XLVII. Милан

Однажды, въезжая в Милан чудесным утром - какая это была весна и в какой стране! - в трех шагах от себя, слева от моей лошади, я увидел Марсиаля. Мне кажется, я еще вижу его, это было на Корсиа-дель-Джардино, немного подальше от улицы Бильи, в начале Корсиа-ди-Порта-Нова.

На нем был голубой сюртук и шляпа с нашивкой штабного полковника.

Он очень обрадовался, увидев меня.

- Мы думали, что вы погибли,- сказал он мне.

- Лошадь заболела в Женеве,- ответил я,- и я выехал только...

- Я сейчас покажу вам дом, он в двух шагах отсюда.

Я попрощался с капитаном Бюрельвилье; больше никогда я его не видал.

Марсиаль вернулся и проводил меня в Каза д'Адда.

Фасад Каза д'Адда не был закончен, большая часть его была в то время из грубого кирпича, как Сан-Лоренцо во Флоренции. Я въехал в великолепный двор, сошел с лошади, очень удивленный и всем восхищаясь. Я поднялся по роскошной лестнице. Слуги Марсиаля отвязали мой чемодан и увели лошадь.

Я поднялся вместе с ним и вскоре очутился в роскошном салоне, выходившем на Корсиа. Я был восхищен, в первый раз архитектура произвела на меня впечатление. Вскоре принесли превосходные отбивные котлеты. В течение многих лет это блюдо напоминало мне Милан.

Город этот стал для меня прекраснейшим местом на земле. Я совершенно не чувствовал прелести своего отечества; к месту своего рождения я чувствую отвращение, доходящее до физической тошноты (морская болезнь). Милан от 1800 до 1821 года был для меня местом, где я постоянно хотел жить.

Я провел там в 1800 году несколько месяцев, это было прекраснейшим периодом моей жизни. Я ездил туда насколько мог чаще в 1801 и 1802 годах, находясь в гарнизоне в Брешии и в Бёргамо, и наконец я выбрал его местом своего жительства от 1815 до 1821 года. Даже еще в 1836 году только разум говорит мне, что Париж лучше. В 1803 или 1804 году в кабинете Марсиаля я избегал поднимать глаза на эстамп, изображавший в отдалении Миланский собор: воспоминание было слишком нежным и причиняло мне боль.

Был, может быть, конец мая или начало июня, когда я вошел в Каза д'Адда (слово это осталось для меня священным).

Марсиаль в ту пору, как и всегда, очень хорошо относился ко мне. Мне досадно, что я не чувствовал этого в большей степени при его жизни; у него было удивительно развито мелочное честолюбие, и я щадил это честолюбие.

Но то, что я говорил ему из светских приличий, которые я начинал усваивать, а также из дружбы, я должен был бы говорить из страстной дружбы и признательности.

В нем не было ничего романического, а у меня эта слабость доходила до безумия; отсутствие этого безумия делало его пошлым в моих глазах. Любовь, храбрость, все было окрашено для меня в романические тона. Я страшился мгновения, когда нужно было дать швейцару на чай, боясь дать слишком мало и оскорбить его чувства. Часто мне случалось не давать на чай слишком хорошо одетому человеку из опасения оскорбить его, и меня, должно быть, принимали за скупца. У большинства известных мне сублейтенантов был противоположный недостаток: они старались сэкономить mancia^*.

^* (Чаевые (итал.).)

Вот период безумного и полного счастья, и, без сомнения, говоря о нем, я буду иногда говорить всякий вздор. (Может быть, лучше было бы ограничиться предыдущей строчкой.)

Я испытал пять или шесть месяцев небесного и совершенного счастья с конца мая до октября или ноября, когда я сделался сублейтенантом 6-го драгунского полка в Баньоло или в Романенго, между Брешией и Кремоной.

Нельзя ясно видеть слишком близкую к солнцу часть неба. По этой самой причине мне было бы очень трудно вразумительно рассказать о своей любви к Анджеле Пьетрагруа. Как можно сколько-нибудь разумно рассказать о стольких безумствах? Откуда начать? Как сделать все это хоть немного понятным? Вот я уже начинаю забывать орфографию, как случается со мной в минуты страстных восторгов, и, однако, речь идет о вещах, происшедших тридцать шесть лет назад.

Прошу простить меня, благосклонный читатель! Или, лучше, если вам больше тридцати лет или если с вашими тридцатью годами вы принадлежите к прозаической партии, закройте книгу!

Как ни странно, но все в моем рассказе об этом 1800 годе должно показаться невероятным. Эта небесная, страстная любовь, совершенно унесшая меня с земли, чтобы перенести в царство химер, но химер самых небесных, самых упоительных, самых желанных, закончилась тем, что называют счастьем, лишь в сентябре 1811 года.

Подумайте только: одиннадцать лет - не то, чтобы верности, но в некотором роде постоянства.

Женщина, которую я любил и которая, как мне казалось, отчасти любила меня, имела других любовников; однако же, думал я, она предпочтет меня на равных основаниях! У меня были другие любовницы. (Я прохаживался четверть часа по комнате, прежде чем продолжать писать.) Как можно вразумительно рассказать об этом времени? Я предпочитаю отложить до другого раза.

Ограничивая себя разумными рамками, я слишком оскорбил бы то, о чем хочу рассказать.

Я не хочу говорить о том, чем все это было в действительности, я стал понимать это едва ли не в первый раз только теперь, в 1836 году; но, с другой стороны, я не могу описывать, как мне представлялись события в 1800 году: читатель бросил бы книгу.

Как поступить? Как описать безумное счастье?

Был ли читатель когда-нибудь безумно влюблен? Имел ли он когда-нибудь счастье провести ночь с возлюбленной, которую он любил больше всего в жизни?

Право же, я не могу продолжать: тема превосходит рассказчика.

Я хорошо понимаю, что кажусь смешным или, вернее, не заслуживающим веры. Моя рука не в состоянии писать, я откладываю до завтра.

Может быть, лучше было бы совсем пропустить эти шесть месяцев.

Как описать чрезмерное счастье, которое доставляло мне все, что я видел? Для меня это невозможно. Мне остается лишь вкратце набросать содержание, чтобы не совсем прервать рассказ.

Я, как живописец, у которого не хватает смелости написать один уголок своей картины; чтобы не испортить остального, он наполовину набрасывает то, чего не может написать.

О читатель, извините мою память или лучше пропустите пятьдесят страниц. Вот содержание того, что по прошествии тридцати шести лет я не могу рассказать, не испортив его ужасным образом.

Я готов прожить в страшных муках еще пять, десять, двадцать или тридцать лет, остающихся мне до смерти, и все же в эту минуту я не сказал бы: "Я не хотел бы повторить свою жизнь".

Прежде всего, это счастье - прожить мою жизнь. Человек посредственный, ниже посредственного, если угодно, но добрый и веселый, или, вернее, в то время счастливый сам собою: вот тот, с кем я прожил свою жизнь.

Все это открытия, которые я делаю сейчас, когда пишу. Не зная, как изобразить, я произвожу анализ того, что я тогда чувствовал.

Сегодня я очень холоден, погода хмурая, мне немного нездоровится.

Ничто не может помешать безумию.

Как честный человек, который терпеть не может преувеличивать, я не знаю, как поступить.

Я пишу это, и всегда писал так, как Россини пишет музыку; я думаю об этом в то время, когда каждое утро пишу то, что находится передо мною в либретто.

В полученной сегодня книге я читаю:

"Эти следствия не всегда бывают заметны для современников, для тех, кто их творит и их испытывает; но на расстоянии и с точки зрения истории можно заметить, в какую эпоху народ теряет самобытность своего характера" и т. д. (Вильмеи, предисловие, страница X.^*)

^* (Цитируемые Стендалем слова заимствованы из Предисловия к словарю Французской академии (6-е издание, 1835 г., т. 1, стр. X). Это Предисловие действительно написано Вильменом, хотя никаких указаний на это в самой книге не имеется.)

Можно осквернить такие нежные чувства, рассказывая о них подробно^*.

^* (Работа в Чивита-Веккье: только три или четыре часа от 24 февраля до 19 марта 1836 года, остальное - на ремесло (заработок).

Квартира на юг, на улице Тетбу. Что значат лишние 200 франков квартирной платы за три месяца!)

^** (Князем Стендаль называет своего друга, князя дона Филип-по Каэтани.)