О разговоре

Для придворных всех времен существует профессиональная необходимость: говорить, ничего не высказывая. Это было очень выгодно для Мольера; его комедии были приятным дополнением к происшествиям последней охоты, к изящным восклицаниям о хитростях оленя и к порывам восторга перед искусством короля управлять своим конем.

С нашими разговорами дело обстоит совсем иначе: нас слишком многое интересует. Искусство заключается уже не в том, чтобы приберечь маленький, ежеминутно готовый иссякнуть источник интереса так, чтобы его хватило на все, и оживить самые сухие рассуждения; теперь, напротив, нужно сдерживать поток страстей, готовый прорваться при каждом слове, нарушить все приличия и разогнать завсегдатаев салона. Надо избегать многих интересных, но в силу этого волнующих сюжетов, и великое искусство современного разговора заключается в том, чтобы не погрязнуть в одиозном.

При нашей привычке к частым рассуждениям в разговоре мы нашли бы педантичным и странным разговор маркизов во втором акте "Мизантропа", если бы мы осмелились рассуждать сами, как большие дети. Сто лет тому назад сцена эта представляла собой, конечно, верное, идеализированное гением изображение салонов 1670 года. Ясно, что для сатиры почва была благодарная и что двор Людовика XIV был очень провинциален. Ведь сплетни повсюду имеют своей причиной недостаток мыслей.

Перед нашими глазами проходит десяток остроумных портретов, которые отлично могли бы попасть в какую-нибудь сатиру Буало^*.

^* (Болтун, который хочет овладеть вниманием всего салона; резонер, на всех наводящий скуку; фамильярный человек, считающий уместным ко всем обращаться на "ты"; недовольный, считающий, что король несправедлив к нему всякий раз, как он кого-нибудь вознаграждает; человек, который, подобно одному министру, рассчитывает на успех только при помощи своего повара; надменный болтун, который судит обо всем и считает для себя унизительным хоть как-нибудь обосновать свои суждения, провозглашенные им с высоты своей гордости.)

После 1670 года мы сделали успехи, хотя и не желаем в этом сознаться. Если бы нас стали мягко убеждать, то мы готовы были бы признать, что все эти люди вправе иметь свою манию, если она их развлекает. Философия XVIII века научила нас, что птица не имеет права смеяться над кротом, который предпочитает жить в темном подземелье. Ему, вероятно, там нравится; он там любит, он там живет.

Что касается мизантропа Альцеста, то его положение иное. Он влюблен в Селимену и хочет ей понравиться. Кроту не следовало бы жить в своей норе, если бы он захотел поухаживать за соловьем.

Прелестная Селимена, молодая двадцатилетняя вдова, смеется над недостатками своих друзей, но в ее салоне нельзя говорить об одиозном. В этом отношении Альцесту не хватает такта - такова смешная сторона бедного Альцеста. Его страсть заводить разговор о том, что кажется одиозным, его способность к правильному и строгому рассуждению, его суровая честность быстро привели бы его к политике или, что еще хуже, к бунтарской и малоприличной философии. Тогда посещение салона Селимены стало бы компрометировать людей, вскоре салон этот превратился бы в пустыню. А что делать кокетке среди пустого салона?

Вот почему направление мыслей Альцеста там неуместно. Вот что должен был сказать ему Филиит. Этот благоразумный друг должен был противопоставить резонерской мании своего друга его страсть. Мольер понимал это лучше нас, но очевидность и уместность рассуждений Филинта могли бы лишить поэта милости короля.

Напротив, великому королю должна была очень понравиться насмешка над манией серьезных рассуждений^*.

^* (Если когда-нибудь существовал человек, который своей кротостью мог внушить любовь к благонравию, таким человеком был, конечно, Франклин; однако какое странное место придумал Людовик XVI для его портрета, отослав его в подарок герцогине Де Полиньяк^** ("Мемуары" г-жи Кампан).)

^** (Король Людовик XVI, очень не любивший Франклина, был раздражен восторженным отзывом о нем фаворитки королевы Марии-Антуанетты г-жи де Полиньяк. Он заказал на севрском фарфоровом заводе ночную посуду, на дне которой был изображен портрет Франклина, и послал эту посуду в дар г-же де Полиньяк.)

То одиозное, которого мы теперь избегаем, имеет другой характер; оно кажется дурным тоном только тогда, когда вызывает чувство бессильного гнева, но считается очень приятным, когда принимает форму забавой насмешки над власть имущими. И даже чем выше положение людей, подвергающихся насмешке, тем больше удовольствия доставляет шутка, не внушающая ни малейшего страха.

"Заседание совета министров только что кончилось, но продолжалось три часа. Как оно прошло?" "Бесследно". "Этот старый, глупый министр не хочет открыть глаза на вещи". "Отлично, так пусть он их закроет навеки"^*.

^* ("Miroir"^** (маленькая газетка, весьма либеральная и остроумная) за март 1823 года.)

^** (Приводимые Стендалем остроты, по-видимому, взяты им не из "Miroir", но напоминают те шутки и намеки, которыми была полна эта газета, преследовавшаяся правительством и наконец закрытая за оппозицию.)

Живой, быстрый, блещущий остроумием, всегда веселый разговор, избегающий серьезности как величайшей нелепости, после векового господства около 1786 года вдруг сменился тяжеловесными, бесконечными спорами, в которых принимают участие все глупцы. Теперь у всех них есть свое собственное мнение о Наполеоне, и нам приходится его выслушивать. Скачки, визиты в "неглиже" и утренние занятия уступили место чтению газет. В 1786 году приходилось ежедневно посвящать два часа жизни страстному чтению, все время прерываемому восклицаниями, полными ненависти, или горьким смехом над неудачами противной партии. Французское легкомыслие умерло, его место заняла серьезность - до такой степени, что любезные люди прошлого века выделяются на общем фоне салонов 1825 года.

У нас нет немецких университетов; в прежнее время француз черпал все свое образование в разговоре, а теперь в разговоре и чтении газеты.