Глава IХ

Да будет мир с тобой, убогий кров
             Что сам хранит себя!

"Цимбелин"

Накануне этой прогулки Арманс провела такой ужасный день, что слабое представление о нем можно составить, лишь вообразив, как проводит день малодушный человек, которому предстоит опасная хирургическая операция. К вечеру ей пришла в голову следующая мысль: "Я достаточно дружна с Октавом, чтобы сказать ему, будто один старинный друг моей семьи задумал на мне жениться. Если, увидев меня плачущей, он и заподозрил что-нибудь, то, выслушав мое признание, снова начнет меня уважать. Узнав о предполагаемом замужестве и связанных с ним тревогах, он припишет мои слезы какому-нибудь слишком откровенному намеку на мое зависимое положение. Если даже он немножко любит меня, то - увы! - сразу излечится. Зато мне можно будет дружить с ним и не придется скрываться в монастыре, где я уже никогда, ни разу в жизни не увижу его".

В последующие дни Арманс поняла, что Октав старается угадать, кто ее избранник. "Он должен думать, что знает, о ком идет речь,- повторяла она себе, вздыхая.- Таков уж мой жестокий жребий. Только при этом условии могу я встречаться с ним".

Она решила остановиться на бароне де Риссе, личности героической, бывшем вожде вандейнев, который приходил в салон г-жи де Бонниве, по-видимому, с одной лишь целью: весь вечер молчать.

На следующий день Арманс заговорила с бароном о мемуарах г-жи де Ларошжаклен^*: она знала, что он завидует их автору. Действительно, де Риссе говорил о них очень плохо и очень длинно. "Вероятно, мадмуазель Зоилова влюблена в одного из племянников барона,- решил Октав.- Вряд ли подвиги старого генерала заставили ее позабыть, что ему пятьдесят пять лет!" Но тщетно старался Октав вовлечь в беседу неразговорчивого барона: сделавшись предметом столь необычного для себя внимания, тот стал еще молчаливее и подозрительнее.

^* (Г-жа де Ларошжаклен - вдова одного из предводителей контрреволюционных восстаний в Вандее, северной провинции Франции. Вандейцы - участники этих восстаний - были в большом почете в реакционных кругах эпохи Реставрации. Мемуары г-жи де Ларошжаклен вышли в свет в 1815 году.)

Не знаю, какой слишком льстивый комплимент со стороны мамаши, имевшей дочерей на выданье, разбередил мизантропию Октава, но только он заявил своей кузине, расхваливавшей этих дочерей, что тут оказалась бы бессильной даже и более красноречивая защитница, так как он, слава богу, дал себе слово не отдавать предпочтения ни одной женщине, пока ему не исполнится двадцать шесть лет. Эти неожиданные слова поразили Арманс до глубины души: никогда в жизни она не испытывала подобного счастья. С тех пор как положение Октава изменилось, он раз десять говорил в ее присутствии, что, лишь достигнув этого возраста, начнет подумывать о женитьбе. Арманс поняла, что совсем забыла о многократных заявлениях кузена, иначе сейчас она не была бы так изумлена.

Эта минута счастья была упоительна. Накануне Арманс тяжко страдала, как страдают все, кому приходится приносить великую жертву во имя долга, но ни разу не вспомнила об этом чудесном источнике утешения. Из-за такой забывчивости ее не раз обвиняли в недостатке ума те светские люди, которые настолько хладнокровны, что все всегда замечают. Октаву исполнилось пока лишь двадцать лет, значит, еще целых шесть лет Арманс могла оставаться его лучшим другом среди женщин и не испытывать при этом угрызений совести. "Как знать,- твердила она себе,- может быть, мне посчастливится и я умру до его женитьбы!"

Для Октава началась новая жизнь. Видя полное доверие Арманс, он советовался с нею обо всех своих делах, даже самых незначительных. Почти каждый вечер ему удавалось поговорить с ней наедине. С восторгом Октав убедился, что каких бы ничтожных событий он ни касался в разговоре, Арманс никогда не находила их скучными. Чтобы окончательно победить его недоверчивость, девушка тоже начала рассказывать ему о своих горестях, и между ними установилась довольно необычная дружеская близость.

Самая счастливая любовь не обходится без бурь. Можно даже сказать, что сомнения питают ее не меньше, чем радости. Но никакие бури и тревоги не возмущали дружбы Октава и Арманс. Молодой человек понимал, что не имеет никаких прав на кузину и потому ни на что не может жаловаться.

Нисколько не преувеличивая серьезности своих отношений, они, со свойственной им обоим сдержанностью, никогда о них не говорили; даже слово "дружба" не было произнесено ими с того самого мгновения, как Арманс у гробницы Абеляра сказала Октаву о своем предстоящем замужестве. Постоянно встречаясь, они, тем не менее, редко оставались с глазу на глаз, поэтому им так много хотелось узнать друг о друге и так много и. быстро сообщить, что в их беседе не оставалось места для ложной щепетильности.

Нужно признаться, что Октаву при всем желании не на что было жаловаться. Арманс относилась к нему так, как только может относиться женщина, чье сердце полно самой пылкой, самой нежной, самой чистой любовью. Но эта любовь не сулила ей иной надежды, кроме надежды на смерть, поэтому в речах девушки звучала божественная покорность судьбе, отвечавшая взглядам самого Октава.

Кроткая дружба Арманс дарила Октава таким спокойным и незамутненным счастьем, что он даже стал надеяться на улучшение своего характера.

С тех пор, как он помирился с кузиной, у него ни разу не было приступов отчаяния, подобных тому, во время которого он пожалел, что не погиб под колесами кареты, свернувшей на улицу Бурбон. Он как-то сказал г-же де Маливер:

- Знаешь, я начинаю думать, что больше никогда не поддамся слепой ярости, которая заставляла тебя трепетать за мой рассудок.

Став счастливее, Октав стал и умнее. Он удивлялся, замечая теперь в людях своего круга многое такое, что давно уже должно было бы броситься ему в глаза. Он больше не пылал ненавистью к светскому обществу,, а главное, не считал, что все одержимы желанием как-нибудь ему повредить. Он говорил себе, что вопреки прежним его взглядам люди, за исключением разве уродливых женщин и ханжей, гораздо больше думают о собственном благе, чем злоумышляют против чужого.

Октав увидел, что никакая последовательность мыслей невозможна там, где царит легкомыслие. Словом, он понял, какой самонадеянной глупостью была его уверенность в том, что общество враждебно настроено по отношению к нему: на самом деле оно просто плохо устроено.

- Но,- говорил он Арманс,- его следует или целиком принять, или вообще отвергнуть. Нужно либо быстро, без промедления уйти из этого мира с помощью нескольких капель синильной кислоты, либо радоваться жизни.

Говоря это, Октав старался не столько изложить свою точку зрения, сколько убедить самого себя. Его душа была опьянена счастьем, которым он был обязан Арманс.

Для нее откровенность Октава порою была мучительна. Когда, чувствуя себя несчастным при мысли о будущем одиночестве, он мрачнел, Арманс едва сдерживалась, чтобы не высказать ему, какой несчастной чувствовала бы себя она, если бы допустила мысль, что им предстоит хотя бы короткая разлука.

- Когда у человека моего возраста нет друзей,- однажды вечером сказал ей Октав,- может ли он ожидать, что в будущем они у него появятся? Можно ли полюбить по расчету?

Арманс, чувствуя, что еще секунда - и она выдаст себя слезами, быстро отошла от него.

- Я вижу, тетя хочет что-то сказать мне,- бросила она ему.

Прислонившись к стене у окна, Октав и после ухода Арманс продолжал свои мрачные размышления. "Впрочем, какой смысл дуться на общество? - подумал он наконец.- Оно так черство, что даже не соблаговолит заметить страстную ненависть к нему некоего молодого человека, который заперся у себя во втором этаже на улице Сен-Доминик. Увы! Если я исчезну из жизни, только одно существо заметит мой уход, только оно будет дружески меня оплакивать". И он посмотрел издали на Арманс, которая сидела на своем низеньком стуле у ног маркизы. В эту минуту она ему показалась восхитительно прекрасной. Хотя Октав считал, что его счастье прочно и неколебимо, оно целиком зависело от коротенького слова "дружба", которое он только что произнес. Человеку трудно не поддаться болезни своего века; так и Октав считал себя проницательным философом.

Внезапно м-ль Зоилова встала и подошла к нему; вид у нее был встревоженный, даже разгневанный.

- Тете только что рассказали,- обратилась она к Октаву,- о безобразной клевете, которую распространяют о вас. Некая весьма почтенная особа, до сих пор не проявлявшая к вам враждебных чувств, сообщила ей, что нередко, выйдя отсюда за полночь, вы отправляетесь в дома с дурной репутацией, проще говоря, в игорные дома. Больше того, в этих местах, где царит отвратительная распущенность, вы позволяете себе такие выходки, которые удивляют даже завсегдатаев. Вы не только находитесь в обществе женщин, один вид которых уже оскорбляет порядочного человека, но и не гнушаетесь разговаривать с ними, задаете тон их поведению. Смеют даже утверждать, что вы блистаете шутками самого низменного сорта. Ваши доброжелатели - а такие нашлись даже там - сперва отнеслись к вам снисходительно, решив, что вы повторяете чужие остроты. "Виконт де Маливер молод,- говорили эти люди,- наверно, он слышал эти шутки в каком-нибудь кабаке, где ими старались рассмешить неотесанных мужланов". Но они с горестью обнаружили, что самые постыдные остроты вы даете себе труд придумывать тут же на месте. Короче говоря, ваше якобы неслыханно скандальное поведение доставило вам печальную известность среди парижских шалопаев. Особа, оклеветавшая вас, - продолжала Арманс, несколько смущенная упорным молчанием Октава, - привела в заключение такие подробности, которых тетя не опровергла с негодованием только потому, что была совершенно ошеломлена.

Октав с восторгом заметил, что в продолжение всего этого длинного рассказа голос у Арманс дрожал.

- Все, что вам рассказали, правда, - ответил он ей наконец, - но впредь это не повторится. Я больше не появлюсь в местах, где вашему другу бывать не пристало.

Арманс была глубоко удивлена и опечалена. Сперва у нее даже появилось чувство, похожее на презрение.

На следующий день она снова увиделась с Октавом; к этому времени ее взгляды на то, как подобает вести себя молодому человеку, уже сильно изменились. В благородной правдивости кузена, а главное, в той простоте, с которой он дал ей обещание, она нашла новый повод для того, чтобы еще крепче его полюбить. Арманс считала, что проявила достаточную строгость к себе, дав обет уехать из Парижа и навек расстаться с Октавом, если он хоть раз появится в столь недостойных местах.