2

В самый разгар своих классических увлечений Стендаль стал читать Шатобриана.

Имя Шатобриана было ему давно известно. Еще в Италии, в 1801 г., он слышал о его "христианской повести" "Атала", хотя и не читал ее. Как настоящий воспитанник Центральной школы, он был доволен, когда в журнале "философов" "Decade philosophique, litteraire et politique" появилась статья Андре Морелле, поставившая эту повесть "на подобающее ей место - произведения своеобразного, но посредственного"^*. В декабре 1802 г. он уже внимательно изучал "Гения христианства".

^* (16-17 июня 1801 г.: Journal, t. I, р. 18. О выписках, сделанных Стендалем из "Гения христианства", см.: R. Vigneron. Stendhal disciple de Chateaubriand. "Modern Philology", august 1939.)

В, это время соблазнить его религией было невозможно. Он сразу же понял безнадежность предпринятой Шатобрианом апологии христианства. Его не могли привлечь похвалы духовенству, вера в нелепое, преклонение перед неразумной традицией и скрытый монархизм книги, который просвечивал сквозь каждую ее главу. Однако это произведение заинтересовало его своей психологией и эстетикой. Оно нисколько не изменило принципиальных классических ориентаций Стендаля - сам Шатобриан был страстным приверженцем классических теорий и почитателем образцов. Стендаль рассматривал "Гений христианства" как оригинальное развитие старой традиции. Ему казалось, что это сочинение просто расширяет тематический диапазон трагедии, доказывая пригодность христианских сюжетов, включая в пределы классической традиции некоторых "сомнительных" поэтов, например Тассо и Мильтона, и оправдывая Библию как произведение восточной поэзии в одном плане с Гомером, Пиндаром и Оссиапом.

Действительно, ничего слишком нового в эстетической теории Шатобриана не было. "Гофолия" и "Эсфирь" давно приучили французского зрителя к библейским сюжетам^*. Тассо и Мильтон были признаны широким кругом классических критиков, а со времен книги Лоута Библия рассматривалась как собрание восточных поэм и гимнов, не уступающих античным^**. Шатобриан, как типичный классик, оценивает мировую литературу с точки зрения единого идеала совершенства. Он постоянно сравнивает античные мифические сюжеты с христианскими, жертвоприношение Ифигении с жертвоприношением Исаака, "Лузиады" с "Одиссеей" и т. д. Для Стендаля, пытавшегося найти новое, не оставляя классической колеи, такая книга должна была показаться полезной и увлекательной, особенно после несколько мелочного психологического анализа Вовенарга. Читая, он как всегда делает выписки и заметки, чтобы использовать их в своем художественном творчестве^***.

^* (Cp. "Саул" и "Ирод" Надаля (1705 и 1709), "Иосиф" Жене, "Авессалом" Дгоше де Ванси (1712), "Маккавеи" Ламотта (1721), "Ирод и Мариамна" (1723) и "Семирамида" (1748) Вольтера, "Смерть Авеля" Легуве (1793) и др.)

^** (Roberth Low th. De sacra poesi Hebraeorum praelectiones, 1753. Cp.: La Harpe. Discours sur le style des prophetes et l'esprit des livres saints (приложение к I части "Лицея").)

^*** (Cp. запись от марта 1803 г.: Theatre, t. II, р. 72.)

В "Гении христианства" он находит свои собственные, дорогие ему идеи. Иллюзий множество, выписывает он мысль Шатобриана, а истина одна, поэтому поэзия, которая, по словам Вовенарга, представляет собою обман или иллюзию, неисчерпаема^*. Согласно этой вполне классической мысли, искусство - лишь приятное развлечение. Формально такое гедоническое понимание искусства сохранится у Стендаля навсегда, хотя по существу будет отвергнуто дальнейшим развитием его мысли.

^* (F.-R. de Chateaubriand. Genie du christianisme. Oeuvres completes, t. II, p. 157; декабрь 1802 г.: Pensees, t. I, p. 31.)

Стендаль мог найти у Шатобриаыа многое, что звучало в унисон с его недавними записями и распространенными в то время идеями. Шатобриан со своей апологетической точки зрения утверждает, что развитие философии вредит искусству, так как разум убивает чувство^*. О противоречии философии и искусства писали чрезвычайно много и в XVITI в., объясняя развитием философии упадок литературы. Стендаль будет размышлять над этой проблемой в течение долгих лет: А совсем еще недавно, в статье Нежона о Бэконе,^** Стендаль прочел мысль, дальнейшее развитие которой дал Шатобриан: самый посредственный человек может заметить недостатки и пороки величайшего гения^***. В "Гении христианства" Стендаль мог найти замечательное рассуждение о том, что нужно заменить мелочную и придирчивую критику недостатков сочувствующей и свободной критикой красот.

^* (F.-R. de Chateaubriand. Genie du christianisme, pp. 291, 65-67.)

^** (Pensees, t. I, pp. 18-19.)

^*** (J.-A. Naigeon. Philosophie ancienne et moderne, t. I, 1791, p. 297. См. подробнее: V. del Litto. La vie inlellectuelle de Stendhal, pp. 40-41.)

Он выписывает поразившую его характеристику древних историков-Геродота, Фукидида, Ксенофонта, Тита Ливия и Тацита, из которых только последний, по словам Шатобриана, увидел причину событий в злобствующем человеческом сердце^*.

^* (Декабрь 1802 г.: Pensees, t. I, pp. 30-31. Cp.: F.-R. de Chateauhriand. Genie du christianisme, p. 322.)

"Гений христианства" подсказал Стендалю некоторые интересные сюжеты. Его привлекает мысль изобразить в трагедии "прекрасную религию скандинавов", до сих пор на сцене не использованную^*. Прочтя у Шатобриана о жертвоприношении Исаака. Стендаль тотчас же решает написать на этот сюжет трагедию или поэму^**. Он выписывает из Шатобриана изображение семи смертных грехов, понадобившееся ему для его психологических размышлений^***. Он находит у него важный эстетический принцип, к которому будет возвращаться в течение ближайших лет: на сцене нужно изображать только те бедствия, которые могут постигнуть каждого человека. Поэтому положение Заиры трогает нас больше, чем положение Ифигении, - каждая христианская девушка может полюбить мусульманина, но судьба Ифигении может угрожать только королевской дочери^****. Наконец, в минуту энтузиазма, вызванного чтением "Гения христианства", Стендаль задумал изобразить борьбу между любовью к богу и просто любовью в сердце пылкой девушки. Иначе говоря, он хотел разработать сюжет, намеченный Шатобрианом в "Поэтике христианства"^*****. Несомненно, Шатобрианом навеян и замысел большой эпической поэмы "Фарсалия", задуманной после чтения "Гения христианства" и начатой 20 декабря 1802 г^******.

^* (Конец декабря 1802 или начало января 1803 г.: Pensees, t. I, р. 64. См. характеристику загробного мира скандинавов в "Гении христианства" (F.-R. do Chateaubriand. Genie du christianisme, p. 139).)

^** (Декабрь 1802 г.: Pensees, t. I. p, 24.)

^*** (Декабрь 1804 г.: Pensees, t. I, p. 28. Cp.: F.-R. de Chateaubriand. Genie du christianisme, p 47.)

^**** (Декабрь 1802 г.: Pensees, t. I, р. 26. Ср.: F.-R. de Chateaubriand. Genie du christianisme, pp. 180-181.)

^***** (CM.: F.-R. de Chateaubriand. Genie du christianisme, p. 212. Cp.: Pensees, t. I, pp. 33-34. Из того же источника интерес Стендаля к Клементине, героине "Грандиссона" Ричардсона. Ср.: F.-R. de Chateaubriand. Genie du christianisme, p. 202, et Pensees, t. 1, p. 26.)

^****** (Melanges de litterature, t. I, p. 325.)

Но при всем своем энтузиазме Стендаль относится к книге критически и иногда скрыто полемизирует с нею. Так, словно возражая Шатобриану, опровергавшему хронологическую критику Библии, Стендаль полагает, что гению не нужна хронология: ему достаточно одного текста Библии, чтобы доказать ее нелепость^*. В дальнейшем критические замечания становятся все острее. В начале 1803 г. он решает конспектировать книгу,^** восхищается стилем Шатобриана и даже хочет написать для упражнения в стиле религиозно-назидательную книжку в духе "Подражания Христу"^***. По рекомендации Шатобриана он читает Данте в переводе Ривароля и восхищается "Божественной комедией", которая напоминает ему "Гений христианства". Различие стихотворного и прозаического ритмов, о котором говорится в "Гении христианства", очень его заинтересовало, но напыщенность стиля его начинает раздражать. В мае 1804 г. он все еще выписывает поразившие его мысли, но излагает их по-своему^****. Однако 4 ноября, вернувшись к этой книге, он поддается очарованию "превосходного стиля, когда нелепости не слишком дают себя знать"^*****. Теперь его больше раздражают мысли, чем стиль. И все же, обиженный отцом, он хотел бы, чтобы их рассудило жюри из трех наиболее уважаемых им лиц - гренобльского математика Гро, философа Траси и Шатобриана^******. Ведь у великого обольстителя парижских салонов "плохая голова, ко прекрасное сердце"^*******. После всех этих записей странными кажутся слова Стендаля в известном письме Бальзаку о том, что в 1801 г. он будто бы едва не подрался на дуэли из-за знаменитой, вызвавшей его негодование фразы: "Неопределенная вершина лесов" ("Атала"). Действительно, эту фразу резко критиковали и Андре Морелле, и Женгене, но Стендаль в то время был в восторге от стиля, если не от содержания книги.

^* (CM.: F.-R. de Chateaubriand. Genie du christianisme, pp. 68-70; конец 1802 г.: Pensees, t. I, p. 28.)

^** (Theatre, t. II, p. 72.)

^*** (Конец января-начало февраля 1803 г.: Pensees, t. I, pp. 61, 60.)

^**** (Pensees, t. I, pp. 247, 256-257.)

^***** (4 ноября 1804 г.: Journal, t. I, p. 233.)

^****** (17 января 1805 г.: Journal, t. 1, p. 330.)

^******* (Август 1804 г.: Theatre, t. Ill, р. 131.)

Дочитав до конца "Гения христианства" и заглянув в примечания, Стендаль нашел там впервые опубликованные стихи никому не известного поэта Андре Шенье:

 Souvent, las d'etre esclave et de boire la lie...

Он тотчас же переписал эту элегию и отправил ее сестре. "Чувствуешь ли ты, как эти стихи незаметно проникают к тебе в сердце, ширятся там и овладевают тобою? Мне они кажутся самыми трогательными из всех, какие я когда-либо читал на каком-либо языке"^*. "Эти стихи так же прекрасны, как самые лучшие стихи Вергилия", - записал он в своих тетрадях^**.

^* (1 января 1803 г.: Correspondance, t, I, р. 75.)

^** (См.: V. del Litto. En marge des manuscrits de Stendhal, p. 90.)

Андре Шенье открыл Стендалю новое художественное переживание, элегическую эмоцию. Она не стала для него основным тоном душевной жизни, но вошла в круг его внимания, сопровождая издали его героические идеалы напряженной и страстной жизни.

Но уже и теперь элегические настроения вызывают у него приступ эпикурейства: путь, которым человек идет к могиле, должен быть усыпан цветами. И вывод из элегии Шенье: "Поспешим наслаждаться, - пишет он сестре, - будем жить вместе и проводить свои дни в лоне дружбы. Правда, я здесь (в Париже) приобретаю много знаний, но как холодна наука в сравнении с чувством! Что знание! Не все ли равно, вертится солнце вокруг земли или земля вокруг солнца, если, изучая все это, я теряю дни, данные мне для наслаждений?"^*.

^* (То же письмо от 1 января 1803 г.: Correspondance, t. I, p. 78.)

Читая главы "Гения христианства", посвященные страстям, и в частности меланхолии, Стендаль был взволнован этим чувством, о котором весьма не романтично писал и Вовенарг^*. И тотчас же, в декабре 1802 г., Стендаль решил включить меланхолию в свою античную поэму "Фарсалия". Конечно, древние не знали меланхолии, но пусть бранят его педанты, зато его будут хвалить поэты и толпа^**.

^* (Yauvenargues. Introduction..., № XXIII ("De la gaiete, de la joie, de la melancolio"). Слова Вовенарга Стендаль выписал в своей "Filosofia nova" в начале декабря 1802 г.: Pensees, L. I, рр. 15-26. О меланхолии в послереволюционное время как о греховном чувстве Шато-бриан говорит в знаменитой IX главе 11 части под названием: "Du vague des passions".)

^** (Melanges tie literature, t, I, p. 329.)

Стендаль не довольствуется темной и слишком лирической характеристикой меланхолии в книге Шатобриана. Он предпочитает точность даже в "неопределенности страстей". Продолжая мысль Шатобриана, он вместе с тем вступает с ним в скрытую полемику. В "Гении христианства" меланхолия называется "преступной", - Стендаль вместо со всей своей эпохой восхищается этим остро современным чувством: "Сладостная меланхолия, какую испытываешь вечером прекрасного дня, - подходящее для трагедии украшение" ("vernis propre a la tragedie"). И дальше в скобках, в переработанном виде, излагает то, что можно было прочесть у Шатобриана: "Всякий раз, когда возносят человека к общим размышлениям о его жизни, он начинает чуть-чуть презирать то, к чему он обычно стремится, и это вызывает у него меланхолию"^*. Через год, начитавшись Гоббса и искушенный в материалистическом анализе чувств, он дает еще более точное определение: меланхолия вызывается людской несправедливостью, разочарованием в окружающем обществе. Но теперь в поисках счастья он хочет излечиться от меланхолии, хотя и признает ее "единственным приятным огорчением"^**. Борьба эта будет вестись с переменным успехом, и меланхолия, как особый жанр лирического волнения, останется навсегда в арсенале его переживаний и художественных средств.

^* (Лето 1803 г.: Pensees, t. I, p. 155.)

^** (Июль 1804 г.: Pensees, t. I, pp. 255-256. То же - в письмах к сестре от 19 апреля 1805 г. (Correspondance, t. I, pp. 337-338) и от 1 октября 1805 г. (Correspondance, t. II, р. 41).)

Но вот еще одно наслаждение, открытое ему Шатобрианом: исторические памятники оживают перед его взором и доставляют высокую и меланхолическую радость. Прелесть архитектуры, утверждает Шатобриан, заключается в том, что она вызывает воспоминания о былом. Развалины средневекового замка и развалины Пальмиры рождают мысль о бренности всего земного, о судьбах человечества, о живших когда-то здесь людях. Это чувство называлось в Англии "романтическим". Шатобриан для своей апологетики использует старую литературную тему, распространенную в конце XVIII в. и выполнявшую весьма разнообразные исторические функции, - "поэзию развалин". Стендаль в эти годы, по-видимому, не был знаком с обширной литературой, которая воспевала в стихах и прозе возникающее из руин героическое прошлое, оплакивала былое величие и черпала в этих исторических созерцаниях надежды на будущее и силу на подвиг^*. "Развалины" Вольнея он прочел позднее, но знал Оссиана, чтил великих людей, и эти страницы Шатобриана вызвали в нем мгновенный отзвук. Он не променяет Париж па Гренобль, но не из-за вульгарных столичных удовольствий. "Я живу в шестом этаже, но прямо перед колоннадой Лувра. Каждый вечер я наблюдаю, как солнце, а потом луна и звезды заходят за галереями, знавшими великий век. Мне кажется, что я вижу за этими громадными колоннами тени старшего Конде, Людовика XIV, Корнеля, Паскаля, вижу, как они с участием смотрят на своих потомков и обещают несчастным убежище в своей среде"^**. Это чувство истории, связанное с архитектурным памятником, было немалым приобретением для того, кто сделал исторические наблюдения своей литературной специальностью.

^* (О "поэзии развалин" и ее общественной функции см.: R. Мiсhеа. 1) La poesie dcs mines au XVIII siecle et la contribution de l'ltalie a lasensibilite preromantique. "Etudes italiennes", 1935; 2) Lo "Plaisir des tombeaux" au XVIII siecle. "Revue de litterature comparee", 1938. В первые годы XIX в. "Развалины" Волвнея сыграли значительную роль в развитии этой темы и вообще "чувства старины".)

^** (1 января 1803 г.: Correspondence, t, I, р. 77.)

Но ни разу, никогда Шатобриан не соблазнил Стендаля ни монархизмом, ни католицизмом. Стендаль считал его обманувшимся или обманутым, человеком со слабой головой и причислял к "литературной черни" вместе с Жоффруа, мадам де Жанлис, Мишо, Делилем и Бональдом^*. В этой роли - человека хорошего, но глуповатого - он изображен под именем Сен-Бернара в комедии "Летелье", которую Стендаль задумал в 1803 г.

^* (Июль 1804 г.: Pensees, t. II, р. 167.)

Шатобриан не вступал в противоречие с классическими симпатиями Стендаля, не разрушал его ориентаций на "образцы", его веры в правила, его представлений о художественном совершенстве, жанрах и т. д. "Гений христианства" лишь расширил круг его исторических интересов и обратил его внимание на сюжеты, над которыми он прежде не задумывался. Эта книга также расширила диапазон его художественных эмоций. Она познакомила его с великолепными образцами элегического жанра, которого Стендаль еще не знал или не ощущал как остро современный, и с меланхолией - "болезнью века", представшей ему как важная художественная и психологическая проблема.