Книга шестая. О новом идеале красоты

Раиса intelligent^*

^* (Понимающему довольно немногих слов (лат.).)

Глава CXI. О любезном человеке

Что красота была открыта греками в то самое время, когда они выходили из дикого состояния,- это невозможно отрицать^*. Не свалилась ли она с неба? Ни один историк не сообщает об этом. Не изобретена ли она рассуждениями греческих философов? Невозможно поверить этому: слишком они смехотворны. Но что, подобно прекрасным картинам XV века, она возникла как неожиданный плод всей цивилизации в целом,- этого не смогут отрицать даже наименее согласные с моими мыслями немецкие ученые.

^* (Греция в ту самую раннюю эпоху, история которой нам известна (да и какая это история! - Скорее принятая всеми на веру басня), Греция под властью свирепых пелазгов и грубых эллинов, об изобразительных искусствах не имела никакого понятия.

Греков знают только в Геттингене*.)

^** (См. "Уроки Истории для нормальных школ" Вольнея; превосходное предисловие^********.)

^*** (Автор, который "ставил в пример... дух и нравы жалких дикарей-греков".- Жан-Жак Руссо.)

^**** (Искусства - итальянцам, чувство комического - французам, науки - немцам, рассудок - англичанам - таково было предначертание судьбы.)

^***** (Аббат Бартелеми - автор "Путешествия юного Анахарсиса в Грецию" (1788), в котором он пытался описать нравы и быт древних греков.)

^****** (См. переписку герцога Ниверне, слывшего при дворе очень ученым человеком (1763 г.).)

^******* (Греков знают только в Геттингене.- В Геттингенском университете в течение пятидесяти лет (1763-1812) преподавал один из крупнейших немецких знатоков античности, Христиан-Готлиб Гейне (1729-1812).)

^********Превосходное предисловие.- В предисловии к "Новым исследованиям об античной истории" Вольней требует нового, строго научного метода изучения истории, подобного методу "врачей и геометров в точных науках".

Труднее всего понять следующее: что она была выражением полезности^*.

^* (Не знаком, но признаком, внешним проявлением. Галун, воплощающий в глазах народа красоту,- это знак.)

Я не говорю: "Берусь доказать вам это",- но только: "Прошу проверить в глубине души, не окажется ли красота случайно именно этим".

Но для этого, повторяю, надо прежде всего обладать душой; а также чтобы эта душа испытывала прямое наслаждение, а не удовлетворение тщеславия при виде памятников античности.

Я никого не могу убедить в том, что у него рези в животе. Тут простое отрицание факта разрушает все. Я имею дело не с осязаемыми предметами, а с чувствами, скрытыми в глубине сердец.

Я могу лишь начать регулярную осаду. Выражают ли что-нибудь статуи? Да. Ибо, рассматривая их, не испытываешь скуки.

Выражают ли они что-нибудь вредное? Нет. Ибо на них смотришь с удовольствием. Некоторые юные и простые сердца скажут: "Да, "Паллада" внушает мне страх". Но когда они перестанут изумляться колоссальной голове Юпитера, они скажут: "Она вселяет в меня бодрость".

Я снова вынужден предрекать вам собственные ваши чувства. Порочный круг привел меня снова, как Брадаманту^*, к подножию неприступной скалы, где Атлант стережет Руджеро. Это недоказуемо. Мне тоже нужен был бы магический щит, в котором отражаются сердца.

^* (Брадаманта, Атлант, Руджеро - герои "Неистового Роланда" Ариосто.

Цитата из Дюкло - отдельные отрывки из его "Рассуждений о нравах", не всегда Стендалем точно воспроизводимые.)

Не подлежит доказательствам правдивость изображения любви, ненависти, ревности. Прочитав "Отелло", говоришь себе самому: "Вот естественность".

 ...Trifles light as air 
 Seem to the jealous confirmations strong 
 As proofs from holy writ.*

^*

(

 Безделки легче ветра 
 Ревнивцев убеждают так же прочно, 
 Как слово божье.

"Отелло", действие III, явл. 3-е. Перев. М. Лозинского.)

Но если человек воскликнет: "Тут все совершенно искажено! Я испытал ревность, но совсем по-другому",- что останется вам сказать, кроме следующего: "Будем голосовать"?

Что ровно ничего не докажет этому человеку.

Что касается хороших манер, без праздности придворной жизни, без скуки, без любви, без поражающей роскоши, без родовитости, без всего, чем пленителен свет, боюсь, что их никогда бы не придумали^*.

^* (Если бы возникли сомнения относительно нравственных принципов этой книги, см. Безанваля; я люблю его "Мемуары"; он обладает главным достоинством всякого историка - отсутствием достаточного количества ума, чтобы придумывать обстоятельства, искажающие природу фактов; и другим достоинством - склонностью писать о времени, еще не утратившем интереса; тут перед вами француз 1770 года и двор Людовика XVI.)

Ничего подобного в Греции; вместо всего этого - городская площадь, вечный источник труда и волнений^*. Или признайте, что красота не имеет ничего общего с подражанием природе, или согласитесь, что, поскольку природа стала иной, между красотой античной и красотой нового времени должна быть разница.

^* (Только не тщеславной болтовни. Отсюда - одно из несчастий наших педантов, которые не могут удержаться, чтобы не поставить Мольера и Сервантеса выше комических поэтов древности.)

Дюкло писал в 1750 году: "Любезный человек совершенно равнодушен к общему благу, он жаждет успеха в любом обществе, куда бы ни привел его случай, и готов ради него пожертвовать кем угодно. Он никого не любит, никем не любим, нравится всем, и часто одни и те же лица презирают его и перед ним заискивают.

Хороший тон у тех, кто поумней, состоит в том, чтобы мило болтать о пустяках и не позволять себе ни малейшей рассудительности в речах, если извинением не будет служить их изящество^*; словом, затушевывать свою мысль - если уж нельзя совсем ее скрыть - столь же старательно, как в старину этого требовала стыдливость, когда хотелось высказать что-нибудь вольное.

^* (Вот о чем древние не имели никакого понятия; они слишком были внимательны к сути дела. Самые тонкие умы-Цицерон, Квинтилиан и т. д.- говорят о телесных уродствах, как о вещах, достойных смеха. У любезного Горация тон сплошь и рядом более груб, чем в театре Варьете. При всем своем изумительном уме он был бы очень не на месте в салоне 1770 года Наши педанты остерегаются говорить о грубости, жестокости, резкости древних, которые превосходят всякое вероятие; стоит только заглянуть в подлинники.)

Приятность выражений стала настолько необходимой, что даже злословие перестало бы доставлять удовольствие, если бы лишилось ее.

Этот так называемый хороший тон, представляющий из себя всего лишь умственную извращенность, все же требует немало ума; вот почему у глупцов он становится просто непонятным жаргоном.

При данном положении вещей человек, как бы сильно он ни был задет, не имеет права ничего принять всерьез и ни на что не должен отвечать резко. Приняты лишь, так сказать, умственные дуэли; чтобы взяться за другое оружие, пришлось бы признать себя здесь побежденным, а ведь гордиться своим умом - в наше время дело чести".

Глава CXII. О пристойности движений у греков

Хорошие манеры ничем не отличались в Афинах от красоты. Так же обстояло дело и в Спарте. Замашки, проявленные Алкивиадом в садах Академии, сделавшись временной модой, были, разумеется, уклонением от красоты; однако нравы сами собой неизменно возвращали к ней же, ибо внезапные перемены в моде зависят от ничтожества граждан и от монархии.

Утверждают, будто хорошие манеры яснее заметны в движении, а красота - в состоянии покоя, оговорим немного о движении, ибо это источник грани. Это - приятное исключение, допущенное ради нас строгом правосудии, которое заботится лишь о нашей защите.

Все, что сохранилось от античности, свидетельствует о том, что движение - эта область красоты, о которой статуи рассказать нам бессильны,- подчинено было в Афинах тем же законам, что и красота неподвижных форм. Манеры благовоспитанного афинянина обнаруживали те же самые душевные свойства, какие обнаруживаются в статуях: силу, важность, без которой не могло быть тогда истинного благоразумия, известную медлительность, показывающую, что гражданин не делал ни одного движения, не обдумав его заранее.

Люди только что разоружились. Сохранилась привычка непрестанно выказывать силу, готовую отразить нападение.

Заметьте, что человек с порывистыми движениями, способными внушить мысль, что он не обдумал заранее всех своих действий, настолько далек от того, чтобы производить впечатление силы, что он внушает даже мысль о возможности напасть на него врасплох и, следовательно, с некоторым над ним перевесом вначале. Медлительность, важность, известная заученность в проявлении грации господствовали поэтому в садах Академии; главное - ничего внезапного, ничего такого, что мы называем естественным, ни малейшего следа ветрености или веселости. Кавалер де Граммон и Матта^* появились бы в Афинах лишь на минуту и тотчас перешли бы оттуда в сумасшедший дом^**.

^* (Кавалер де Граммон и Матта - герои "Мемуаров кавалера де Граммона" (1713) Антуана Гамильтона.

Стендаль имеет в виду книгу де Броса "История Римской республики в VII веке, Саллюстия" (1777).)

^** (Одно из достоинств абсолютной монархии, ограниченной песнями,- способность порождать Мольеров и президентов де Брос. Какой-нибудь англичанин, по уму равный де Бросу, съездив а Италию, оставил бы нам описание путешествия, переполненное соображениями об общественной пользе, о наказании, о деньгах; мы конечно, нашли бы у него описание встречи с каким-нибудь человеком, доведенным до безумия крайней нищетой. Мысль о правосудии и нищете - если в стране, где треть населения нищенствует, к тому же нет правосудия и все воспитаны в постоянном страхе за свою свободу - отравляет даже самые легкомысленные произведения. Но я не нахожу ни одной печальной мысли во всех трех томах президента де Броса. Жизнь там показана с привлекательной стороны, и автор чувствует себя непринужденно.)

Глава CXIII. О ветрености и веселости в Афинах

Выказать себя ветреником на афинских улицах - все равно, что известному в свете молодому человеку показаться в зимний день на площадке Фельянов^* под руку с публичной девкой; ибо движения ветреника не вызывают впечатления ни о пригодной для боя силе, ни тем более о мудрости, нужной в советах. В те времена в Афинах, как нынче в Константинополе, веселость была бы безумием.

^* (Площадка Фельянов - очень людное в то время место в Париже около Тюильри.)

И спешу возвратиться к тому, что называется грацией. Нет ничего более противоположного, чем античная грация (например, "Капитолийская Венера") и грация современная (например, "Магдалина" Корреджо)^*. Чтобы понять, что при десяти градусах мороза в Стокгольме погода считается очень теплой, надо сначала испытать обычную там суровость климата; совершенно так же надо сначала почувствовать суровость античных нравов. К несчастью, наука притупляет ум, и благодаря ей разучиваешься читать между строк^**; во Франции не имеют ни малейшего понятия об античности^***.

^* (В бесподобном "Святом Иерониме", находящемся теперь в Парме.)

^** (Я не знаю пока другого исключения, кроме милейшего де Броса (Саллюстий).)

^*** (Даже в том, что касается права. J. in jus ambula^****.)

^**** (Иди к судье (лат.).)

Грация в наши дни не могла бы существовать в обличье силы; необходим оттенок легкомыслия, столь приятный, когда он естествен. Напротив, в те времена всякое проявление слабости, разрушая представление о силе, разрушало тотчас и красоту.

Античная грация была как бы перемирием; сила прятала на минуту свое лицо, но прятала только наполовину; отсюда заученные движения; неожиданность в жестах набросила бы слишком темный покров. Мне думается, грация в Афинах была похожа на вежливость - если исключить из нее все смешное - во время китайского обеда^* или у членов какого-нибудь европейского конгресса. Такое-то движение служило выражением мысли: "Я желаю понравиться вам". Но если бы человек, для которого предназначено было это движение, пожелал выразить ту же мысль, он сделал бы в точности тот же жест.

^* (Описание китайского обеда, принадлежащее одному русскому путешественнику (Journal des Debats и Bibliotheque Britannigue, 1812).)

В Париже светский обычай предписывает утаивать мысль и заставлять догадываться о ней.

В этом есть своя прелесть, когда подобное проявление вежливости выглядит вполне естественным и столь мало похоже на копию уже известных нам движений, что мы можем на минуту поддаться иллюзии и поверить, будто любезный человек действительно чувствует то, что он выражает^*.

^* (Г. де Фенелон.)

Верх этого рода вежливости, или, вернее, момент, когда она, перерождаясь, переходит в действительность,- хорошо всем известное выражение Лафонтена: "Вот именно". Но это словечко грациозно только для нежных душ; у очень многих вежливость по отношению к баснописцу убавилась бы из-за него наполовину; надо ли говорить о том, что в Афинах грация, доведенная до такого предела, навеки бы опозорила человека?

Революция хорошо поясняет сказанное. Посмотрите (в 1811 г.), сколько серьезности в наших молодых людях, сколько величия в двадцатилетнем юнце, когда он завтракает в кафе Тортони! Это кажется вполне натуральным. В этом кафе бывают военные, с которыми он незнаком и которые завидуют его изящному кабриолету, или какой-нибудь министр, на которого он рассчитывает, чтобы получить место аудитора.

Все предрассудки относительно греков пали бы сами собой, если бы обычаи у народов исчезали вместе с породившими их причинами^*.

^* (Я мог бы снабдить все это учеными цитатами, которые придали бы этим парадоксам почтенный характер и поставили бы их под защиту всевозможных глупцов, знающих греческий язык, Я предпочитаю сослаться на Гейне и немцев.)

Глава CXIV. О красоте женщин

При республике тело женщины должно сулить скорее счастье, при монархии - наслаждение.

Но посмотрите, в чем заключается счастье для английского колониста, занятого расчисткой лесов в Голубых Горах, и для светского человека в Париже.

В хижине дикаря женщина - лишь рабыня мужа, обремененная самой тяжелой работой^*. В Спарте, в Коринфе они никогда не переступали границ самой глубокой почтительности. Почему бы мужчине, как более сильному, не употребить во зло свою силу? Нежность в любви была уделом женского пола. Если женщины и выходили иногда из состояния полного ничтожества, то случалось это не из-за наслаждения, а потому, что им приходилось иногда выполнять при муже роль советника или, будучи вдовами, заботиться о детях; следовательно, им нужно было благоразумие и свидетельствовавшая о нем глубокая серьезность, они должны были рожать детей, пригодных к защите города,- им нужна была, следовательно, сила. Если город крепнул после войн, женщины сбегались на бои гладиаторов^** и, опустив вниз большой палец, выражали этим знаком требование, чтобы гладиатор, всего лишь раненный своим партнером, был добит перед их жадным взором. Вот в каких матерях нуждались юные Фабии.

^* (Мальтус "О народонаселении", 5-е изд.)

^** (Как известно, Греция не знала гладиаторов, которые появились лишь в древнем Риме.)

Глава CXV. О том, что античная красота несовместима с новыми страстями

Вы знаете, как Эрминия является к пастухам; это одно из самых трогательных положений, которые дала нам поэзия нового времени; все здесь - меланхолия, все здесь - воспоминания.

 Intanto Erminia infra l'ombrose piante 
 D'antica selva dal cavallo e scorta; 
 Ne piu governa il fren la man tremante, 
 E mezza quasi par tra viva e morta... 
 Fuggi tutta la notte, e tutto il giorno 
 Erro senza consiglio e senza guida... 
 Guinse del bel Giordano a le chiare acque... 
 E scese in riva al fiume, e qui si giacque... 
 Ma'l sonno, che de' miseri mortali 
 E col suo dolce obblio posa e quiete, 
 Sopi co'sensi i suoi dolori, e l'ali 
 Dispiego sovra lei placide e chete... 
 Non si desto finche garrir gli augelli 
 Non senti lieti e salutar gli albori,... 
 Apre i languidi lumi... 
 Ma son, mentr'ella piange, i suoi lamenti 
 Rotti da un chiaro suon ch'a lei ne viene, 
 Che sembra ed e di pastorali accenti 
 Misto e di boscarecce inculte avene. 
 Risorge, e la s'indrizza a passi lenti, 
 E vede un uom canuto all'ombre amene 
 Tesser fiscelle alia sua greggia accanto, 
 Ed ascoltar di tre fanciulli if canto. 
 Vedendo quivi comparir repente 
 L'insolite arme, sbigottir costoro; 
 Ma gli saluta Erminia, e dolcemente 
 Gli affida, e gli occhi scopre e i bei crin d'oro. 
 Seguite, dice, avventurosa gente.

Tasso, canto VII^*.

^* ("Между тем конь уносит Эрминию под тенистые деревья древнего леса: ее дрожащая рука не правит уздой, и она кажется полумертвой... Она едет вою ночь и весь день, блуждает без определенного направления... Она достигает светлых вод прекрасного Иордана, спускается с коня и ложится на берег у реки... Но сон, который со своим сладостным забвением является для смертных отдохновением и покоем от горестей, усыпил ее скорби вместе с чувствами и распростер над ней тихие и нежные крылья... Она проснулась, только услышав, как щебечут птицы, весело приветствуя зарю... открывает томные глаза... Но пока она плачет, ее сетования прерывает достигающий ее слуха веселый звук, который кажется соединением песен пастухов и простой свирели, Она встает и направляется туда медленным шагом и видит старца, который плетет корзины под сладостной тенью, поблизости от своего стада, и слушает песни трех мальчиков. При неожиданном появлении непривычного для них вооружения они испугались, но Эрминия, приветствуя и ласково ободряя их, снимает шлем с глаз и прекрасных золотистых кудрей. "Продолжайте,- говорит она,- счастливые люди..."

Тассо. "Освобожденный Иерусалим", песнь VII.)

В то мгновение, когда Эрминия снимает свой шлем и прекрасные ее волосы рассыпаются золотыми кольцами у нее по плечам и выводят пастухов из заблуждения, ее очаровательное лицо должно выражать слабость, несчастную любовь, потребность в отдыхе, доброту, проистекающую не из опыта, а из чувства симпатии.

Как могла бы античная красота - раз она есть выражение силы, разума, благоразумия - передать подобную сцену, столь трогательную именно потому, что все эти добродетели в ней отсутствуют?

Глава CXVI. О любви

Но разве сила, разум, высшее благоразумие - то, из чего рождается любовь?^*

^* (Не предпочтем ли мы в Музее очаровательную Гермиону из "Похищения Елены" Гвидо внушительным античным головам? Влюблялся ли кто когда-нибудь в голову "Венеры Капитолийской" или "Маммеи"?

 Почтенье и любовь так редко совместимы 
 у людей нового времени. Грек уважал своего друга.

)

Благородные свойства души, чарующие нас в женщинах: нежность, отсутствие честолюбивых расчетов, способность отдаваться движениям сердца, способность быть счастливой, когда вся душа занята одной мыслью, проявление характера, когда душою движет любовь, и трогательная слабость, когда поддержка со стороны хрупкого разума начинает изменять, наконец, божественная грация движений и ума - ничего этого в античных статуях мы не можем найти.

Дело в том, что у людей нового времени любовь почти всегда внебрачная, у греков - никогда. Прислушаемся, что говорят современные мужья: побольше верности, поменьше наслаждений. У греков общество мыслило, как мужья; у нас - как любовники; у греков республика - то есть безопасность, счастье, жизнь гражданина - освящала семейные добродетели; самое большее, чего удостаиваются они от нас,- это молчания; и достаточно всеми признано, что пробудить любовь они могут только разве в старом холостяке, да еще в каком-нибудь молодом человеке с холодной душой, снедаемом честолюбием.

Глава CXVII. У античности нет ничего общего с "Марианной" Мариво

("Марианна" - незаконченный роман Мариво "Жизнь Марианны" (1731 - 174!).)

Я не думаю, чтобы даже самый горячий поклонник античности мог отрицать, что любовь, как мы теперь ее чувствуем,- любовь м-ль де Леспинасс к г-ну С. де Г.^*, любовь португальской монахини^** к маркизу де Шамильи, как и ряд других еще увлечений, более, может быть, нежных и уж, во всяком случае, более счастливых, раз они остались нам неизвестными,- что любовь эта - чувство новое. Это один из самых своеобразных и самых неожиданных плодов общественного развития.

^* (С. де Г.- Граф де Гибер (1743-1790) - французский генерал и военный писатель, внушивший последнюю и трагическую страсть м-ль де Леспинас.)

^** (Любовь португальской монахини к...- Под названием "Письма португальской монахини" известны появившиеся в 1669 году письма Марианны Алькафорадо к маркизу де Шамильи.)

Современная любовь, это прекрасное растение, манящее издали, подобно мансенилле, блеском своих прелестных плодов, таящих, однако, в себе сплошь и рядом самый смертельный яд, растет и достигает предельного своего роста под золочеными сводами королевских дворцов. Именно здесь большой досуг, искушенность в тайнах души человеческой, томительное одиночество среди многолюдной пустыни, самолюбие, удовлетворенное или испытывающее страдания от самых неуловимых причин, дают ей возможность проявляться в полном блеске. Грек никогда не знал чувства одиночества; а при отсутствии большого досуга не бывает любви^*.

^* (Любовь обитает в Италии, а не в Северо-Американских Соединенных Штатах или в Лондоне. Положение Абеляра^**, величайшего человека своей эпохи, живущего в доме каноника Фульберта и тайно влюбленного в свою ученицу, обожавшую в нем о славу, было бы в древности невозможно. Plura erant oscula quam sententiae, saepius ad sinum quam ad libros deducebantur manus^***.)

^** (Абеляр.- Преподавал философию племяннице каноника Фульберта Элоизе. Уроки закончились тайным браком, за которым последовала жестокая месть разгневанного каноника.)

^*** (Больше было поцелуев, чем слов; руки чаще влеклись к груди, чем к книгам (лат.).)

Я говорю лишь о тех сторонах человеческого сердца, которые могут сколько-нибудь проступать в скульптурных формах; либо они предвещают дивные мгновения, либо они ничто. Существует, конечно, инстинкт, но инстинкт более восприимчив к живописи.

Глава CXVIII. С античными добродетелями нам нечего делать

Припомним добродетели, в которых некогда нуждался скульптор в рощах Фессалии.

Это были, мне думается, правосудие, благоразумие и доброта - три свойства, доведенные до предела. Человек хотел видеть эти добродетели у своих богов, и ему приятно было бы также обнаружить их у своего друга^*. Но во Франции эти великие достоинства не очень-то распространены. Говорю это не к тому, чтобы прослыть за мизантропа. Уверяю, что если я паду, то лишь в поисках объяснения, почему Гвидо нам приятнее, чем Микеланджело Караваджо. Я буду говорить о себе; я скажу, чтобы раз навсегда в этом извиниться, что всякая мораль мне скучна и что сказки Лафонтена я предпочитаю прекраснейшим проповедям Жан-Жака.

^* (В своем товарище по оружию, а не по увеселениям. Благородная внешность немало зависит от способа носить одежду, а античная скульптура требует наготы.)

После такого признания мне разрешат приступить к развенчанию античных добродетелей и высказать мнение, что в городе, где полиция организована так же хорошо, как в Париже, сила нам ни к чему. Она пользуется сейчас уважением лишь в одном определенном случае, ибо нашим государям уже не приходится, подобно Эдипу,

 ...шуметь о пустяковой чести, 
 Чтоб уступили им дорогу в узком месте*.

Вольтер.

^* (Стихотворная цитата из трагедии Вольтера "Эдип" (действие IV, явление I). Стендаль для своих целей слегка изменил первый стих.)

Сила приходит в упадок даже в Англии. И когда в газетах мы читаем, как превозносят силу благородного лорда N***, нам кажется, что это глупая шутка. Дело в том, что большая сила представляет большое неудобство; человек очень сильный обычно очень глуп. Это атлет; нервы у него почти совершенно лишены чувствительности^*. Охотиться, пить, спать - вот его существование.

^* (Бургаве^**.)

^** (Бургаве (1668-1738) - крупнейший голландский медик и ученый.)

Вы не согласились бы, мне думается, иметь своим другом Милона Кротонского^*. Нравился бы он вам больше с силой характера и с напряженным вниманием, поражающим в "Палладе из Веллетри"? Нет, эта голова на плечах у живого человека внушала бы нам страх.

^* (Милон Кротонский - греческий атлет, образ которого был увековечен античной скульптурой.)

Нет, эти античные добродетели либо принудили бы вашего друга покинуть Францию, либо превратили бы его в отшельника, в очень скучного и совершенно бесполезного в обществе мизантропа; ибо настоящая смехотворность Альцеста состоит в том, то он противится влиянию своего государственного строя. Это человек, желающий преградить путь океану садовой оградой. Филинт должен был бы ответить ему со смехом: "Отправляйтесь-ка за Ламанш".

Глава CXIX. О современном идеале

Если бы надо было снова выработать идеальную красоту, пришлось бы избрать следующие качества:

1. Необычайно живой ум.

2. Много грации в чертах лица.

3. Сверкающий взгляд, но сверкающий не мрачным огнем страстей, а блеском остроумия. Самое живое выражение душевных движений - в глазах, которые недоступны скульптуре. Следовательно, современные глаза должны быть очень большими.

4. Много веселости,

5. Большой запас восприимчивости.

6. Стройный стан и, главное, юношески-живое выражение лица.

Глава СХХ. Несколько замечаний

При наших нравах ум в сочетании с самой обыкновенной силой и составляет силу. Да к тому же еще наша сила благодаря свойствам нашего оружия не физическое качество, а храбрость.

Ум силен, потому что он приводит в движение механизм, посредством которого ружье стреляет. Люди нового времени дерутся очень мало. Нет уж больше Горациев Коклесов^*. Далее, чрезмерная сила гораздо меньше полезна в сражениях, а на поединках преобладание зависит от ловкости в обращении со шпагой или с пистолетом. Разве не огромная это сила в 1763 году - ум Бомарше? А он ведь не дрался!

^* (Гораций Коклес.- По преданию, он один защищал мост на Тибре против войск Порсенны и этим дал возможность римлянам разрушить мост и задержать неприятеля (507 до н.э.).)

Излишне говорить по поводу этого нового идеала красоты о выражении здоровья; оно само собой подразумевается. Однако при общем ослаблении природных качеств слишком яркие краски придают пошлый вид. Некоторая бледность гораздо благороднее. Она показывает, что человек уже вращался в свете, что он наделен той силой, которою мы дорожим.

Глава CXXI. Пример: английская красота

Посмотрите, как выглядят англичане, приезжающие во Францию. Независимо от их мод они кажутся странными, и парижанки находят у них тысячу недостатков.

И не потому, разумеется, что их свежий цвет лица и уверенная походка недостаточно свидетельствуют о здоровье и силе, а их взгляд - еще того больше об уме и серьезности; нет, именно потому, что всего этого слишком в них много. Они гораздо ближе, чем мы, к античной красоте, и мы находим, что для того, чтобы быть красивыми, им недостает живости и тонкости^*.

^* (Англичанин, когда он стоит, образует совершенно прямую линию (том IV "О физиогн")^**.)

^** ((том IV, О физиогн.).- Очевидно, это ссылка на книгу Лафатера, в томе IV которой сказано: "У англичанина прямая походка, и когда он стоит, то бывает прям и неподвижен".)

Дело в том, что добродетели, отблеском которых, если можно так выразиться, является античная красота, пользуются гораздо большим почетом в стране с свободным режимом, чем во Франции. Посмотрите на головы Олворти, Тома Джонса, Софии^* - великого живописца Фильдинга. Это чистейшая античная красота, сказал бы Вольтер. Зато среди нас эти люди немного тяжеловесны. А с другой стороны, и англичане,- все еще пуритане, сами того не сознавая^**,- полны святого негодования против героев Кребильона. О них плохо отзываются даже в Париже. А ведь это портреты - притом очень схожие - людей в высшей степени современных.

^* (Олворти, Том Джонс, София - герои романа Фильдинга "История Тома Джонса-найденыша".

Цитата из первой главы "Векфильдский священник".)

^** (В Англии сыграть в воскресенье партию в пикет или поиграть на скрипке - возмутительное кощунство. Капитан корабля, увозившего Наполеона на остров св. Елены, сделал ему это нелепое наставление.)

Античная идеальная красота немного республиканская^*. Прошу не принимать меня, на основании этих слов, за негодяя-либерала. Спешу добавить, что благодаря привлекательности наших женщин античная республика не может быть и никогда не будет государственным строем нового времени.

^* (Она говорит о тех же самых добродетелях, каких требует республика.)

Ни в Италии, ни в других местах я никогда не встречал очаровательных английских детей, с вьющимися вокруг прелестного лица волосами и глазами, украшенными длинными тонкими ресницами, чуть-чуть загнутыми на конце и придающими взгляду почти божественное выражение нежности и чистоты^*. Этот ослепительный цвет лица, такой прозрачный, чистый, так ярко вспыхивающий при малейшем чувстве, который иностранец наблюдает в country-seats^**, куда он имеет счастье быть допущенным, напрасно стали бы мы его искать на остальном пространстве земного шара. Я, не колеблясь, скажу, что если бы Рафаэль видел шестилетних детей и шестнадцатилетних девушек прекрасной Англии, он создал бы северный тип идеальной красоты, трогательный своей невинностью и изяществом, подобно тому, как южный пленяет пылом страстей. Наука подтверждает это наблюдение души; она говорит, что в молодости холерический темперамент-болезнь. Устремляя взгляд на английскую красоту, путешественник в первую минуту прикрашивает ее. На юге- наоборот. Первое впечатление от красоты там враждебно. Итальянка, внезапно увидав снова обожаемого любовника, которого она считала находящимся за триста миль от себя, остается неподвижной. В других краях женщина кидается ему на шею.

^* (Только в Англии поймут эту фразу милейшего Примроза: "My sons hardy and active, my daughters beautiful and blooming"^***, так же как и "auburn hair"^****.)

^** (Поместья (англ.).)

^*** ("Мои сыновья отважны и энергичны, мои дочери красивы и цветущи..." (англ.).)

^**** ("Каштановые волосы" (англ.).)

Глава CXXII. Ряд сменяющих друг друга полотен

Подобно тому, как в поисках первоначального типа идеальной красоты художник исходил из мнения женщин, из интересов еще пребывавшего в диком состоянии племени и из инстинкта, так и при вторичных поисках красоты следует исходить из классических голов древности.

Художник возьмет голову "Ниобеи", "Венеры" или "Паллады". Он срисует ее точно, до мельчайших подробностей.

Он возьмет второе полотно и прибавит к этим божественным очертаниям лица выражение глубокого чувства.

Он нарисует третью картину, где придаст все той же античной красоте блестящий и всеобъемлющий ум.

Он возьмет четвертое полотно и постарается объединить в нем тонкость чувств второй картины с умом, сверкающим в третьей. Он приблизится к "Гермионе" Гвидо^*.

^* (В "Похищении Елены". Бывший Музей Наполеона. № 1800.)

Художник в первую очередь удостоверится путем многочисленных пробных набросков, что он отбрасывает только те черты, которые действительно несовместимы между собою.

И я не удивлюсь, если в первом же наброске, лишь только он попытается придать "Ниобее" глубокую чувствительность, выражение силы исчезнет.

Теперь он приблизится к "Умирающему Александру" во Флоренции - одной из самых трогательных и наименее красивых голов античного искусства.

"Ниобея"^* наделена, без сомнения, некоторым выражением скорби; но только это скорбь души и тела, полных энергии. Скорбь эта была бы трогательнее в глубоко чувствующем сердце^**. Ибо, снова и снова повторяю это, живопись нема; в ее распоряжении только тела, чтобы передать душу. Они действуют на воображение этой чувственной стороной; поэзия же действует на чувственность посредством воображения^***.

^* (Во Флоренции. Сравнить ее с матерями в "Избиении младенцев" Гвидо..., а ведь Гвидо из всех великих художников экспрессией наделен, пожалуй, меньше всех.)

^** (В "Магдалине" маркиза Кановы.)

^*** (Если действительно Сократ, судя по чертам лица его, которые нам известны, обладал крайне уродливой наружностью, то его высокий ум должен был навсегда остаться недоступным живописи; если уродство это распространялось и на движения - то недоступным и пантомиме; оставалось бы только слово или поэзия; но неестественно, чтобы великая душа не проявляла себя в движениях.

Произведения скульптуры лишены этого преимущества и должны избегать связанных с этим затруднений.)

^**** (Марий (156-86 до н. э.) - римский полководец, спасший Рим от нашествии варваров, вождь демократической партии.)

^***** (Картуш (1693-1721) - знаменитый разбойник, ставший героем народных преданий и ряда литературных произведений.)

Это напоминает мне заявление одного плохого нынешнего поэта, гордившегося тем, что он уловил античную скорбь.

Я не думаю, чтобы это было большим открытием. Античная скорбь была слабее нашей. Только и всего. Красивые женщины уже в эпоху регентства были склонны к истерии, а маршал саксонский, подобно своему отцу, отличался поразительной силой.

Глава СХХIII. Античная красота к лицу богам

Но, скажут, новой красоте всегда будет недоставать возвышенности и величия, которые пленяют нас в самом ничтожном античном барельефе.

Величественный вид слагается из выражения силы, выражения благородства и выражения смелости.

Современная красота не будет отличаться выражением силы; ей будет свойственно выражение благородства,- даже в большей, может быть, степени, чем красоте античной.

Ей будет свойственно и выражение смелости,- ровно настолько, насколько сила характера совместима с грацией. Мы очень любим смелость; но мы также любим, чтобы она проявлялась лишь тогда, когда надо. Вот что портит дворы, где господствуют военные. Злые языки говорят, что придворные там глуповаты. Екатерина II была с этим согласна.

Грация исключает силу, ибо человеческий глаз видеть одновременно обе стороны шара не в состоянии. Двор Людовика XIV надолго останется примером дворов, потому что герцог Сен-Симон пользовался там уважением, не нося мундира, потому что при дворе было тогда веселее, чем в городе. Зато и был там у них Мольер; смеялись над Дорантом, приятелем Журдена^*, а Наполеон вынужден был запретить "Интриганку"^**: если бы стали смеяться над его камергерами, то было бы осмеяно и многое другое.

^* (Дорант и Журден - персонажи комедии Мольера "Мещанин во дворянстве".)

^** ("Интриганка" - комедия Этьена (1813). Представленная при дворе Наполеона, она была тотчас же запрещена императором, усмотревшим в ней намеки на свой двор.)

По странной случайности "Аполлон" - теперь больше бог, чем в Афинах. Эта дивная статуя соответствует нашим воззрениям. Мы, люди нового времени, лучше чувствуем, чем бы мы были пред лицом всемогущего существа. Потому что всякий раз, как нам показывали небесного отца, мы замечали ад в глубине картины.

Идеальная красота древних всегда будет царить на Олимпе; но в людях мы ее будем любить лишь постольку, поскольку они будут выполнять какую-нибудь функцию божества. Если мне предложат выбрать себе судью, я предпочту, чтобы он походил на Jupiter Mansuetus. Если мне надо будет представить кого-нибудь ко двору, я предпочту, чтобы человек этот походил на Вольтера.

Глава CXXIV. О том же (продолжение)

Со мною, быть может, не согласятся относительно выражения благородства. Но я укажу на то, что среди людей нового времени благородства больше, а разграничения - тоньше. В Лондоне я был свидетелем того, как один лорд пожал руку богатому мяснику из Сити^*. Мне показалось, что я вижу Сципиона Африканского, домогающегося для своего брата командования над армией против Антиоха.

^* (6 января 1816 года.)

В диссертациях на литературные темы обратите внимание на жалобы литераторов по поводу скудости благородных выражений, а также на их зависть к Гомеру. Это все равно как если бы поэт, современный Монтеню, свободно пользовался не только французским языком того времени, но также пикардийским и лангедокским наречиями, оставаясь притом все же благородным. Если предмет существует, нужен только талант, чтобы его изобразить. Вот возражение. Так как мы никогда не слыхали народной греческой или латинской речи, мы не находим ни одного вульгарного слова у Вергилия или Гомера, что и служит педантам одним из самых веских оснований для восторга. Античный идеал пользуется таким же, пожалуй, преимуществом. Ему материалом послужили формы головы, несколько отличающиеся от наших. Путешественник бывает поражен, повстречав среди афинских развалин лица, черты которых тотчас приводят ему на память "Венеру" и "Аполлона". Это все равно как в окрестностях Болоньи нельзя сделать и шага, не повстречав одну из голов Альбано или Доменикино.

Глава CXXV. Революция двадцатого века

Никогда не существовало ничего более оригинального, чем скопище двадцати восьми миллионов человек, говорящих на одном языке и смеющихся над одним и тем же. До каких же пор в искусстве собственный наш характер будет скрыт от взоров подражательностью? Мы, величайший народ из всех когда-либо существовавших (да, даже после 1815 года), мы подражаем маленьким племенам Греции, которые, все вместе взятые, с трудом насчитывали два - три миллиона человек.

Придется ли когда-нибудь увидать народ, воспитанный единственно на познавании того, что полезно и что вредно, без помощи евреев, греков, римлян?

Впрочем, без нашего ведома эта революция уже начинается. Мы считаем себя верными почитателями древних; но мы слишком умны для того, чтобы допустить в вопросе о человеческой красоте их систему со всеми вытекающими из нее последствиями. Тут, как и всюду, сказывается наше двоеверие, две религии. Так как число идей безмерно возросло за две тысячи лет, человеческие головы утратили способность быть последовательными.

Женщина при наших нравах не очень-то может высказать свое мнение о красоте; иначе умная женщина оказалась бы в большом затруднении. Она любуется в музее статуей "Мелеагра", но если бы Мелеагр, которого ваятели справедливо считают совершеннейшим образцом мужской красоты, вошел бы в ее салон и лицо бы у него было такое же, как у статуи, и ум такой, какой отражается на его лице, он показался бы неуклюжим и даже смешным.

Дело в том, что теперь порядочные люди чувствуют уж не так, как греки. Истинные ценители искусства, обучающие остальную часть нации тому, что она должна чувствовать, встречаются среди людей, которые, родившись в богатстве, сохранили все же некоторую естественность. Каковы были страсти таких людей у греков? Каковы они среди нас?

У древних вслед за исступленным патриотизмом - любовь, о которой смешно даже упоминать; у нас - иногда любовь, а изо дня в день - то, что больше всего на любовь похоже^*. Я отлично знаю, что наши умники, даже те из них, которые не лишены сердца, усиленно стремятся либо к общественным почестям, либо к радостям, удовлетворяющим их тщеславие. Я знаю также, что им недостает живых влечений и что жизнь их наполнена больше всего холодным любопытством. Тогда искусство приходит в упадок^**; но время от времени события общественной жизни это равнодушие убивают^***.

^* (Совсем не так в Англии, и совсем не так будет у нас, если Двухпалатная система удержится. Больше не станут спрашивать о выдающемся генерале: "Мил ли он?" Значит, провинциалки имеют основание придерживаться партии гасильника^****.)

^** (Царствование Людовика XVI.)

^*** (Революция.)

^**** (Партия гасильника - партия ультрароялистов.)

Та мечтательность, которая располагает к живописи, больше заключает в себе благородства, чем та, которая влечет к музыке. Это потому, что в живописи есть идеальная красота; а в музыке она ощутима гораздо слабее. Сразу различишь голову заурядного человека и голову Аполлона, но можно указать и более благородные и менее благородные арии, передающие те же самые чувства, что и "Deh Signor!"^*. Паолино в "Тайном браке". Музыка уносит нас в свой мир, и судить ее мы не можем.

^* (Ах, сударь! (итал.))

Наслаждению, которое доставляет живопись, всегда предшествует суждение.

Приблизившись к "Madonna alia seggiola", мы говорим: "Какая красота!" Зато и не бывает никогда, чтобы живопись совершенно не достигала цели, как это случается подчас с музыкой.

Зритель больше ощущает свою силу, он более чувствителен и менее Меланхоличен в музее, чем в Итальянской комической опере. Нужно сделать мучительное усилие, чтобы от очарований музыки перейти снова к тому, что называется на земле серьезными делами; в живописи это гораздо легче.

Сенские туманы менее враждебны живописи, чем музыке^*.

^* (Музыка - нежная живопись; совершенно черствый характер - вне ее возможностей. Так как нежность внутренне ей присуща, она привносит ее во все; и вот, благодаря этой лжи, картина мира, которую она нам предлагает, одних людей, с нежным сердцем, приводит в восторг, а других - отталкивает.

Главная трудность комического искусства в том, чтобы персонажи, возбуждающие в нас смех, не казались нам черствыми и не печалили нежную сторону нашей души. Картина страдания заставила бы ее пренебречь картиной собственного своего превосходства; это и составляет, для некоторых людей, прелесть хорошей opera buffa - гораздо большую, чем прелесть хорошей комедии: тут самое необыкновенное сочетание удовольствий. Воображение и нежность приходят в движение наряду с самым безудержным смехом^**.)

^** (Таковы несравненные "Великодушные враги" Чимарозы.)

Западный ветер летом на южном море дует очень редко; но, в конце концов, это единственный ветер, с помощью которого можно добраться до Лимы.

Солнце не так уж ярко светит во Франции; тут много ума, тут стремятся придать изысканность выражению страстей. Простоту умеют ценить лишь тогда, когда она проявляется у великого человека; но с каждым днем крайне развитая цивилизация излечивает от этого недостатка. Во всех странах начинают с простого^*.

^* (Анакреон.)

Любовь к новизне влечет к изысканности^*, и та же любовь к новизне возвращает опять к простоте^**. Вот к чему мы теперь пришли; и все, что касается чувства, может быть, именно в Париже находит себе самых тонких судей, но только здесь всегда остается какой-то холодок^***.

^* (Кавалер Марино^****.)

^** (Парни^*****, песни Монкрифа.)

^*** (Что, может быть, и необходимо для правильного суждения; вот почему в Италии хуже судят о нежных чувствах; стоит только книге быть сносной, как уж она вызывает восхищение ("Lettere di Ortiz")^******;зато публике тут, как нигде, доступны чувства чести, патриотизма, мести и т. д.)

^**** (Кавалер Марино (1569-1625) - итальянский поэт, автор изданной в Париже поэмы "Адонис" (1623). Его творчество - типичный пример модного в то время "ученого" "загадочного" стиля, исполненного игры слов и сложных метафор.)

^***** (Парни (1753-1814) и Монкриф (1687-1770) - французские поэты, представители "легкой" поэзии XVIII века.)

^****** ("Lettere di Ortiz" - "Последние письма Якопо Ортиса" - патриотический роман Уго Фоеколо (1802).)

Итак, в Париже лучше, чем где бы то ни было, изображают утонченную любовь, дают почувствовать всю силу одного слова, движения, взгляда. Посмотрите мадмуазель Марс в пьесах Мариво, и посмотрите хорошенько, ибо ничего равного нет на свете.

В Афинах не стремились к таким оттенкам, к такой утонченности. Физическая красота почиталась всюду, где только она ни встречалась. Не дошли ли эти люди до того, что вообразили, будто души, живущие в прекрасных телах, разлучаются с ними неохотнее, чем те, которые скрывались под грубой оболочкой? В минуту смерти они покидают их медленно, постепенно, чтобы не причинить острой боли, которая могла бы исказить их красоту, и стараются оставить их как бы погруженными в тихий сон^*. Зато культ красоты был всего лишь телесным; любовь дальше этого не шла, и Бюффон^** нашел бы среди греков немало сторонников своей системы.

^* (Филострат^***.)

^** (Бюффон нашел бы среди греков немало сторонников своей системы.- Бюффон считал страсти явлением болезненным и противоречащим законам природы. Эту теорию Стендаль и имеет в виду.)

^*** (Филострат (II век н. э.) - древнегреческий оратор и софист.)

В женщинах греки не видели судей своих достоинств и мало ценили радость быть ими любимыми. Женщина была рабой, выполнявшей свой долг. Вспомните участь Андромахи у Вергилия, этого Моцарта среди поэтов. Зато в познании душевных движений греческие философы и остались детьми.

Вспомните "Характеры" Теофраста или попробуйте перевести на греческий язык историю г-жи Помре из "Жака-фаталиста"^*.

^* ("Жак-Фаталист" - роман Дидро (1774). "История г-жи де ла Помре" - вставная новелла в этом романе.)

Глава CXXVI. О любезности у древних

Проследуем за Мелеагром к Аспазии. Там он бывал любезен. Благодаря своей силе он блистал в цирковых играх и любил об этом говорить. Это был интересный разговор в кругу мужчин, которых любовь к жизни склоняла к таким забавам. Каждый из них припоминал, что в последнем бою видел, как был убит один из его товарищей, слишком издалека бросивший свой дротик. В наши дни во время битвы множество подобных маленьких драм, всегда оканчивающихся смертью, лишено всякой выразительности; почти всегда дело сводится к тому, что пуля попала в грудь; и если кто хоть раз наблюдал, как пуля пробивает человеческую кожу, смерть солдата уже не представляет другого интереса, кроме подсчета. Если бы хватало времени, чтобы волноваться, дело сводилось бы самое большее к лотерее. Но капитан, видя убыль в своем отряде, думает о рапорте, который он должен подать вечером. "Если у меня в роте осталось меньше сорока человек,- говорит он себе,- невозможно продолжать бой; мне должны прислать запасных на смену".

В кровопролитных битвах в древности все решал меч; начальник не оставался позади своего отряда; каждая смерть представляла картину, и картину, которою интересовался начальник, всегда участвовавший в схватке^*.

^* (Тит Ливии.)

Хотя в Афинах было четыреста тысяч рабов, граждан было всего лишь тридцать тысяч. Но если даже некоторое количество граждан и не участвовало в войне, я утверждаю, что интерес к ней там был гораздо сильнее.

У нас войну ведет государство; для богатого парижанина это означает, что вместо десяти тысяч франков налога, которые он уплачивает своему государю, он уплатит пятнадцать или двадцать тысяч.

Люди известного ранга отправляются в армию из честолюбия, чтобы покрасоваться в Тюильри блестящим мундиром, а в парижских салонах - некоторым фатовством.

Они слышат, как в речах, оплачиваемых правительством, это честолюбие называется героизмом и что они сражаются будто бы за отечество, а вовсе не из-за эполет. К тому же если какого-нибудь генерала убьет гранатой, у академии есть про запас смерть Эпаминонда^* **.

^* (Эпаминонд - древнегреческий политический деятель и полководец, погибший в битве при Мантинее (в 362 году до н. э.).)

^** ("Слово "отечество" почти не имеет смысла в такой стране, как Европа, где, с точки зрения счастья, безразлично, какому господину принадлежать" (Монтескье)^***. У древних каждый гражданин живо интересовался тем, каково правительство его отечества. Но что потерял Сарлуи^****, перестав принадлежать Франции?)

^*** (Стендаль вольно пересказывает слова Монтескье из его "Различных мыслей": "Словом, почти повсюду для счастья человека безразлично, какому господину принадлежать, в то время как прежде поражение или взятие города было сопряжено с его разрушением, и можно было потерять свой город, жену и детей".)

^**** (Что потерял Сарлуи, перестав принадлежать Франции? - Сарлуи по Рисвикскому мирному договору (1697) отошел к Франции, но по договорам 1814 и 1815 годов был отдан Пруссии.)

Но какое до этого дело мне, у которого есть своя ложа в Опере, свой охотничий выезд, свои любовницы? Самое большее - подпишусь на какую-нибудь иностранную газету^*. В Греции война подвергала прямой опасности вместе с существованием всего общества существование каждого человека в отдельности. Надо было либо победить в битве, либо стать пленником, а мы видели, как поступали с пленниками коркиряне^**. Победитель уводил с собой женщин, детей, домашний скот; он сжигал хижины, а потом у римского сената требовал триумфа.

^* (Безанваль^***. Битва при Филлингсгаузене.

Перебросимся отсюда к Титу Ливию. Слишком узкое окно вынуждает Лувуа начать войну (Сен-Симон). Поэтому патриотизм в новой Европе - самая смешная нелепость.)

^** (Как поступали с пленниками коркиряне.- Коркиряне в 434 году до н. э. принудили к сдаче осаждавшие Эпидамн корабли коринфян, причем условием было поставлено, что иноземцы будут проданы в рабство, а коринфяне будут находиться в оковах впредь до окончательного решения. Стендаль прочел об этом в "Истории" Фукидида (книга I).)

^*** (Безанваль в своих "Мемуарах" передает слова военного министра Шуазеля маршалу Субизу, отправлявшемуся на театр военных действий, о том, что "он просит его, ради пользы дела и его (Субиза) личной славы, не иметь ничего общего с г-ном де Бройлем (командовавшим другой французской армией), так как, если он совершит ошибку, соединившись с ним, то дело, несомненно, пойдет худо из-за неспособности г-на де Бройля, который найдет средство свалить всю вину на него (Субиза) и добьется, что под собственное его начальство дадут большую часть войск". Все произошло, как предсказывал Шуазель.)

Сам не зная, чего ему надо было от бедных немцев, один человек десять лет подряд нарушал их покой^*; они кончили тем, что восстали и вслед за казацкой пикой явились нам показать образец античных войн. Житель Парижа услышал пушечные выстрелы; увидев, что разгромлен его парк, он вынужден был надеть военный мундир. Но нужны пять или шесть столетий, чтобы опять повторились эти события; а в Афинах со страхом их ожидали через каждые пять - шесть лет. Прибавьте к этому неизбежные различия в умственной культуре и в чувстве любви - и вот объяснение всей античности.

^* (Один человек... нарушал их покой.- Этот человек - Наполеон.)

Итак, прекрасная статуя Мелеагра мощным своим видом говорила очень многое. Если он казался красивым, так это потому, что он был приятен; если он казался приятен, так это потому, что он был полезен.

Для меня полезное то, что служит мне развлечением, а не то, что защищает меня, и я очень скоро догадываюсь по толстым щекам Мелеагра, что он никогда бы не сказал своей любовнице: "Милая, не гляди так пристально на эту звезду, я не в состоянии тебе ее дать"^*.

^* (Мемуары Мармонтеля, милорд Олбемарль. Через сто лет, когда двухпалатная система установится во всей Европе, войны будут короткими, как капризы у детей. И тогда для красоты:

Novus saeclorum nascitur ordo** ***. 

)

^**

(

Нарождается новый порядок веков (лат.).

)

^*** (Латинская цитата из "Буколик" Вергилия (11, 68).)

Глава CXXVII. Пренебрежение к силе

Публика так хорошо чувствует - хотя и безотчетно - существование нового идеала красоты, что создала даже особое для нее название - изящество.

Что мы видим в изящном предмете? Прежде всего отсутствие всех тех элементов силы, которые не могли стать подвижностью.

Когда двадцатилетний молодой человек дебютирует в свете, имея фигуру Геркулеса, я советую ему держать себя гением. Примерять у портного платье было бы для него только пыткой; уж лучше бы он был на пятнадцать лет старше, но зато имел стройный стан. Ибо свойство, наименее для нас привлекательное в античной красоте,- это сила^*. Не происходит ли это от смутной уверенности, что сила всегда сопровождается известной тяжеловесностью ума? Или причиной этому не раз отмеченный факт, что зрелый возраст добавляет новое качество к юношеским стройным формам? А что такое старец при монархическом строе? Может быть, это происходит от глубокого презрения к труду?

^* (В 1770 году дворянин, оскорбленный крестьянином, должен был лупить его не изо всех сил, а как бы играя (см. Кребильона-сына). Национализация имений несколько изменила положение дел.)

После силы наибольшее отвращение нам внушают проявления благоразумия и глубокая серьезность. Это потому, что глупость немного похожа на серьезность. В этом главная трудность для скульпторов^*.

^* (При монархическом строе правительство делает за вас все; о чем же вы так глубоко задумались?

 ...Fish not, with this melancholy bait.
 For this fool's gudgeon, this opinion**.

)

^** (Не пытайтесь поймать на приманку вашей меланхолии, как рыбу, мнение глупца.

Шекспир "Венецианский купец", действие I, сцена I.)

И, наконец, чтобы не оставить ни одного из элементов античной красоты без рассмотрения, выражение доброты может иногда показаться простоватостью, беззащитной против эпиграмм, или глупостью, которая, подобно лисице без хвоста, хотела бы всех уверить, что весь ум состоит лишь в здравом смысле, в том самом здравом смысле, который при монархическом строе настолько не в чести, что Монтескье, будь у него стиль Бентама^*, не нашел бы себе читателей^**. Мир охвачен революцией. Он уж никогда не вернется ни к античной республике, ни к монархии Людовика XIV.

^* (Бентам (1748-1832) - английский юрист и философ, создатель теории "утилитаризма".)

^** (Я знал в Кемберленде одного лорда, большого оригинала (прошу простить ему его выражения), который утверждал, будто настоящее заглавие бессмертного произведения Монтескье было таково:

                "Дух законов, 
                    или 
            искусство мошенничества, 
        преподанное мошенникам и честным 
                   людям: 
 честные люди узнают отсюда, как взяться за дело, 
 чтобы променять карманные часы, а жулики - новые 
 превосходные способы их выуживать.

"Забавнее всего.- прибавлял он,- то, что когда у вас во Франции ротозеи замечают, как пальцы мошенников, следуя прекрасным урокам Монтескье, приближаются к их карманам, они восклицают: "Отлично! У нас превосходное правительство!")

Должна родиться конституционная красота.

Глава CXXVIII. Что же тогда остается у древних?

То, что, ограничившись узкой областью совершенства, они достигли замечательных успехов в самом легком из изящных искусств.

То, что в области красоты вообще они обладали менее нелепыми предрассудками и были просты вследствие своей простоты, тогда как мы просты вследствие ума.

Если древние преуспевали в скульптуре, то лишь потому, что этому благоприятствовал весь уклад их общественной жизни, тогда как наш этому мешает.

Ибо наша религия запрещает наготу, без которой скульптура лишается возможности подражать природе, в божестве же запрещает допускать великодушные чувства, без которых скульптуре оказывается нечему подражать.

Глава CXXIX. Салоны и форум

Новая красота основывается на том главном различии, которое существует между жизнью салона и жизнью Форума.

Если бы мы когда-нибудь встретили Сократа или Эпиктета на Елисейских полях, мы сказали бы им, вызвав в них этим сильное возмущение, что высокий характер не составляет еще у нас счастья в частной жизни.

Леонид, который столь велик в ту минуту, когда делает надпись: "Прохожий, поведай Спарте"^* и т.д.- мог быть,- скажу больше: несомненно, был - прескверным любовником, другом, мужем.

^* (См. прекрасную картину г-на Давида^**. Редкое во французской школе явление: голова Леонида обладает дивной экспрессией!)

^** (См. прекрасную картину г-на Давида.- Комплимент Давиду был вызван симпатиями не эстетического, а морально-политического характера. На собственном экземпляре "Истории живописи" Стендаль записал: "Неверно. Это лесть несчастному". В 1817 году Давид, как "цареубийца", находился в изгнании.)

Нужно быть обаятельным на каком-нибудь вечере, а на другой день выиграть битву или решиться умереть.

Из того, что называется во Франции хорошими манерами, все вытекающее из различия между новым характером и характером древних сохранится до тех пор, пока какой-нибудь геологический переворот не превратит нас в обездоленных дикарей. А все то в них, что зависит от моды и прихоти,- а этого гораздо меньше, чем обычно думают,- обязано своим кратковременным существованием форме государственной власти. Один из параграфов конституции 1814 года воспрещает носить платье стоимостью в двести луидоров^*, которое носили сорок лет тому назад. На выборах будут, конечно, стараться выделиться среди других, не оскорбляя никого.

^* (Один из параграфов конституции 1814 года воспрещает носить платье стоимостью в двести луидоров.- Ни в наполеоновской конституции 1814 года, ни в королевской "хартии" нет статьи, касающейся роскоши. Вероятно, слова эти следует понимать аллегорически. Выборный принцип народного представительства предполагает необходимость снискать расположение большинства; между тем богатая одежда вызывает зависть и может повредить кандидату.)

Сословные отличия - момент столь существенный для нашего счастья - почти полностью сводятся к способу одеваться^*.

^* (Загляните в школу плавания; там сословных различий уловить нельзя. Известно, что герцогиня в глазах буржуа никогда не бывает старше тридцати лет. Что касается искусства, то все политические сдвиги от аристократического режима 1770 года до конституции 1816-го сводятся к замене выражения: это человек хорошего рода - выражением: это gentleman (человек со средствами, получивший хорошее воспитание).)

Итак, где есть движение, там кончается область изобразительного искусства; где есть одежда, там кончается область скульптуры.

Тут один из источников карикатуры. Рисовальщики противопоставляют друг другу две стороны наших нравов. Они наворачивают все измышления моды на тела, которым недостает первичных хороших манер, что зависит от самой сущности новых нравов^*. Это Потье^** в костюме Флери^***. Мы прекрасно сознаем, что, надев наш неизменный фрак, мы стоим больше, чем князь Мирлифлор, и смеемся, когда непредвиденный случай доказывает ему его глупость, а нам - наше над ним превосходство.

^* (Не у наших историков, которые все почти заранее продались правительству или своим собственным интересам^****, следует искать картину наших нравов, а в мемуарах или, еще лучше, в случайно опубликованных письмах^*****.)

^** (Потье (1775-1838) - комический актер театра "Варьете", создал прославившую его роль принца Мирлифлора в пьесе "Чудесная кошка".)

^*** (Флери (1751-1822) - один из крупнейших актеров эпохи, играл во Французском театре роли щеголей.)

^**** (Отец Даниэль, Вольтер.)

^***** (Сен-Симон, Мотвиль, Сталь, Дюкло, "Письма" Фенелона, г-жи Дюдефан и т.д.)

Хорошие манеры нового времени появились во Франции раньше, чем где бы то ни было; но, как и французский язык, они распространяются повсюду, обходя весь свет. В любой стране умные люди предпочтут великого Конде^* маршалу Бервику.

^* (Великий Конде (1621-1686) и маршал Бервик (1670-1734) - французские полководцы.)

Хорошие манеры начали постепенно прививаться после того, как порох позволил французским дворянам не быть атлетами. Мы почувствовали, что для идеальной человеческой красоты нужен ум. Ум необходим даже для того, чтобы страдать, даже для того, чтобы любить, скажу я немцам.

"Мелеагр" понравится в Неаполе и в Лондоне одинаково. Да, но нравиться везде одинаково не значит ли не нравиться в полнейшей мере нигде?

Густав III^*, аббат Галиани^**, Гримм, князь де Линь^***, маркиз Караччоли^**** ***** - все те, кто, отличаясь умом, подметили во Франции это преходящее качество ее общества, не переставали им восхищаться. Пока все люди не превратятся в ангелов или не проникнутся, подобно англичанам, одним общим стремлением, им не останется ничего лучшего для того, чтобы нравиться самим себе, как превратиться во французов, какими они были в салоне госпожи Дюдефан.

^* (Густав III (1746-1792) - шведский король, воспитанный в духе "просвещения", усвоил либеральные идеи своего времени и был восторженно принят кружком философов в Париже в 1770 году.)

^** (Аббат Галиани (1728-1787) - итальянский писатель и экономист; с 1759 года он жил в Париже, посещал литературные салоны и вращался в обществе философов)

^*** (Князь де Линь (1735-1814) - австрийский генерал, дипломат и писатель, живший некоторое время во Франции.)

^**** (Маркиз Караччоли (1715-1789) - неаполитанский посланник при французском дворе; был назначен вице-королем Сицилии в 1781 году.)

^***** (Кто не знает его ответа Людовику XVI, когда тот поздравил его с назначением на должность вице-короля Сицилии: "Ах, ваше величество! Лучшая в Европе должность, которую я покидаю,- жизнь на Вандомской площади"^******.)

^****** (В подлиннике непереводимая игра слов: place - место, должность и place - площадь (прим. ред.).)

Несчастье людей нового времени в том, что изобретение книгопечатания не произошло за два столетия до открытия древних рукописей. Рыцарство просуществовало бы дольше. И тогда было бы все через женщин. У греков же, как и у турок, все помимо женщин. Мы скорее дошли бы до собственного идеала красоты.

Но, скажут мне, один из наших молодых полковников старого режима был до последней степени смешон, прогуливаясь по Гайд-Парку.

Нет, он был отвратителен, а в республиках отвратительное считается смешным. К тому же надо отличать приятные качества, которых недоставало древним, от моды. Этот юный аристократ смешил Джона Буля своей походкой или посадкой в седле, которые в Париже вызывали восторг^*.

^* (В том же 1770 году Дюкло писал: "Благородная внешность выражается теперь в тонкой и хрупкой фигуре; фигуру атлета благородной мы не назовем; светский человек в лучшем случае сравнил бы ее с фигурой гренадера, красивого солдата" ("Рассуждения", т I, 151).)

В Париже надо нравиться женщинам; в Лондоне и в Польше - избирателям. Дав ему сорок лет, вы отняли бы у него все, что связано было с модой, то есть с той стороной хороших манер, которая не влияет на наш идеал, но лишь преувеличивает поочередно те или иные его элементы^*.

^* (См об основных чертах нового идеала красоты в главе СХIХ.)

Если конституция 1814 года удержится, случай с г-жой Мишлен^* через полстолетия покажется ужасным^**. Волокитство постигнет та же участь, что и шулерство, слава которого померкла у нас на глазах. Оно было само изящество в кавалере де Граммоне при дворе Людовика XIV и всего только гнусность в г-не де Г***, во время охоты в Компьене при Людовике XVI.

^* (Случай с г-жой Мишлен.- "История г-жи Мишлен" рассказана в апокрифических "Мемуарах маршала Ришелье" (1790). Ришелье соблазнил жену мебельного торговца г-жу Мишлен, прибегнув для этого отчасти к хитрости, отчасти к насилию. Мучась раскаянием, г-жа Мишлен умерла. Случай этот послужил сюжетом для драмы А. Дюваля "Юность Ришелье, или французский Ловлас" (1796), где Ришелье изображен чрезвычайно мрачными красками.)

^** ("Частная жизнь маршала Ришелье".)

Если изящество мановением легкого, но неумолимого своего скипетра возбраняет силе обнаруживать себя даже в мужских фигурах, то что же сказать о женщинах? Сила тут имела бы лишь один способ понравиться, ибо наш способ судить о красивых женщинах все еще связан с расцветом монархических нравов. Очаровательные фигуры на картинах Рафаэля и Гвидо нам кажутся немного тяжеловатыми. Мы предпочитаем пропорции Дианы-охотницы^*; но в условиях нашего климата сердечная отзывчивость, как и голос,- избыток здоровья. Мы склонны допустить немного побольше силы. В Италии такой ошибки не сделают. Во Франции общественное мнение, занятое другими вещами, не высказывалось о красоте вот уж тридцать лет, предоставив руководить собою художникам^**.

^* (См. на выставке пристрастие к хрупкости форм в женских портретах.)

^** (Оно многим обязано г-ну Давиду. Наша гербовая бумага, наши монеты в десять сантимов были образцом красоты, на который, разумеется, и смотрели чаще всего.)

Глава СХХХ. О сдержанности при монархическом режиме

Красивый итальянский девиз cheto fuor, commosso dentro^* не имел бы смысла в древности, когда каждый человек обладал правами в меру своих чувств. Вот прелестный источник для искусства, не существовавший тогда. Самый большой недостаток красивого лица - быть похожим на то представление о прекрасном, которое мы носим в себе.

^* (Наружно спокойный, внутренне взволнованный (итал.).)

Поэтому божественное очарование новизны чуждо красоте почти совершенно. Если же оно все-таки присоединяется к ней, то вызывает восторг^*.

^* (Прибытие в Италию.)

Идеальное уродство, напротив, обладает тем преимуществом, что взор скользит по нему с любопытством. В счастливых странах, где душе доступна блестящая стезя сладострастия, этот принцип имеет огромнейшее влияние на жизнь; но искусство до этого не доходит.

Задорный вид, все неожиданное, все странное создает впечатление грации, той грации, которая невозможна в скульптуре и которая совершенно почти ускользает от Гвидо, Корреджо и им подобных.

Совсем иначе в музыке! Какую-нибудь прелестную арию Россини^*, неоспоримо прекрасную, отнюдь не обезображивает худшее из всех свойств - подражательность. Правда, для низких душ живопись близко соприкасается с известного рода наслаждениями^**. С каким восторгом были бы встречены шедевры нового Рафаэля - удивительного художника, который сумел бы избавить красоту от этого недостатка!

^* (В опере "Танкред". Я подумал сегодня вечером, слушая этот шедевр композитора, в музыке равного Гвидо, что степень восторга, до которого подымается наша душа, может служить термометром красоты в музыке; между тем и в самом хладнокровном состоянии я могу все же сказать, взглянув на картину Лодовико Каррачи: "Какая поразительная красота!")

^** ("The smile which sank into his heart, the first time he beheld her, played round her lips ever after: the look with which her eyes first met his, never passed away. The image of his mistress still haunted his mind, and was recalled by every object in nature. Even death could not dissolve the fine illusion: for that which exists in imagination is alone imperissable. As our feelings become more ideal the impression of the moment indeed becomes less violent, but the effect is more general and permanent. The blow is felt only by reflection: it is the rebound that is fatal" ("Biography of the A")^*** ****.)

^*** (Улыбка, проникшая в его сердце в первый раз, когда он увидел ее, всегда, казалось ему, играла вокруг ее уст; взгляд, которым ее глаза обменялись с его глазами, не выходил у него никогда из памяти. Образ его возлюбленной постоянно сохранялся в его уме, и всякий предмет в природе вновь вызывал воспоминание о нем. Даже смерть не могла нарушить нежной иллюзии; ибо не погибает только то, что существует в воображении. Правда, по мере того как наши чувства становятся более идеальными, воспоминание о событии теряет свою остроту, но действие его становится более общим и устойчивым. Мы сохраняем теперь лишь воспоминание об ударе; но зато роковыми являются его последствия" ("Биография А.").)

^**** (Английская цитата заимствована из "Мемуаров" Голкрофта и служила эпиграфом к первому изданию (1817) книги Стендаля "Рим, Неаполь и Флоренция".)

Глава СХХХI. Способность народов к новой красоте

В Италии климат придает силу страстям; правительство страстей не угнетает; столицы нет. Поэтому там больше самобытности- больше естественности. Каждый дерзает быть самим собою. Но та небольшая сила, которою располагает государственная власть, имеет источником коварство.

Итальянец должен поэтому быть прежде всего недоверчив. Если бы его в высшей степени холерический темперамент и удовлетворился легко доступным счастьем сангвиника, государственная власть - на страже, чтобы помешать ему в этом. В стране, где природа постаралась собрать вместе все, что нужно для счастья, приходится все время бояться, не доверять, быть подозрительным. Великодушие, доверие к чему-нибудь или к кому-нибудь было бы здесь безумием.

Горестное обстоятельство для Европы, которое она могла бы очень легко исправить, водворив в этом саду вселенной короля с двухпалатной системой! Ибо земля, где великие люди все же могли бы появиться,- это Италия. Человеческая поросль тут сильней. Тут есть порыв, без которого не бывает великих людей; только направлен он не туда, куда следует, и тот, кто мог бы стать Камиллом^*, становится тут св. Домиником.

^* (Камилл - государственный деятель республиканского Рима (V-IV в. до н. э.), получивший прозвище "второго основателя" и "спасителя" Рима.)

Италия избежала влияния наших монархий. Добродетель более тут распространена, чем честь, но суеверие еще душит крупицу добродетели, допускаемую в народе правительством^*, и в глухих деревенских приходах, под крестьянскими крышами им освящаются ужасающие жестокости. Бедняка топит та самая доска, которая предназначена для его спасения, и он даже не в состоянии обратиться за помощью к общественному мнению или к соображению: "Что скажут люди?" - почти неизвестному в этой столь мало тщеславной стране.

^* (Леопольд^**, граф Фирмиан^***, Иосиф II покровительствовали добродетели, но бестолково; следовало создать учреждения и заставить людей ради собственной выгоды быть добрыми, а не рассчитывать легкомысленно на исключения, на случайности, делающие из деспотов порядочных людей.)

^** (Леопольд (1747-1792) - австрийский император. С 1765 года был великим герцогом Тосканским. Он провел в Тоскане ряд реформ в духе социальных теорий "просвещения", уничтожил остатки феодальных отношений, ввел новый кодекс уголовного права, отменил инквизицию и т. п.)

^*** (Граф Фирмиан (1716-1782).- С 1759 года был полномочным правителем Ломбардии, которою он управлял в духе философских идей XVIII века.)

Не ищите приятных манер, умения жить, составлявшего очарование старой Франции; впрочем, вы не найдете тут и простоты; но вместо нее - когда итальянец становится доступен - доброту, ум и подчас горячую отзывчивость, способную на героизм; но ничего такого, что могло бы льстить честолюбию.

Италию не выносят любезники, бывшие молодые люди, старые царедворцы. Зато тот, кто под влиянием революционных потрясений, ценою горького опыта научился разбираться в людях, предпочитает Италию.

1) Правители не в состоянии были испортить климат.

2) В искусстве они загубили только трагедию и комедию^*. Музыка и изобразительные искусства встречали со стороны государей покровительство соразмерно тому, насколько каждое из них имеет менее общего с мыслью^**.

^* (Леопольд запретил комедию дель арте, прекрасный, самобытный в Италии литературный жанр.)

^** (Чимароза брошен в тюрьму^*** и получает там болезнь, от которой умирает; Канова становится маркизом.)

^*** (Чимароза брошен в тюрьму...- Чимароза, примкнувший к неаполитанской революционной партии в 1799 году, по возвращении прежнего правительства был заключен в тюрьму и спасся лишь благодаря вмешательству русского посла. Смерть его, последовавшую через два года после этого в Венеции, рассматривали как последствие его заключения; ходили даже слухи, что он был отравлен по приказу неаполитанской королевы Каролины.)

3) Видя, как англичанин совершает какой-нибудь прекрасный поступок, вы можете сказать: "Это благодаря правительству".

Когда героем выказывает себя итальянец, вы можете сказать: "Это несмотря на правительство". Этот народ, сохранивший непосредственность, очень доступен воспитанию. Граф Фирмиан в Милане в корне уничтожил ту власть, которую Макьявелли считал природной у итальянцев. Двадцатилетнее пребывание у власти этого хорошего правителя, когда легче стало дышать, уже качало порождать великих людей^*; и особенно замечательно, что в числе их был один талантливый сатирический поэт - вещь невероятная в Италии. "Mattino"^** Парини выше, чем Буало, и граф Фирмиан защитил поэта от вельмож, смешные недостатки которых поэт изображал^***.

^* (Беккария и Верри^**** входили в состав правительства.)

^** ("Mattino" ("Утро") - первая часть сатирической поэмы Па-рини, изображающей день знатного вельможи. О том, как князь Бельджойозо, жертва насмешек Парини, пытался отомстить ему, и о покровительстве, оказанном Парини графом Фирмианом, рассказано Стендалем в книге "Рим, Неаполь и Флоренция".)

^*** (Князь Бельджойозо.)

^**** (Верри (1728-1797) - итальянский экономист, с 1763 года член Высшего финансового совета в Милане.)

Двадцать лет спустя Бонапарт (этот разрушитель духа свободы во Франции) придал величие цивилизации верхней Италии, благодаря ему гораздо выше стоящей, чем другие ее области^*. Восторг смягчал деспотизм, или, лучше сказать, делал ощутимыми лишь в каких-нибудь мелочах те печальные свойства, которые усматривал в деспотизме Монтескье^**. Если Бонапарт заслуживает осуждения за то, что принизил Францию, особенно Париж, он, бесспорно, возвысил зато Италию^***. Он заставил уважать труд. Все, что устарело, рухнуло; и тем самым деспотизм лишился опоры.

^* (Поход Мюрата в 1815г^****. Невероятная подлость. Лучшее путешествие, какое только можно придумать,- более интересное, чем на Ниагару или в Персидский залив,- путешествие в Калабрию. Первые два могут обогатить ваши сведения о человеке в полудиком состоянии только самыми общими истинами, известными уже пятьдесят лет назад. Вообще как в Петербурге, так и в Батавии наталкиваешься на честь. По ту сторону Гарильяно это великое чувство новейшего человечества не проникло.

Представительный полковник, в полной форме, с несколькими крестами, является в Рим в самый разгар сражений; его спрашивают, что он намерен делать; он отвечает с неслыханной прямотой: "Che volete ch'io faccia? Si tratta di salvarsi la vita. Vanno a battersi, io son venuto qui"^******.)

^** (Фосколо подвергся гонению; но молодежь понемногу привыкла читать.)

^*** (Ему помогал один великий министр, граф Прина. Известно, что он был убит подкупленными крестьянами. Добрый миланский народ в этом преступлении неповинен.)

^**** (Поход Мюрата в 1815 году.- В 1815 году, узнав о возвращении Наполеона с острова Эльбы, Мюрат, в то время король Неаполитанский, выступил с войском против австрийцев, но потерпел поражение; армия его - разбежалась, и он вернулся в Неаполь в сопровождении лишь нескольких человек.)

^***** (Если бы враг шел по большим дорогам, можно было бы сопротивляться, но он идет через горы.)

^****** (А что мне оставалось делать? Нужно спасать свою жизнь. Ожидается сражение, вот я и приехал сюда.

Чтобы проникнуть в Калабрию, надо переодеться священником. Там молодые девушки выходя г из дому только с ружьем; ежеминутно слышны выстрелы. Самые угрюмые из мужчин - самые вместе с тем трусливые. Видимо, слишком чувствительные нервы рисуют им слишком ужасающую картину смерти и ран, отогнать которую может один только гнев. (Примечание сэра В. И.))

^******* (Генерал Филанджери (1783-1867) - неаполитанец, отличившийся во французских войсках при Аустерлице и в Испании. Он получил тяжелые ранения в боях, о которых говорит Стендаль.)

^******** (Но, господин генерал, стреляет пушка.)

В Италии быстрая смена правительств, благодаря которой население спасается от их воздействия, и полнейшее отсутствие уголовной юстиции - причина тому, что природные свойства, полезные в складывающемся обществе, все еще пользуются большим уважением. Если в силу случайности этому народу лучше известен античный идеал красоты, то благодаря своему правительству он и чувствует его лучше. "Итальянец зол от природы",- восклицает путешественник; это все равно, что при виде фонтана в Сен-Клу прийти к заключению, что воде от природы свойственно стремиться от земли ввысь.

У людей благородного происхождения эта злоба сводится к вполне основательной и весьма необходимой недоверчивости, без которой не обойтись там, где правосудие выронило из рук свой меч и сохранило только свою повязку. Подонки же общества, не сдерживаемые ничем, озлоблены тут как нигде в другом месте, что свидетельствует только о том, что южанин выше характером северянина.

Его упрекают и за злость и за низость. До революции Франция представляла собою совокупность сильных сословий, оказывавших своим членам поддержку. В Италии личность всегда одинока и оставлена на полный произвол правительства, часто жестокого вследствие вечно испытываемого им страха. В тот день, когда у правосудия явятся незыблемые основы, а покровительство утратит всесильные свои права, низость, став бесполезной, исчезнет. Правда, в стране, где нет честолюбия, низость лишена всякой привлекательности.

Я приезжаю в один из самых населенных городов Италии. Молодая женщина, которую вечером я провожаю до дверей ее дома, говорит мне: "Возвращайтесь той же дорогой; не доходите до конца улицы: это глухое место".

Я еду из Милана в Павию, чтоб повидать знаменитого Скарпу^*. Я хочу выехать в пять часов, еще остается два часа до захода солнца. Мой возница на предложение запрягать отвечает холодным отказом. Я не могу понять этого внезапного безумия; наконец я догадываюсь, что он не хочет быть ограбленным.

^* (Скарпа Антонио (1747-1832) - анатом и хирург, декан медицинского факультета в Павии.)

Я приезжаю в Лукку. Толпа останавливает мою коляску; я спрашиваю, в чем дело. При выходе из церкви, после вечерни, только что одному человеку нанесли три удара ножом. "Наконец-то убрались отсюда французские жандармы! Еще три года назад я приговорил тебя к смерти",- говорит убийца своей жертве и удаляется с ножом в руке.

Я приезжаю в Геную. "Удивительная вещь,- говорит мне начальник города,- тридцать два французских жандарма поддерживали спокойствие; теперь их у нас двести пятьдесят местных, а убийства возобновляются всюду".

Французская жандармерия успела уже изменить представление об идеальной красоте; стали меньше Ценить силу.

В... я отправляюсь в оперу; я вижу, как каждый принимает меры предосторожности, чтобы добраться до дому после спектакля. Молодые люди вооружены крепкими палками. Все идут по мостовой и углы на перекрестках обходят alia larga^*. Предусмотрительно в партере громко заявляют, что никогда не носят при себе денег^**.

^* (Посредине улицы (итал.).)

^** (Когда я служил в гарнизоне в Новаре^***, я сделал два наблюдения: очень часто в окрестных деревнях находили клады, собранные ворами, умершими без завещания; и если в городе кто-нибудь подвергался нападению, то он остерегался кричать: "Караул! Грабят!" - потому, что тогда никто бы не пришел,- а кричал. "Пожар!")

^*** (Когда я служил в гарнизоне в Новаре.- Стендаль никогда не служил в гарнизоне Новары.)

Впрочем, эти несчастья глубоко запечатлеваются в сознании людей осторожных; все путешественники образуют одно сплоченное общество беглецов, спасающихся от воров; экипажи то и дело сбиваются в кучу или же берут для охраны конвой. Что до меня, я никогда не подвергался нападению и, не имея другого оружия, кроме превосходного кинжала, возвращался к себе домой в любой час ночи; комическая роль, присвоенная ворам в разговорах светских людей, в значительной мере объясняется древностью их прав. Уже триста лет как ремесло разбойника переходит от отца к сыну в горах Фонди, на границе Неаполитанского королевства.

Раскрываю Челлини^* ** и вижу, сколько раз его выручало то, что он был силен и решителен. Пьемонт изобилует крестьянами, которые разбогатели, как всем известно, на душегубстве. Мне сообщили то же самое о начальнике почтовой станции в Бре... Это только повышает общее к нему уважение. Нет ничего проще: если бы вы жили в тех краях, вы сами относились бы почтительно к храброму мошеннику, от которого пять или шесть раз в году всецело зависит ваша жизнь.

^* (Раскрываю Челлини.- Челлини рассказывает, как он отправился к угрожавшему ему клиенту с большим кинжалом и в превосходной кольчуге, как он бросился со шпагой на десяток всадников, как, отправляясь к своим врагам, чтобы помириться с ними, он взял с собой тридцать хорошо вооруженных "брави", и т. д.)

^** ("Vita", издание классиков, страницы 71, 110 и 113 показывают, что сила должна входить в число признаков красоты у итальянцев.

Бурхард, "Дневники об Александре VI", passim. Брантом. Ролан, Поездка в Брешию^***; слуги в гостинице прислуживали с пистолетами за поясами.)

^*** (Ролан, Поездка в Брешию.- Ролан, на которого ссылается Стендаль, ездил не в Брешию, а в Бергамо, где, по его словам, не лакеи гостиницы, а крестьяне ходят постоянно вооруженными.)

Мне хочется посмотреть на поля, которые выкашивают по восьми раз в году. Меня направляют к одному фермеру из Кварто, в трех милях от Болоньи. Я указываю ему на четырех мужчин, лежащих на краю дороги, в тени нескольких высоких деревьев. "Это воры",- отвечает он мне. Удивленный тем, что это меня поразило, он рассказывает, что каждый год подвергается нападению у себя на ферме. Последнее нападение длилось три часа, в течение которых ружейная стрельба не прекращалась. Воры, потеряв надежду его ограбить, желают, по крайней мере, поджечь конюшню. При этой попытке их главарь убит пулей в лоб, и они уходят, заявив, что придут снова. "Донести на них,- продолжал фермер,- было бы самым верным способом погубить и себя и всех детей. У меня на бергамино (скотном дворе) двое работников - воры; жалованья они получают по двадцать франков в месяц, а проигрывают каждое воскресенье двенадцать или пятнадцать; я не могу их просто рассчитать и жду какого-нибудь повода, чтобы можно было от них избавиться. Вчера я прогнал одного нищего, самого наглого из всех, осаждавшего мою дверь в течение целого часа. Жена мне устроила сцену; это шпион у воров; я послал за ним вдогонку, и ему дали бутылку вина и полхлеба".

Не глупо ли сражаться с энтузиазмом за правительство, при котором приходится так жить? Когда я был еще совершенным младенцем в знании итальянских нравов, один красивый тридцатилетний молодой человек, в героизме и храбрости которого я имел случай убедиться, говорил мне по поводу смерти генерала Монбрюна под Москвой, о которой я ему рассказал: "Che bel gusto di matto di andar a farsi buzzarar!"^*

^* (Что за странное удовольствие - отправиться для того, чтобы тебя убили? (итал.))

Новый идеал красоты, следовательно, еще невозможен в Италии. Признаки, которыми он отличается, были бы тут смешны, как проявления слабости; но итальянец наделен слишком верным вкусом, чтобы не любить новую красоту, когда он видит ее^*.

^* (Редкость случаев отравлений доказывает, что нравы хорошего общества улучшились за последние пятьдесят лет; вообще отравляют теперь не чаще, чем во Франции; мне известна только одна такого рода смерть - юноши в Лукке.)

Если бы новый тип красоты предстояло выработать немцам - народу сентиментальному и недостаточно энергичному, которому до смерти хочется иметь свой характер, но пока никак не удается достичь этого,- они непременно придали бы красоте в несколько большей мере оттенок целомудрия и в меньшей - ума^*. Испания, которая после стольких доказательств храбрости проявляет так много глупости, получит через двадцать лет своих собственных мастеров, если у нее будет конституция. Мы увидим тогда, какой обнаружит она вкус, так как со времен Филиппа II она безгласна.

^* (Душа честная, мирная и кроткая, чуждая гордости и угрызений совести, полная доброты и человечности, стоящая выше чувственности и страстей, без труда угадывается в лице и т. д. (Геллерт).

Вот идеал нравственной красоты у немцев. Страстное выражение лиц Рафаэля пугает их.)

Сила обстоятельств и человеческая слабость таковы, что дух деспотизма, может быть, всюду посеет в Европе семена столь ненавистного ему английского парламентаризма, и это преобразит искусство. Ибо тысячи мелких нитей удерживали пробку под водой.

Глава CXXXII. Французы былых времен

Надо, чтобы наши внуки знали, как велика разница между французом 1770-го и французом 1811-го года, когда новые нравы достигли своего апогея. В 1811 году мы были гораздо ближе к античной красоте.

Это следует приписать не возрождению искусств, а буре, которая треплет нас вот уже тридцать лет и из-за которой во Франции нет больше ни общества, ни умения жить в обществе.

Колеблемые этими необычайными и порой опасными событиями, справедливость, доброта и сила выиграли, между тем как свойства, нужные для того, чтобы вращаться в обществе, перестали пользоваться уважением, ибо кому можно внушить к ним уважение? Все, кто родился после 1780 года, заняты были войной и высоко ценят физическую силу, не столько потому, что она нужна в бою, сколько потому, что без нее не перенести утомительного похода.

Прежде требовались веселость, любезность, такт, скромность - тысяча качеств, которые под общим названием умения жить очень высоко ценились в санах 1770 года. Требовалась известная выучка. Теперь мы вернулись к удовольствиям, которых никакой деспотизм не может изъять из обращения. Молодой человек в шестнадцать лет, умеющий танцевать и молчать,- образцовый мужчина.

Должен отметить, что уважение к силе не влечет, как в Англии, к какому-нибудь излюбленному занятию. Нет у нас лисьей охоты, и министерство кардинала Флери^* с его тридцатилетним перемирием быстро удалило бы нас от античной красоты.

^* (Кардинал де Флери - воспитатель Людовика XV, был фактическим правителем Франции с 1726 по 1743 год, однако он и до того оказывал большое влияние на государственные дела. Внешняя политика Флери отличалась упорным пацифизмом, Франция избегала войн до 1742 года.)

Глава СХХXIII. Что будет с новым идеалом красоты и когда он выработается?

К несчастью, с тех пор как мир стал поклоняться античной красоте, великих художников уже не появлялось. Применение, которое ей нашли теперь, способно внушить к ней отвращение. И не удивительно, что это так. Ведь революция внушила нам отвращение к свободе, и некоторые большие города выразили пожелание, чтобы конституции не было^*.

^* (Город Л^**. устами великого комического поэта Р.)

^** (Город Л.- очевидно, Лангр, а великий комический поэт Р.- Франсуа Роже, автор двух комедий, награжденный Людовиком XVIII за его роялистское рвение. Роже был представителем департамента Лангра в законодательном корпусе и, по-видимому, принимал участие в составлении адреса королю от имени Лангра. В этом адресе жители Лангра выражали свое разочарование в революционных идеях и желали Людовику XVIII полноты монархической власти.)

Во Франции есть поэты, которые, чтобы лучше подражать Мольеру, просто списывают у него, и для того, например, чтобы представить тип мнительного человека, заимствуют целиком интригу "Тартюфа". Они только подставляют другие имена.

Этот общий метод применяется также и в живописи.

Художники, усвоив раз навсегда, что "Аполлон" красив, неизменно копируют "Аполлона", если изображают юношей. Если они изображают зрелых мужчин, образцом служит "Торс" в Бельведере. Но художник всегда остерегается вкладывать в свою картину что-нибудь от себя из боязни показаться смешным. Искусство преспокойно превращается снова, при всеобщем одобрении, в самое обыкновенное ремесло, как у ремесленников-египтян. Наши ремесленники могли бы выйти из положения при помощи колорита; но колорит требует хоть немного чувства, и обучиться ему нельзя, как обучаются рисовать.

Если бы наши великие художники могли читать историю, они были бы сильно возмущены, увидев, что потомство поставило их наряду с Вазари и Санти ди Тито. Эти двое по отношению к Микеланджело были тем же, чем наши художники являются по отношению к античности. Точь-в-точь те же упреки, которые те делали Корреджо, эти делают Канове.

Место новому Рафаэлю во Франции уготовано. Сердца жаждут его творений. Взгляните, как принята была голова Федры^*. Впрочем, нынешними выставками любуются по обязанности, потому что публике говорят: "Разве это не соответствует античным образцам?" И бедная публика не знает, что отвечать. Она чувствует себя виноватой^** и расходится, потихоньку зевая.

^* (Картины г-на Герена, в Сен-Клу^***. Ср. головы Дидоны, Элизы и Клитемнестры на выставке 1817 года. Этот великий художник совершенствуется в искусстве экспрессии. Как жаль, что он так мало уделяет внимания светотени!)

^** (Допрос в "Осетре"^****, очень милом водевиле в театре "Варьете".)

^*** (Картины г-на Герена в Сен-Клу.- Картина Герена "Федра и Ипполит" была выставлена в Салоне 1802 года и привела Стендаля в восторг. Другая его картина, изображающая Дидону, которая слушает рассказ Энея, была выставлена в Салоне 1817 года Элиза - второе имя Дидоны; Стендаль, очевидно, имел в виду сестру Дидоны Анну, изображенную на той же картине. "Клитемнестра" Герена была выставлена одновременно с "Дидоной" в 1817 году.)

^**** ("Осетр" - водевиль, авторами которого были А. В. Арно и Дезожье, писавшие под псевдонимом Делалинь, был поставлен 22 февраля 1813 года в театре "Варьете".)