1

Первые симпатии Стендаля, изучающего трудное ремесло литератора, отданы были самым признанным авторам французского классицизма. Он еще не отваживался па собственные суждения - собственные суждения классику иметь не полагалось. Вся система была построена на принципе авторитета, раз и навсегда утвержденного универсальным разумом. Сомневаться в совершенстве великих классических поэтов или, вернее, тех произведений, которые были признаны образцовыми, значило уклоняться не только от догмы, но и от самого принципа классической эстетики. Споры возможны были в очень узких границах и преимущественно о произведениях второго сорта. В идеале существовала лишь одна точка зрения и одна шкала художественных оценок, на которой требовалось разместить всю сумму произведений, вошедших в круг классического внимания. Одной и той же единицей измерения мерились создания различных национальностей и эпох и отвергалось все то, что не соответствовало догме. Для практического творчества это было чрезвычайно важно, так как школа была построена на преклонении и подражании и поэт должен был строго следовать образцам, придумывая новое лишь в ограниченных рамках традиции.

Стендаль следовал этому удобному правилу, запрещавшему самостоятельность вкуса и суждения. Нужно читать Корнеля и Расина, утром - одну пьесу Корнеля, вечером - один акт Расина. Но только лучшие драмы, не стоит читать ни "Братьев-врагов", ни "Александра", ни "Эсфири" Расина, а из Корнеля - только "Горация", "Лжеца", "Цинну", "Родогуну" и "Сида".

Но восторги Стендаля довольно прохладны - у великих поэтов школы он ищет не столько художественного наслаждения, сколько наставлений по части правильного языка. Расин полезен ему тем, что сможет избавить его от дофинезских провинциализмов^*. Он отлично усвоил традиционные классические банальности и повторяет их, как послушный ученик: в эпическом жанре французы уступают грекам и римлянам, даже итальянцам и англичанам (Гомер, Вергилий, Тассо и Мильтон), но в комедии и трагедии существуют только французы: Мольер, Корнель, Расин^**. Нельзя читать ничего, кроме самых лучших образцов^***. Все другое может помешать и, чего доброго, испортить вкус - ведь столько соблазнов и столько авторов, которые увлекают больше, чем "образцы"!

^* (22 января 1803 г.: Correspondence, t. I, р. 84. Ср.: Pensees, t. I, pp. 38-39.)

^** (Конец декабря 1802 г.: Pensees, t. I, p. 20.)

^*** (Май 1803 г.: Pensees, t. I, p. 153.)

Беда в том, что не все хорошо даже у Корнеля и Расина. Вольтер и Лагарп, Дюбуа-Фонтанель и многие другие отлично показали это. Поэтому даже у великих поэтов великого века нужно выбирать лучшее и отбрасывать остальное - в вечном "очищении" этой искомой красоты от засоряющих ее плевел и заключается работа вкуса. Затем нужно комбинировать: в каждом авторе изучать то, что в нем особенно хорошо, и твердо помнить о последовательности красот, т. е. что возвышенное лучше изящного, и т. д. У Корнеля нужно заимствовать величие характеров, возвышенное; у Расина - нежность стиля и изображение любви; у Гомера - все, за исключением любви, которой у него нет; у Вергилия - нежную меланхолию; у Тассо - кокетство, а у Кребильона - силу^*. Если сочетать все эти совершенства, то непременно станешь великим поэтом.

^* (Март 1803 г.: Pensees, t. I, pp. 80-81.)

Какие образы в мировой литературе самые лучшие? Родогуна, по-видимому, третий, так как первые два - Клеопатра (в той же трагедии Корнеля) и Федра. Лучшие мужские образы - старый Гораций (Корнеля) и Орест (Вольтера). Что же касается Отелло и Яго, то их можно сравнить с Федрой и Родогуной^*.

^* (Май 1803 г.: Pensees, t. I, pp. 168-169.)

Так Стендаль пытается унифицировать гений различных национальных литератур и уложить образы мировой литературы на единую шкалу художественных совершенств. При помощи таких сравнений он надеется легко и быстро достигнуть тех результатов, к которым Корнель пришел после долгих трудов^*. А писать нужно не для тех, кто тебя будет слушать, а для воображаемого трибунала, который состоит из великих людей всех времен: Мольера, Гельвеция, Корнеля, Гомера, Оссиана и Лафонтена^**.

^* (Май 1803 г.: Pensees, t. I, p. 169.)

^** (Май 1803 г.: Pensees, t. I, p. 155.)

Подобные апелляции к судьям другой эпохи обычны для классиков. Печатая своего "Британника", Расин хотел понравиться своим "подлинным зрителям" - Гомеру, Вергилию и Софоклу (первое предисловие к "Ёританнику"). Но между Расином И Стендалем лежало полтора столетия, а в конце XVIII в. французская критика научилась видеть великих людей не только в античности, но и в других странах и эпохах. Как могли бы договориться о художественных качествах трагедии Гомер и Лафонтен, Гельвеций и Оссиан? Для Стендаля здесь не было никаких затруднений: все эти писатели рассуждали бы так же, как и благоразумный Буало.

Эпоха и национальность не имеют значения: "Нужно оставить свой век и стать гражданином века, наиболее благоприятного для создания гения. Таким был, очевидно, век великих людей, значит, нужно стать современником Корнеля"^*. Только французы эпохи Людовика XIV могут оценить художественное произведение по достоинству. Тот, кто пишет для этих воображаемых зрителей, для великих людей века Людовика XIV, пишет для XX в^*. Естественно, что и понятие нравственности столь же вне исторично и абсолютно: чтобы добиться уважения великих людей современности, нужно удовлетворять нравственным понятиям Аристидов, Сципионов и Цезарей^**.

^* (Декабрь 1802 г.: Pensees, t. I, р. 13.)

^* (Декабрь 1802 г.: Pensees, t. I, р. 16.)

^** (8 февраля 1803 г.: Correspondance, t. I, рр. 100-101.)

Расчет на абстрактного "человека", на зрителя, лишенного всяких исторических особенностей, и па чувства, существующие всегда, во все эпохи, поиски единого и абсолютного идеала прекрасного, к которому должно стремиться, - все это приводило Стендаля к мысли, которую он в готовом виде нашел у Вовенарга: "Искусство нравиться есть искусство обманывать"^*.

^* (Декабрь 1802 г.: Pensees, t. I, р. 17.)

Это искусство лжи имеет свои правила, столь же незыблемые, как и само совершенство. Это, конечно, правило трех единств, не подлежащее никакому сомнению, правило благородного языка, более сложное, так как ему труднее следовать, благородства героев и положений. Это последнее правило еще труднее соблюдать, так как его труднее определить. Даже у Расина есть неблагородные сцены, например Нерон, прячущийся за портьеру, что недостойно императора, как бы он ни был низок^*. Здесь Стендаль оказался ультраклассиком. От этого обвинения, которое было сформулировано еще Вольтером и очень распространено в классической критике, защищали Расина даже Лагарп и еще более решительно Жоффруа^**.

^* (Декабрь, 1802 г. - январь 1803 г.: Pensees, t. I, р. 29.)

^** (La Harpe. Lycee..., 1834, t. I, p. 513; Geoffroy. Cours de lit- terature dramatique. 2-me ed., t. II, p. 43 (в "Journal des Debats" от 25 июня 1805 г.); R. Lowenstein. Voltaire as an historian of the XVIII century French drama, 1935, p. 145.)

Игра актеров тоже должна быть благородна, и в "Атрее" Кребильона, например, главный герой должен пользоваться всеми интонациями самой пылкой ненависти, за исключением только неблагородных^*. Наконец, не только произведение, но и каждая роль должна быть подчинена правилу единства, окрашена "единым колоритом",^** - иначе говоря, характер должен быть одним и тем же от начала до конца.

^* (Декабрь 1802 г.: Pensees, t. I, р. 14.)

^** (Декабрь 1802 г.: Pensees, t. I, р. 14.)

Классическое понятие единства требует разграничения жанров, т. е. соблюдения единого (трагического или комического) тона. Вот почему "Старый холостяк" Коллена д'Арлевиля - не настоящая комедия. Главный герой ее не удовлетворяет требованию единства: он не только холост, но и глуп, а это вызывает интерес, скорее свойственный драме, чем комедии^*.

^* (Декабрь 1802 г.: Pensees, t. 1, р. 25.)

К тому же есть жанры высшие и низшие, достоинство которых Стендаль определяет по степени их трудности, - чем труднее, тем выше. Мир знает только четыре хорошие эпопеи, но хороших комедий существует пятнадцать, а трагедий - сорок. Следовательно, по степени трудности впереди идет эпопея, затем комедия и, наконец, трагедия. Стендаль приходит к выводу, классицизму противоречащему, так как трагедия всегда считалась выше комедии. Но по методу его рассуждение типично для классицизма. В том же плане заинтересовала его мысль Вовенарга, заимствованная из "Размышлений о некоторых поэтах": "Из авторов, одинаково прославившихся в различных жанрах, Расин по своему жанру гораздо выше Буало"^*.

^* (Декабрь 1802 г.: Pensees, t. I, р. 9.)

Это искусство, заключенное в рамки правил и канонов, регламентированное во всех своих формах и в самом процессе творчества, требовало твердых руководств, чтобы "воспитать вкус" и "внушить уважение к образцам". Таких руководств было много, и на двухвековом расстоянии все они кажутся почти одинаковыми. Стендаль читал их усердно, пока не разочаровался во всей системе. В первых же письмах к сестре он рекомендует ей "Лицей" Лагарпа, который познакомит ее со всем развитием мировой литературы (ограниченной пределами Греции, Рима и Франции), и Дюбуа-Фонтанеля, лекции которого сам Стендаль тщательно записал и не раз перечитывал^*.

^* (В 1813 г. этот курс был издан в двух томах сыном в то время уже умершего автора под названием "Cours de belles-lettres".)

Он изучает "Французскую поэтику" Мармонтеля, строгого классика, однако спорившего с Буало и восхвалявшего Тассо, в феврале 1803 г. с удовольствием слушает курс поэтики архиклассика Габриэля Легуве, над которым через несколько лет будет весело смеяться,^* и, найдя в журнале Стиля и Аддиссона ссылку на Бугура, собирается читать и Бугура, и Аддиссона, критические статьи которого ему очень нравятся^**. Среди его книг в Париже был английский экземпляр сочинения Хью Блера "Лекции по риторике и изящной словесности"^***. Конечно, он хорошо знает "Поэтическое искусство" Буало, а в мае 1803 г. уже не в первый раз изучает "Послание к Пизонам" Горация и делает заметки^****. Всякая книга, которая трактует вопросы поэтики, вызывает его интерес и полное доверие. Сомнения возникают только тогда, когда он замечает явное противоречие между ними. Весьма заинтересовали его "Гений христианства" Шатобриана и особенно трактаты Альфьери. На первых порах он воспринял их не как опровержение классической эстетики, а как продолжение ее и имел к тому основания.

^* (Pensees, t. I, p. 77.)

^** (20 апреля 1803 г.: Pensees, t. I, р. 93.)

^*** (Он значится в "Каталоге всех моих книг", составленном Стендалем 23 февраля 1804 г.: Journal, t. I, р. 84. "Lectures on rhetoric and belles lettres" Блера были переведены на французский язык Кантвеллом в 1797 г. Это издание, очевидно, и было в библиотеке Стендаля.)

^**** (Pensees, t. I, р. 86. Гораций во французском переводе Баттё (2 т, 1750) имелся в собственной библиотеке Стендаля в Париже. См. "Каталог всех моих книг" в: Journal, t. I, р. 84.)

Из неопределенных и совершенно ученических восторгов перед "образцами" вскоре выделяются отчетливые предпочтения. "Что в поэзии пребывает вечно? Возвышенное (le grand)", - пишет Стендаль в начале 1803 г^*. Возвышенное - это Корнель, нежное - Расин. Стендаль отдает предпочтение первому. Расин - только поэт, а Корнель - гений^**. У Корнеля сильнее воображение, он создал "Цинну" из двух страниц Сенеки, а Расин ограничился тем, что "исправил" и "улучшил" готовую трагедию "Федра"^***. Расин ниже Вергилия, так как нежный жанр был впервые открыт автором "Энеиды" в IV песне поэмы, а Расин лишь следовал ему^****.

^* (Pensees, t. I, p. 65.)

^** (Декабрь 1802 г.: Pensees, t. I, p. 29.)

^*** (Май 1803 г.: Pensees, t. I, p. 167. Стендаль забыл, кто был автором использованной Расином трагедии и как эта трагедия называлась ("Ипполит Венценосный" Эврипида).)

^**** (Декабрь 1804 г.: Pensees, t. I, р. 30. Здесь Стендаль следует обычному классическому рассуждению, которой он мог прочесть и в очередном фельетоне Жоффруа. "Оба эти произведения ("Ипполит" Эврипида и "Фодра" Расина, - Б. Р.), - пишет Жоффруа, - может быть, одинаковы по достоинству, но равенство невозможно между подражателем и оригинальным поэтом: предпочтение должно быть отдано Эврипиду как изобретателю и творцу наиболее ценных красот". - 7 жерминаля XI г./28 марта 1803 г.: Cours de litterature dramatique, t. 11, стр. 96.)

Наконец, Стендаль считает "Гофолию" пьесой аморальной, так как там священник восстает против власти и убивает государственных сановников, - именно поэтому "Гофолия" так нравится современным тартюфам^*.

^* (8 февраля 1803 г,: Correspondence, t. I, p. 100.)

Таким образом, критика Расина превращается в борьбу с современными Тартюфами, с "врагами философов", с монархистами, вновь поднимающими голову под эгидой Первого консула. "Мелкие люди, у которых слишком слабые глаза, чтобы выносить блеск величия, предпочитают Расина Корнелю и Вергилия Гомеру"^*.

^* (Декабрь 1802 г.: Pensees, t. I, р. 29.)

"Мелкие люди" - это Вольтер, может быть, Вовенарг, а главным образом Лагарп и Жоффруа, который, защищая Корнеля от Вольтера и Лагарпа, все же величайшим поэтом считал Расина.

Отдавая преимущество Корнелю перед Расином, Стендаль руководствовался своими политическими страстями. Уже в конце 1802 г. Расин казался ему поэтом монархическим по преимуществу, креатурой и певцом двора Людовика XIV. Так смотрел на него не только Вольтер, прославлявший просвещенного монарха и его придворного поэта в "Веке Людовика XIV", но и Мерсье, отвергавший Расина как бесполезную безделушку салонной культуры, и Мари-Жозеф Шенье в предисловии к "Карлу IX", и многие другие. Стендалю должна была запомниться характеристика героев Расина, которую Руссо дает в "Письме к Даламберу": "Нарядные, слащавые, томные, по виду храбрые и добродетельные, но по существу являющиеся образцом изнеженных дамских угодников, томных влюбленных, преданных всему тому, что может сделать человека изнеженным и отвратить его от его подлинных обязанностей. Весь французский театр полон одной только нежности; это великая добродетель, которой приносят в жертву все остальное"^*.

^* (J.-J. Rousseau. Lottre a d'Alembert. Oeuvres completes, t. I, p. 257.)

Корнель, наоборот, казался героическим монархомахом - он обнажал язвы тирании и воспевал древнюю республиканскую доблесть. Действительно, Первый консул, восхищавшийся корнелевской героикой, все же требовал, чтобы театральная цензура вычеркивала "опасные" фразы из его политических трагедий. Величие, которое привлекало Стендаля у Корнеля, было величием республиканским.