II

Вот портрет достойного человека, с которым я проводил ежедневно утренние часы восемь лет подряд. Тут было уважение, не дружба.

Я остановился в гостинице "Брюссель" потому, что там снимал помещение один пьемонтец, самый сухой, самый черствый из всех мне известных уроженцев Пьемонта, более чем все они похожий на Ранкюна (из "Комического романа"); барон де Марест был моим спутником жизни с 1821 по 1831 год; родился он в 1785 году, в 1821-м ему было, значит, тридцать шесть лет. Он начал от меня отдаляться и перестал быть учтивым в обращении со мной лишь с того времени, как после ужасного несчастья 15 сентября 1826 года я приобрел репутацию остроумного человека.

Де Марест, маленький, широкоплечий и коренастый, ничего не видевший в трех шагах от себя, по скупости всегда плохо одетый, во время наших прогулок занимавшийся исчислением бюджета для честно живущего в Париже одинокого холостяка, отличался редкой проницательностью. В своих романических и ярких мечтаниях я оценивал чей-либо гений, доброту, славу или счастье на тридцать, тогда как на самом деле их было только на пятнадцать, он же их оценивал только на шесть или семь.

Таково было содержание наших бесед в продолжение всех восьми лет; мы искали друг друга по всему Парижу.

Марест, имея тогда от роду тридцать шесть или тридцать семь лет, наделен был сердцем и головой человека пятидесяти лет с лишком. Его глубоко волновало лишь то, что касалось его лично; и тогда он безумствовал, как было, например, когда он собрался жениться. Во всех других случаях чувство было неизменной мишенью его насмешек. Марест чтил лишь одно: высокое происхождение. Действительно, предки его, родом из Бюже, занимали там высокое положение примерно в 1500 году; они последовали в Турин за герцогами Савойскими, впоследствии королями Сардинии.

Марест воспитывался в Турине, в той же академии, где и Альфьери; он там усвоил себе глубокую, ни с чем не сравнимую пьемонтскую злобу, которая по сути была не чем иным, как недоверием к судьбе и людям. Многие ее черты я нахожу теперь в Риме; но тут в добавление есть еще страсти и меньше буржуазной мелочности, потому что шире арена.

Я продолжал неизменно любить Мареста, пока он не стал богат, затем скуп, труслив и, наконец, неприятен в обращении, почти невежлив в январе 1830 года.

У него была мать, скупая и, главное, сумасбродная, способная отдать все свое состояние священникам. Он задумал жениться; его матери представлялся случай составить соответствующие акты, которые бы связали ее и помешали оставить все состояние своему духовнику. Интриги и хлопоты в тот период, когда он охотился за женой, сильно меня забавляли. Марест недалек был от того, чтобы жениться на прекраснейшей девушке, которая дала бы ему счастье, а нашей дружбе - навсегда нерушимую прочность: я говорю о дочери генерала Жилли, впоследствии г-же Дуэн, жене судейского чиновника, кажется. Но генерал после 1815 года был приговорен к смертной казни; это испугало бы благородную баронессу - мать Мареста. По чистой случайности он избежал брака с одной кокеткой, впоследствии г-жой Варамбон. Наконец он женился на совершеннейшей дуре огромного роста, которая могла бы быть красивой, если бы у нее был нос. Эта дура исповедовалась у монсеньера де Келена^*, парижского архиепископа, в салон которого она ходила исповедоваться. Случай дал мне возможность узнать кое-что о любовных приключениях архиепископа, который был тогда, кажется, в связи с г-жой де Подина, фрейлиной герцогини Беррийской, до или после того - любовницей знаменитого герцога Рагузского.

^* (Де Келен Иасент-Луи, граф (1778-1839) - парижский архиепископ с 1821 года, реакционер и приверженец Бурбонов.)

Однажды я нескромно подшучивал - это, кажется, один из многочисленных моих недостатков - над г-жой де Марест по поводу архиепископа.

Дело было у графини д'Аргу.

- Кузина! - в бешенстве вскричала она.- Заставьте замолчать господина Бейля!

С тех пор она стала моим врагом, хоть и с возвратами весьма странного кокетства. Но это особая история, в которую не стоит углубляться. Я начинаю слишком длинное повествование; продолжаю: с Марестом мы встречались два раза в день все восемь лет, и дальше мне предстоит снова вернуться к крупной цветущей баронессе, росту без малого пяти футов и шести дюймов. Ее приданое, собственное его жалованье как начальника отделения в министерстве полиции, деньги, полученные от матери,- все вместе дало Маресту к 1828 году двадцать две или двадцать три тысячи ливров годового дохода. С этой минуты им владело лишь одно чувство, страх разориться, потерять состояние. Презирая Бурбонов - не в такой мере, как я с моими принципами в политике, но презирая их за промахи и ошибки,- он дошел до того, что простой рассказ об этих ошибках вызывал уже в нем острое раздражение. (Он ясно и мгновенно видел опасность для своей собственности.) Но как это можно видеть из газет за 1826-1830 годы, каждый день в то время был отмечен какой-нибудь новостью в этом роде. Люсенж по вечерам бывал в театре, но в свете не появлялся никогда: он немного стыдился своей службы. Каждое утро мы встречались в кафе, я ему рассказывал о том, что мне случалось услыхать накануне; мы обычно подшучивали по поводу того, что принадлежали к разным партиям. Третьего, кажется, января 1830 года Люсенж отказался поверить не помню какому уж факту, порочившему Бурбонов и рассказанному мне накануне у Кювье, в то время государственного советника, весьма преданного существовавшему строю. После такой глупой выходки надолго воцарилось молчание; не говоря ни слова, мы прошли через Лувр. В ту пору я был стеснен в средствах, а у него, как я уже говорил, было двадцать две тысячи франков. В последнее время мне иногда казалось, что он как будто стал обращаться со мной свысока. В наших политических спорах он говорил:

- Вы - другое дело: вы не имеете состояния.

Тогда я решился на очень тяжелую для меня жертву - переменить кафе, ничего ему не сказавши. Уже девять лет я ежедневно являлся в десять с половиной часов утра в кафе "Руан", которое содержали почтеннейший г-н Пик и г-жа Пик, тогда еще красивая, принимавшая у себя, кажется, одного из наших общих друзей, Ленге^*, и за каждое свидание получавшая от него пятьсот франков. Я перешел в кафе "Ламблен", знаменитое кафе либералов, тоже помещавшееся около Пале-Рояля. Мареста я теперь встречал только раз в две недели; позже наши дружеские сношения, одинаково, я думаю, необходимые для нас обоих, не раз готовы были вновь завязаться; но для этого им уже не хватало былой силы. Нередко музыка или живопись - он знал в них толк - служили нейтральной почвой; но стоило лишь коснуться политики, как им овладевал страх за его двадцать две тысячи франков, он тотчас же вновь становился невежлив, резок, и продолжать с ним разговор было невозможно. Его здравый смысл не позволял мне уноситься в моих поэтических грезах слишком далеко. Моя веселость - ибо я стал веселым, или, вернее, научился казаться веселым,- рассеивала его мрачную злость и прогоняла терзавший его страх потерять состояние.

^* (Жозеф Ленге был секретарем герцога Эли Деказа, министра Людовика XVIII.)

Когда в 1830 году я поступил на скромную должность, он, по-видимому, решил, что жалованье для меня слишком велико. Но, как бы то ни было, от 1821 до 1828 года я встречался с ним по два раза в день, и кроме любви и литературы, в которых он не понимал ничего, мы подолгу болтали с ним в Тюильрийском саду или на Луврской набережной по дороге в его канцелярию обо всем, что касалось меня. С одиннадцати до двенадцати мы были вместе, и очень часто случалось, что он совершенно разгонял мою печаль, которой во мне и не подозревал.

Наконец-то этот длинный эпизод кончен; но речь шла о главном персонаже данных воспоминаний, о том, кому позже забавнейшим образом я привил мою исступленную любовь к г-же де Рюбампре и кто вот уж два года состоит ее верным любовником, сделав верной и ее саму. Правда, из всех известных мне француженок она менее всего кукла.

Но не будем забегать вперед; нет ничего трудней в этом серьезном повествовании, как соблюдать хронологический порядок.

Итак, вот на чем мы остановились: август 1821 года; я и Марест - в гостинице "Брюссель"; оба в пять часов - за табльдотом, который великолепно содержится приятнейшим из французов, г-ном Пти, и его женой, горничной из знатного дома, с вечно надутым лицом. Тут Марест, всегда избегавший - в 1832 году я вижу это - представлять меня своим друзьям, вынужден был со мной познакомить: 1) любезного и очаровательного молодого человека, красавца без всяких признаков мысли, г-на Лоло, банкира из Люневиля, которому предстояло вскоре получить состояние в 80 000 франков годового дохода; 2) офицера на половинном жалованье, со знаком отличия, полученным при Ватерлоо, вовсе не наделенного умом и того меньше воображением, если это возможно, глупого, но с безукоризненными манерами и, до такой степени избалованного женщинами, что насчет них он стал вполне откровенен.

Беседы с Пуатевеном, проявление его здравого смысла, недоступного никаким причудам воображения, его мысли относительно женщин, его советы по части костюма - все это было мне чрезвычайно полезно. Кажется, этот бедняга имел годовой доход в 1 200 франков и место с жалованьем в 1 500. Со всем тем это был один из самых элегантных молодых людей в Париже. Правда, он никогда не выходил из дому, не потратив двух с половиной часов на туалет. К тому же у него была мимолетная, но едва ли бескорыстная связь с маркизой де Рен, которой позже я был столь многим обязан, что десять раз давал себе слово иметь ее, чего ни разу не попытался сделать, и совершенно напрасно. Она прощала мне мое уродство, и я, конечно, должен был стать ее любовником. Я постараюсь погасить этот долг, как только буду в Париже; мое внимание тем более должно ее тронуть, что молодость у нас обоих уже позади. Возможно, впрочем, что я хвастаюсь зря; за последние десять лет она стала очень благонравной, но против воли, мне кажется.

Словом, с тех пор как меня покинула г-жа Дарю, на которую я мог весьма рассчитывать, живейшей признательностью я обязан маркизе.

Лишь теперь, обдумывая то, что пишу, я в состоянии наконец разобраться сам в том, что происходило в душе моей в 1821 году. Я всегда жил, как живу и теперь, изо дня в день, вовсе не задумываясь, что со мной будет завтра. Течение времени отмечено для меня лишь воскресными днями, в которые я обычно скучаю и вижу все в черном свете. Никогда не угадать, почему. Но в 1821 году, в Париже, воскресенья были для меня, в самом деле, ужасны. Затерянный в тени громадных каштановых деревьев Тюильрийского сада, столь величественных в эту пору, я думал о Метильде, которая чаще всего именно эти дни проводила у богатой г-жи Траверси. Эта роковая подруга, ее кузина, ненавидевшая меня, завидовала ей и внушала ей сама и через своих друзей, что она совершенно себя обесчестит, если возьмет меня в любовники.

Погруженный в мрачную задумчивость все время, когда со мной не было моих трех друзей, Мареста, "Поло и Пуатевена, я встречался с ними лишь для того, чтобы рассеяться. Потребность забыться или отвращение ко всему, что прогоняло мою скорбь и рассеивало ее, руководили всем моим поведением. Когда одному из этих господ казалось, что я грущу, я начинал слишком много говорить, и мне случалось говорить величайшие глупости, притом такие, которых особенно не следует говорить во Франции, потому что они колют самолюбие собеседника. За такие слова Пуатевен платил мне сторицей.

Я всегда говорил слишком беспорядочно и неосторожно, а в то время только для того, чтобы на минуту облегчить жестокую боль, и больше всего желая избежать подозрений, что у меня остался кто-то в Милане и что поэтому я печален; такие подозрения повлекли бы за собой шутки по адресу моей предполагаемой любовницы, которых бы я не снес; этим трем существам, совершенно лишенным воображения, я должен был казаться настоящим безумцем. Несколько лет спустя я узнал, что меня считали позером. Теперь, когда пишу это, я вижу, что если бы случай или немного благоразумия заставили меня искать общества женщин, то, несмотря на мой возраст, уродство и пр., я пользовался бы у них успехом и нашел бы, может быть, утешение. Я завел себе любовницу лишь случайно, три года спустя, в 1824 году. Только тогда воспоминание о Метильде перестало раздирать мне душу. Она стала для меня нежным призраком, глубоко печальным, при появлении которого мною неудержимо овладевали мысли обо всем нежном, добром, справедливом и всепрощающем.

Тяжело было мне в 1821 году возобновлять отношения там, где меня ласково принимали в бытность мою при дворе Наполеона. Я уклонялся, я откладывал без конца. Но надо было пожимать руки друзьям при встречах на улице, и мое пребывание в Париже стало известно; жаловались на невнимание.

Граф д'Аргу, мой товарищ, когда мы вместе с ним были аудиторами Государственного совета, человек очень храбрый, усердия необыкновенного, но весьма недалекий, в 1821 году был пэром Франции; он дал мне пропуск в Палату пэров^*, где разбиралось дело нескольких жалких глупцов, неосторожных и безрассудных. Их дело называли, кажется, заговором 19 или 29 августа. Чистая случайность, что головы уцелели у них на плечах. Тут я в первый раз увидел Одилона Баро^**, маленького человечка с очень черной бородой. Он защищал в качестве адвоката одного из этих дурачков, которые затевают заговоры, едва ли имея две трети или три четверти храбрости, необходимой для такого нелепого дела. Логика Одилона Баро меня поразила. Я обычно сидел позади канцлера д'Амбре, на расстоянии не более одного или двух шагов от него. Как мне казалось, прениями он руководил, для дворянина, достаточно честно^***.

^* (В 1820 году среди парижского гарнизона был раскрыт заговор, организатору которого, капитану Нантилю, удалось бежать. Палата пэров заочно присудила его к смертной казни; почти все остальные участники заговора были оправдамы.)

^** (Одилон Баро (1791-1873) - адвокат и политический деятель. В 20-х годах он был либералом и выступал в качестве защитника в многочисленных в то время политических судебных процессах.)

^*** (Здесь описание Палаты пэров.)

Это был тон и манеры г-на Пти, хозяина гостиницы "Брюссель", бывшего камердинера господ де Дамас, только с той разницей, что у канцлера д'Амбре манеры были не столь аристократичны. Порядочность его я похвалил на другой день у графини Беньо. Тут среди присутствующих оказалась его любовница, толстая женщина тридцати шести лет, очень свежая; непринужденными манерами и фигурой она напоминала м-ль Конта^* в последние годы ее жизни. (Это была неподражаемая актриса; я был ее горячим поклонником, кажется, в 1803 году.)

^* (Луиза Конти (1760-1813) - комическая актриса.)

Сам я виноват, что не завязал тогда отношений с этой любовницей г-на д'Амбре; мое сумасбродство было в ее глазах достоинством. Впрочем, она сочла меня любовником - или одним из любовников - графини Беньо. Тут я нашел бы исцеление своим скорбим, но я был слеп.

Однажды, выходя с заседания Палаты пэров, я повстречал моего кузена, барона Марсиаля Дарю. Он дорожил своим титулом; впрочем, это прекраснейший человек, мой благодетель и мой учитель, преподавший мне в 1800 году в Милане и в 1807 году в Брауншвейге то немногое, что я смыслю в искусстве обращения с женщинами. Всего в своей жизни он имел двадцать две любовницы, все были красавицы, всегда из самых первых в том городе, где он находился. Я сжег их портреты, волосы, письма и т. п.

- Как, вы в Париже? Давно ли?

- Три дня.

- Приходите же завтра, брат очень будет рад вас увидеть...

Как я ответил на столь любезное, столь дружеское приглашение? Я отправился навестить этих славных родственников не раньше, как через шесть или восемь лет. И стыд за то, что я не посетил моих благодетелен, был причиной тому, что я не был у них и десяти раз до преждевременной их смерти. В 1829 году умер милейший Марсиаль Дарю, отяжелевший и поглупевший от употребления возбуждающих средств, из-за чего у меня с ним было два или три столкновения. Через несколько месяцев, сидя однажды с газетой в руках в кафе "Руан", которое помещалось тогда на углу улицы Рампар, я был потрясен, увидев извещение о смерти графа Дарю. Я вскочил в экипаж со слезами на глазах и помчался в № 81 по улице Гренель. Я застал там плачущего лакея и сам тоже расплакался. Я считал себя очень неблагодарным: но верхом неблагодарности было то, что в этот же вечер я уехал в Италию,- кажется, я ускорил свой отъезд; я умер бы от печали, если бы вошел к нему в дом. В этом опять немного сказывалось мое сумасбродство, делавшее меня в 1821 году таким странным.

Беньо-сын тоже защищал одного из несчастных дурачков, решивших, что они заговорщики. Он видел меня с того места, откуда он произносил свою речь; не навестить его мать было невозможно. У нее был сильный характер, это была женщина; чего бы, казалось, проще; но почему-то я не воспользовался всей очаровательной предупредительностью ее приема и не рассказал ей о своем горе, не попросил совета. Опять и тут я был близок к счастью, ибо доводы благоразумия из уст женщины имели бы совсем иную надо мной власть, чем те, которые я приводил себе сам.

У г-жи Беньо я часто обедал. За вторым или третьим обедом она пригласила меня на завтрак вместе с любовницей канцлера д'Амбре. Я произвел хорошее впечатление, но имел глупость сторониться этого дружественного мне общества; счастливый ли любовник или отвергнутый, я все-таки нашел бы тут себе немного забвения, которого повсюду искал, например, в продолжительных одиноких прогулках на Монмартр или в Булонском лесу. Там я так был несчастен, что впоследствии эти очаровательные места внушали мне ужас. Но тогда я был слеп. Только в 1824 году, когда случай дал мне любовницу, я нашел исцеление своим скорбям.

То, что я пишу, мне кажется весьма скучным; если так пойдет дальше, получится не книга, а какой-то допрос совести.

У меня в памяти почти не сохранилось подробностей об этом бурном и страстном времени.

В то время как я ежедневно наблюдал моих заговорщиков в Палате пэров, меня поражала эта мысль: убить кого-нибудь, с кем никогда не разговаривал, то же, что простая дуэль. Почему ни один из этих глупцов не догадался последовать примеру Лувеля?

Мои воспоминания об этой поре так неясны, что, по совести, я не знаю, в 1821 или в 1814 году встретил я любовницу г-на д'Амбре у мадам Беньо. Мне кажется, что в 1821-м я виделся с Беньо только у него в замке, в окрестностях Корбе, да и туда я решился поехать только после второго или третьего приглашения.