general, стр. 85, 89, 110 и др.)

Влияние монархической власти ясно обнаруживается, если взглянуть на сильных мира сего, наиболее одаренных от природы, которые, связанные путами Гулливера, вынуждены умирать от скуки, представительствуя, то есть давая уроки монархического раболепия^*. Такова услуга, которую оказывал великий канцлер в Париже императору Наполеону.

^* (Святилище этого раболепия находится в Германии. Явной низости, может быть, больше в Риме или Неаполе; но у гордых германцев больше самоотречения; эта нация родилась коленопреклоненной. Решусь ли сказать? Патриотизма^** и подлинного величия я больше нашел в деревянных домишках России. Религия - это их палата общин (Анспах, 20 февраля 1795 г.). Вот почему меня не печалит мысль, что в 1840 г. русские будут хозяевами Италии.)

^** (Патриотизм и подлинное величие я... больше нашел в... России.- Стендаль имеет в виду Отечественную войну 1812 года и пожар Москвы. Пожар Москвы рассматривали как результат поджога, произведенного графом Ростопчиным, чтобы лишить французов квартир и сохранявшегося в Москве провианта. В этом поджоге, а также в почти поголовной эвакуации жителями Москвы видели акт самопожертвования и героизма.)

Художники имеют несчастье жить при дворе^*. Больше того, у них есть свой особый начальник, которому надо угождать.

^* (Жизнь Микеланджело, Челлини, Менгса.)

Если Лебрен - первый живописец короля, все художники должны копировать Лебрена. Если бы - допустим самое невероятное - нашелся какой-нибудь гениальный одиночка, достаточно дерзкий, чтобы не подражать его манере, первый живописец воздержался бы от всякого покровительства таланту, который своей новизной может вызвать отвращение к его собственному искусству у короля, его господина. Он может быть очень порядочным человеком, допускаю охотно, но он не поймет этого таланта, отличающегося от его собственного. Поэтому живопись будет всегда посредственной при неограниченной монархической власти. Если случайно родится новый Пуссен^*, он отправится в Рим, чтобы окончить там свои дни^**.

^* (Пуссен - французский художник XVII века, умер а Риме в 1665 году.)

^** (Искусство должно быть связано с чувством, а не с системой; поэтому лишь палата общин, а не академия может быть хорошим судьей на конкурсах.)

Конституционная монархия была бы для него довольно благоприятной. Никто еще не упрекнул англичан в недостатке оригинальности, энергии или богатства. Если им чего-нибудь недостает для развития искусства, так это солнца и досуга^*.

^* (Вдумайтесь в "Путешествие" Сея^** и в речи Брума^***. При правительстве двух палат люди все время думают о крыше, забывая, что крыша для того только и нужна, чтобы обеспечить салон.)

^** (Сей.- Стендаль имеет в виду брошюру Сея "Об Англии и англичанах", 1815.)

^*** (Брум (1778-1868) - лорд, английский политический деятель, представитель партии вигов и выдающийся оратор.)

Сицилия, например, если дать ей изобилие и правительство Англии, сможет создать великих художников,- при том лишь условии, что когда-нибудь там появится мода заказывать картины.

Я с удовольствием обнаружил в Пьемонте образцовую монархию. Всякий находит этот пример на своем пути, въезжая в Италию: можете проверить, солгал ли я, и весь мир возблагодарит нашу славную революцию, если образец этот единственный, который можно теперь сыскать^*.

^* (Позволю себе заимствовать у одного великого человека следующие слова: "Если в числе разных вещей, содержащихся в этой книге, найдется хоть что-нибудь, что, вопреки моему ожиданию, покажется оскорбительным, в ней нет, во всяком случае, ничего, что было бы включено с дурным умыслом. Я от природы вовсе не склонен к осуждению. Платон благодарил небо за то, что он родился во времена Сократа; и я возношу к нему благодарения за то, что оно дало мне родиться при том правительстве, при котором я живу, и пожелало, чтобы я повиновался тем, к кому оно возбудило во мне любовь". (Предисловие к "Духу законов").

 Перепугался, тень ушей своих увидев, 
 Что инквизиции сверхревностный слуга, 
 Судя по их длине, их примет за рога.***

Газеты, которые он имел в виду, это - "Mercure", "Quoti-dienne" и "Debats" за апрель 1817 г. (Ш. Ри.))

^** (Великий человек - известный французский дипломат Талейран.)

^*** (Стихотворная цитата из басни Лафонтена "Заячьи уши".)

^**** (Q *** и D*** - роялистские газеты "Quotidienne" и "Journal des Debats" Как и предвидел Стендаль, "Journal des Debats" обвинил его книгу в том, что она оскорбляет как "законы здравой политики", так и "закон здравой морали".)