XLVI

Вечером, размышляя об этом, я не мог прийти в себя от изумления: "Как! Только и всего?" - думал я.

Это немного глупое удивление и восклицание преследовали меня всю мою жизнь. Мне кажется, что это зависит от воображения; я делаю это открытие, как и многие другие, в 1836 году, когда пишу это.

Отступление^*.- Я часто говорю себе, но без сожалений: сколько прекрасных случаев я пропустил! Я был бы богат, во всяком случае имел бы достаток! Но в 1836 году я понимаю, что величайшим моим наслаждением было мечтать; но о чем? Часто о вещах, которые мне докучают. Усиленные старания, необходимые для того, чтобы приобрести 10 тысяч франков дохода, для меня недоступны. Кроме того, нужно льстить, всем угождать и т. д. Это последнее для меня почти невозможно.

^* (При переписке поместить в другом месте.)

Так вот! Граф де Канкло был лейтенантом или сублейтенантом 6-го драгунского полка в одно время со мной, он слыл интриганом, ловким и не упускавшим случая угодить власть имущим и т. д. Генерал Канкло, его дядя, кажется, усмирил Вандею и имел некоторое влияние. Г-н де Канкло оставил полк, чтобы сделаться консулом: вероятно, у него были для этого все качества, которых мне недостает; он консул в Ницце, как я в Чивита-Веккье. Это должно меня утешить в том, что я не был интриганом, или по крайней мере ловок, расчетлив и т. п. Я имел редкое удовольствие делать всю свою жизнь почти только то, что мне нравилось, и получал такие же повышения, как и человек холодный, ловкий и т. д. Г-н де Канкло оказал мне вежливый прием, когда я проезжал через Ниццу в декабре 1833 года; может быть, он богаче меня, но, вероятно, он получил наследство от своего дяди, а кроме того, он обременен старой женой. Я не поменялся бы с ним местами, иначе говоря: я не хотел бы, чтобы моя душа вошла в его тело.

Значит, я не должен жаловаться на свою судьбу.

Мне выпал отвратительный жребий от семи до семнадцати лет, но после перехода через Сен-Бернар (2 491 метр над уровнем моря) я уже больше не мог жаловаться на судьбу; наоборот, я мог бы похвалиться ею.

В 1804 году я хотел иметь 100 луидоров и свободу; в 1836-м я страстно желаю иметь 6 тысяч франков и свободу. Все, что сверх этого, имело бы очень небольшое значение для моего счастья. Это не значит, что я не хотел бы иметь 25 тысяч франков и свободу, чтобы приобрести хороший экипаж с мягкими рессорами; однако воровство кучера, может быть, причинило- бы мне больше неприятностей, чем наемный экипаж.

Счастье мое заключается в том, чтобы ничем не управлять; я был бы очень несчастен, если бы у меня было 100 тысяч франков дохода в землях и домах. Я тотчас же продал бы все, или по крайней мере три четверти, хотя бы в убыток, чтобы купить ренту. Счастье для меня - это никем не управлять и не быть управляемым, поэтому я думаю, что хорошо сделал, не женившись на м-ль Риэтти или м-ль Диане.- Здесь отступление кончается.

Помню, что я испытал необычайное наслаждение, когда въезжал в Этрубль и в Аосту. "Как! Это всего-навсего и есть переход через Сен-Бернар?" - говорил я себе беспрерывно. Я даже совершил ошибку, произнеся это несколько раз вслух, и капитан Бюрельвилье выругал меня: несмотря на мою невинность, он принял это за бахвальство (то есть браваду). Мои наивности часто производили такое впечатление.

Часто бывало достаточно одного нелепого или только преувеличенного выражения, чтобы испортить для меня самую прекрасную вещь; так, например, при Ваграме, когда вокруг орудия загорелась трава, один хвастун-полковник из моих друзей сказал: "Это битва гигантов!" Впечатление величия было непоправимо разрушено на целый день.

Но боже мой! Кто станет читать это? Какая галиматья! Вернусь ли я когда-нибудь к моему повествованию? Знает ли читатель, о чем идет речь: о 1800 годе, о первых шагах одного безумца или о мудрых размышлениях пятидесятитрехлетнего человека!

Прежде чем покинуть свою скалу, я заметил, что канонада Бара производила ужасающий грохот; это было возвышенно, однако слишком близко к опасности. Вместо того, чтобы только наслаждаться, душа была еще немного занята тем, чтобы управлять собой.

Предупреждаю раз навсегда того, может быть, единственного смельчака, у которого хватит храбрости читать меня, что все прекрасные размышления этого рода принадлежат 1836 году. В 1800 году они очень удивили бы меня; может быть, я не понял бы их, несмотря на свое хорошее знакомство с Гельвецием и Шекспиром.

У меня осталось отчетливое и вполне положительное воспоминание об укреплении, которое так сильно обстреливало нас. Комендант этой крепостцы, расположенной провиденциально, как сказали бы хорошие писатели 1836 года, хотел остановить генерала Бонапарта^*.

^* (Н - я; В - селение Бар; ССС - пушки, стреляющие по направлению к LLL; хх - лошади, упавшие с тропинки ххх, едва заметной у края пропасти; Р - пропасть под углом в 95 или 80 градусов, глубиной от 30 до 40 футов; и Р¹ - другие пропасти в 70 или 60 градусов и бесконечные кустарники. Я еще вижу бастион ССС - вот и все, что осталось у меня от моего страха. Когда я находился в Н, я не видел ни трупов, ни раненых, а только лошадей в X. Моя шарахавшаяся лошадь, которую я, повинуясь приказу, держал под уздцы только двумя пальцами, очень меня беспокоила.)

Вечером мы, кажется, остановились на квартире у приходского священника, уже много испытавшего от двадцати пяти или тридцати тысяч человек, прошедших раньше капитана Бюрельвилье и его ученика. Капитан, человек эгоистический и злой, ругался; кажется, мне стало жаль священника, и, чтобы уменьшить его страх, я заговорил с ним по-латыни. Это был большой грех, это было в уменьшенном виде преступление подлого негодяя Бурмона^* при Ватерлоо. К счастью, капитан не слышал меня.

^* (Бурмон (1773-1846) - роялист и деятель контрреволюционных войн на северо-западе Франции. Примирившись с Империей и получив от Наполеона командование военными частями, он накануне битвы при Фрежюсе (14 июня 1815 года)) перешел на сторону неприятеля.)

Благодарный священник объяснил мне, что donna значит женщина, cattiva - дурная, и нужно сказать: quante sono miglia di qua a Ivrea, если хочешь узнать, сколько миль отсюда до Ивреи.

Таков был мой первый урок итальянского языка.

Я был так поражен количеством павших лошадей и других остатков от армии, которые я встретил между Баром и Ивреей, что у меня не сохранилось от этого ясных воспоминаний. Тогда я в первый раз испытал это ощущение, так часто повторявшееся впоследствии: быть среди частей наполеоновской армии. Ощущение данной минуты поглотило все, точно так же, как это было с воспоминанием о первом вечере, когда Джулия обошлась со мной, как с любовником. Мое воспоминание об этом - лишь роман, сочиненный по этому поводу.

Я все еще как бы вижу перед собой открывшийся вид на Иврею, с правой стороны, на расстоянии в три четверти мили; налево вдали - горы, может быть, Монроз и Бьельские горы, и, может быть, resegon de Leek, который впоследствии мне суждено было так страстно полюбить.

Становилось трудно не только получить билет на квартиру у испуганных жителей, но и защищать эту квартиру от кучек солдат в три - четыре человека, бродивших с целью грабежа. У меня мелькает какое-то воспоминание о сабле, обнаженной мною, чтобы защитить дверь нашего дома, которым хотели завладеть пьяные егеря, чтобы устроить в нем бивуак.

Вечером я испытал чувство, которого никогда не забуду. Я пошел в театр, вопреки капитану, который, отлично зная мое ребячество и неумение владеть оружием (моя сабля была слишком тяжела для меня), конечно, боялся, чтобы меня не убили на каком-нибудь перекрестке. У меня не было мундира, а это хуже всего, когда находишься среди действующей армии.

Все же я пошел в театр; давали "Тайный брак" Чимарозы; у актрисы, игравшей Каролину, не хватало одного переднего зуба. Вот и все, что осталось у меня в памяти от дивного счастья.

Я стал бы лгать и сочинять роман, если бы захотел описать его подробнее.

Сразу же улетучились оба мои великих подвига: 1) переход через Сен-Бернар, 2) участие в сражении. Все это показалось мне грубым и низким. Я испытывал нечто вроде своего восторга в церкви над Роллем, но в гораздо более чистой и сильной форме. У Руссо меня удручал педантизм Жюли д'Этанж, между тем как у Чимарозы все было восхитительно.

В промежутках наслаждения я говорил себе: я отдал себя грубому ремеслу, вместо того, чтобы посвятить свою жизнь музыке!!

Без всякого раздражения я отвечал себе: нужно жить, я увижу свет, стану храбрым солдатом, а через год или два вернусь к музыке, моей единственной любви. Я говорил себе эти напыщенные слова.

Жизнь моя была обновлена, и все мое парижское разочарование погребено навеки. Я ясно увидел, в чем было счастье. Теперь мне кажется, что моим главным несчастьем должно было быть то, что я не нашел счастья в Париже, где, как мне долго казалось, оно должно было находиться; так где же оно? Не в наших ли дофинезских горах? В таком случае мои родные были правы, и мне лучше всего было бы вернуться туда.

Вечер в Иврее навсегда уничтожил для меня Дофине. Если бы не красивые горы, которые я видел утром при въезде, то, может быть, Берлан, Сент-Анж и Тайефер никогда бы не были превзойдены.

Основой всех моих размышлений стало: жить в Италии и слушать такую музыку.

На следующее утро, идя за лошадьми вместе с капитаном, который был шести футов ростом, я имел ребячество заговорить о своем счастье; он ответил мне грубыми шутками о доступности актрис. Это слово было для меня дорого и священно из-за м-ль Кюбли, а кроме того, в то утро я был влюблен в Каролину (из "Тайного брака"). Мне кажется, мы серьезно повздорили, и у меня мелькнула даже мысль о дуэли.

Не могу понять своего безумия; это было похоже на мой вызов славному Жуанвилю (ныне барон Жуанвиль, военный интендант в Париже); я не мог держать свою саблю в горизонтальном положении. По заключении мира с капитаном мы были обеспокоены сражением при Тичино^*, в которое, кажется, мы попали, хотя и без опасности для себя. Не скажу больше ничего из страха сочинить роман; это сражение или битву несколько месяцев спустя с большими подробностями рассказал мне Гиярде, батальонный командир 6-го или 9-го легкого полка, полка славного Макона, умершего в Лейпциге, кажется, в 1809 году. Рассказ Гиярде, обращенный в моем присутствии, кажется, к Жуанвилю, дополняет мои воспоминания, и я боюсь принять впечатления от этого рассказа за мои воспоминания. Я даже не помню, считал ли я битву при Тичино вторым сражением, которое я видел; во всяком случае, я мог попасть лишь под артиллерийский огонь. Возможно, что, очутившись среди какого-нибудь кавалерийского отряда, отброшенного неприятелем, мы боялись, что нас зарубят. Ясно видел я только дым от пушек или ружей. Все остальное - в тумане.

^* (Сражение у реки Тичино, в котором Мюрат разбил австрийцев, происходило 31 мая 1800 года. Принимая во внимание даты и расстояния, присутствие Стендаля при этой битве лишено вероятия.)

Помимо сильнейшего и безумного счастья, я ничего не могу рассказать о дороге от Ивреи до Милана. Пейзаж восхищал меня. Он не казался мне воплощением прекрасного, но, когда начиная от Тичино и вплоть до Милана частые деревья и мощная растительность, даже стебли маиса, кажется, не позволяли видеть в 100 шагах от себя направо и налево, я находил, что это - прекрасно.

Таков был для меня Милан^* в течение двадцати лет (1800-1820). Этот любимый образ и теперь едва лишь начинает отделяться от прекрасного. Мой разум говорит мне: но истинно прекрасное - это Неаполь и Позилиппо, например, или окрестности Дрездена, разрушенные стены Лейпцига, Эльба под Альтоной, Женевское озеро и т. д. Так говорит мой разум, но сердце чувствует только Милан и пышную равнину, его окружающую^**.

^* (Стендаль приехал в Милан не раньше 5 июня 1800 года.)

^** (Этот третий том кончается приездом в Милан: 796 страниц, дополненные исправлениями и предосторожностями против критики, составят не меньше 400 страниц in-8. Кто станет читать 400 страниц сердечных волнений?

Чивита-Веккья, от 24 февраля до 19 марта)