О морали Реньяра

Пятьдесят лет тому назад, во время благопристойного царствования г-жи Дюбарри или г-жи де Помпадур, назвать какой-нибудь безнравственный поступок значило быть безнравственным.

Бомарше изобразил преступную мать во всем ужасе ее раскаяния; если есть на свете зрелище, которое может потрясти зрителя, то это бедная графиня Альмавива у ног своего мужа. И эту сцену каждый день смотрят женщины, которые ни за что не прочли бы ни одной проповеди, даже проповеди Бурдалу против "Тартюфа". Но это не имеет значения: "Бомарше безнравствен". Скажите, что он недостаточно весел, что его комедия часто вызывает ужас, так как автор не обладал тем высоким искусством, которое смягчает одиозность "Тартюфа". "Нет, Бомарше в высочайшей степени непристоен". Отлично. Мы слишком близки к этому остроумному человеку, чтобы судить его. Даже через сто лет Сен-Жерменское предместье не простит ему шутку, которую он сыграл с деспотизмом приличий, поставив в 1784 году своего чудесного "Фигаро".

"Реньяр безнравствен,- говорят мне.- Полюбуйтесь на его "Всеобщего наследника"!" Я отвечаю: иезуиты из Франшконте, обосновавшиеся в Риме, ни за что не посмели бы устроить мистификацию с Криспеном, диктующим завещание впавшего в летаргию Жеронта, да еще в присутствии советника дижонского парламента и каноника того же города, если бы они могли предположить, что эти господа хоть раз в жизни видели на сцене "Наследника" Реньяра.

Высшее достижение таланта этого милого человека, которому недоставало только страсти к жалкой литературной славе и гения, в том, что он заставляет нас смеяться, даже изображая такие гнусности. Здесь можно найти единственное поучение, которое может дать комедия: предупреждение о возможном обмане и насмешке. И это высокое поучение не стоило нам ни одного мгновения скуки, ни на одну минуту мы не почувствовали бессильной ненависти. Нельзя сказать того же о "Тартюфе". Я не могу смотреть этот шедевр, не вспоминая о Сен-Кантене на Изере и об одном "Ответе на анонимные письма"^*.

^* (Намек на злодеяние аббата Менгра, кюре Сен-Кантена в департаменте Изеры.- См. памфлет, озаглавленный: "Второй ответ Поля-Луи Курье, винодела, на анонимные письма" - и датированный: Верец, 6 февраля 1823 года.

Вот безнравственная тенденция! О могущественные люди! Вы имеете бесстыдство говорить о безнравственности? Посмотрите же на тридцать тысяч юношей, ожидающих в последних лучах солнца, в прекрасный весенний вечер..., в ящике, в глубине этого уединенного храма!)

"Всеобщий наследник"^*, мне кажется, идеален по методу изображения, по комическому мастерству. Англичане написали "Беверлея"^**, кончающего самоубийством; это значит остроумно показать одно из неудобств нашей жалкой жизни, которой наделило нас в минуту рассеянности слепое провидение. В таком зрелище я не нуждаюсь. Я знаю, что жизнь - вещь невеселая. Да избавит нас бог от драм и драматургов, а вместе с ними от всякого чувства ненависти или негодования! Я с избытком нахожу это в своей газете. Вместо мрачного и тупого Беверлея Реньяр показывает мне блестящего Валера, который, сознавая, что он игрок, прежде всего отказывается жениться; вот добродетель, и ее как раз столько, сколько может вместить в себя комедия.

^* ("Всеобщий наследник" - комедия Реньяра, впервые представленная в 1708 году. Жеронт, богатый дядюшка молодого повесы Эраста, умирает, не оставив завещания. Слуга Эраста Криспен одевается в платье Жеронта и диктует пришедшим нотариусам от имени Жеронта завещание, в котором не забывает и себя. Вскоре оказывается, что Жеронт не умер, а лишь впал в летаргию. После его пробуждения его убеждают в том, что во время болезни он сам продиктовал это завещание, подлинность которого он не оспаривает. Говорили, что материалом для этой комедии послужило подлинное происшествие, имевшее место в Риме. Некий г-н д'Ансье, путешествуя по Италии, умер в Риме, в доме иезуитов. Один из них посоветовал скрыть его смерть и вызвать фермера г-на д'Ансье, очень похожего на покойника. Фермер согласился продиктовать подложное завещание, однако уделил себе бйлылую сумму, чем то было условлено. На смертном одре фермер в присутствии свидетелей и нотариуса рассказал об этом событии; наследники подали в суд, но проиграли процесс.

Во "Втором ответе... на анонимные письма" Поль-Луи Курье рассказывает о некоторых преступлениях, совершенных священниками, в частности об убийстве аббатом Менгра своей любовницы: Менгра разрезал труп своей жертвы на куски и частями бросал его в реку. Преступление было доказано, но наказания не последовало: Менгра переехал в Савойю, где среди набожных людей слыл жертвой правосудия и мучеником и пользовался репутацией святого.)

^** (Беверлей - герой пьесы английского драматурга Эдв. Мура "Игрок" (1753), переведенной на французский язык Броте де Луарелем (1762) и обработанной для сцены Сореном (1768). Она ставилась во Французском театре в 1819 году и в "Одеоне" в 1823-м. Во французской переработке окончание английской пьесы было смягчено, и дело обошлось без самоубийства.)

Если бы ой покончил с собой, он сделал бы это весело, потратив на размышления ровно столько времени, сколько требуется, чтобы зарядить пистолет. Но нет, у такого человека, как Валер, достаточно нравственного мужества, чтобы отправиться на поиски сильных ощущений в Грецию, воевать с турками, когда у него останется только пятьсот луидоров.

Славный Реньяр^*, отлично зная, что в человеческом сердце есть место только для одной страсти одновременно, вкладывает в уста Валеру, покинутому сожалеющей о нем возлюбленной, слова:

^* (Стихи из "Игрока" Реньяра - последние стихи пьесы, но слегка измененные Стендалем.)

 В один прекрасный день игра - я твердо верю - 
 Мне возместит сполна любовную потерю.

Вот настоящая комедия. Оставив в стороне вопрос о гениальности, признаем, что это лучше, чем отправить бедного мизантропа умирать от скуки и раздражения в его средневековый замок, в глушь провинции. Таков сюжет "Игрока". Его герой, столь мрачный по существу, кончает весело. Мизантроп, который мог бы очень развеселить нас, так как у него одни только смешные стороны, кончает трагически. Вот разница в направлении обоих авторов; вот разница между настоящей комедией, задача которой в том, чтобы развеселить занятых людей, и такой комедией, которая хочет развлечь людей злых, не имеющих другого занятия, кроме злословия. Таковы были придворные Людовика XIV.

Мы лучше, чем наши предки, мы меньше ненавидим; почему же к нам относятся так же, как к ним?^*.

^* (См. описание Франции 1620 года в первом томе "Мемуаров" Бассомпьера. Политические изменения влияют на нравы не раньше, чем через сто лет. Пример - мрачное уныние Бостона.)

Альцест - это несчастный республиканец, попавший в чуждую ему среду. Если бы во времена Мольера знали географию, Филинт сказал бы своему другу: "Поезжайте в молодую Филадельфию". Этот угрюмый характер словно создан был для республики; он вступил бы в какую-нибудь пуританскую церковь в Нью-Йорке и был бы там принят, как Грибурдон^* в аду.

^* (Грибурдон - персонаж "Орлеанской девственницы" Вольтера. В пятой песне Сатана и его присные встречают Грибурдона в аду с распростертыми объятиями.)

Мне кажется, в Вашингтоне больше счастья, но счастье это тяжеловесное, грубоватое, совсем не подходящее для любителя оперы-буфф. Конечно, там можно найти целое море здравого смысла; но смеются там меньше, чем в Париже, даже в современном Париже, в течение последних семи - восьми лет скованном взаимной ненавистью между Сен-Жерменским предместьем и улицей Шоссе-д'Антен.

Смотрите, вот уже два месяца (март 1823 года) стараются поднять на смех министра г-на Виллеля, пост которого вызывает зависть! В Вашингтоне против этого министра выступили бы с рассуждениями, математически ясными. Министр точно так же сохранил бы свой пост; единственная разница заключалась бы в том, что мы не смеялись бы. Там правительство - просто банкирский дом, которому платят возможно более низкую плату за то, что он обеспечивает правосудие и личную безопасность. Но все же правительство мошенников не может воспитать людей, и они остаются немного грубыми и дикими. Я очень уважаю наших мелких деревенских фабрикантов; добродетель живет среди класса мелких собственников с сотней луидоров годового дохода; но я зевал бы на их обедах, длящихся по четыре часа.

Смех - черта наших испорченных монархических нравов, и мне жаль было бы лишиться его. Я чувствую, что это не очень логично, но что поделаешь, я прирожденный француз и предпочитаю перенести какую-нибудь несправедливость, чем зевать в продолжение полугода; а когда я встречаюсь с грубыми людьми, я не знаю, о чем говорить. Республика враждебна смеху: вот почему я утешаюсь мыслью, что живу в наше время, а не сто лет спустя. Республиканцы постоянно и с чрезмерной серьезностью занимаются своими делами. Всегда найдется какой-нибудь Уилкс^* ** и будет пугать их грозной опасностью, от которой через три месяца должна погибнуть их родина. А всякий человек, не то что страстно заинтересованный, но просто серьезно думающий о каком-нибудь предмете или предприятии, не может смеяться: у него есть дела посерьезнее, чем праздно сравнивать себя со своим соседом.

^* (Об английском либерале и памфлетисте Уилксе Стендаль упоминал еще в "Истории живописи в Италии".)

^** (Один из борцов за политическую свободу в Англии. Родился в Лондоне в 1727 году, умер в 1797 году.)

Для Реньяров необходима беспечность: вот почему в Италии, стране любви и ненависти, комедия совершенно отсутствует. Лучшие места из Россини навевают на меня мечты о моей возлюбленной. Г-н Арган, мнимый больной, в минуты, когда у меня притупляются чувства, заставляет меня смеяться над человеческими слабостями. Этот смех - смех республиканцев.

Чем кончит этот двадцатилетний молодой человек, зашедший ко мне сегодня утром, чтобы взять мой экземпляр Мальтуса, и начинающий политическую карьеру, хотя бы даже и добродетельную? В течение десяти лет он будет заниматься политическими спорами о том, что справедливо или несправедливо, законно или незаконно.

Но чем лучше мудрый философ, который, покинув свет из-за слабости груди, проводит жизнь, выискивая все новые причины, чтобы презирать самого себя и других людей? Такой человек не может смеяться. Что увидит он в очаровательном рассказе Фальстафа принцу Генриху о ночном сражении? Еще одну слабость человеческой природы, пошлую ложь ради низкой денежной выгоды. Этот взгляд, пожалуй, и справедлив; но человек, рассуждающий таким образом, годится разве только на то, чтобы украшать собой скамью церковных старост в какой-нибудь пуританской церкви или, подобно Бентаму, составлять комментарии к уложению о наказаниях.

"Но,- возразит мне встревоженный насмешник,- разве, потеряв двор, мы потеряли все, что было у нас смешного, и должны перестать смеяться потому только, что у нас уж нет Эйль-де-бефа?"^* Во-первых, очень возможно, что у нас еще будет и Эйль-де-беф; об этом сильно хлопочут. Во-вторых, к счастью, и к счастью для смеха, мы только переместили предмет нашего культа; теперь он находится не в Версале, а на бульваре; в Париже мода заняла место дворца.

^* (Эйль-де-беф - см. прим. к стр. 69.)

Вчера вечером я сказал маленькому человечку восьми с половиной лет: "Мой милый Эдмон, хотите, я завтра пришлю вам меренги?" "Да если только они будут от Феликса^*. Я люблю только такие; в других кондитерских они ужасно невкусные..." Я поцеловал моего друга и посадил его к себе на колени; он был замечательно смешон. Я поступил, как одна знатная дама поступила по отношению к Руссо: я хотел поближе рассмотреть его смешные стороны. Разглядывая его, я заметил, что на нем был надет синий казакин с кожаным поясом. Я сказал ему: "Вы одеты казаком?" "Нет, сударь, я одет галлом"^**. И я увидел, что его мать, хорошенькая серьезная двадцатипятилетняя женщина, посмотрела на меня косо за то, что я по глупости не узнал галльского костюма: ведь полагается носить галльский костюм.

^* (Кондитер в Пассаже Панорам.)

^** (Разговор о меренгах и о галльском костюме происходил, по-видимому, с одним из представителей семьи архитектора Вьоле-Ледюка. После появления книги Маршанжи "Поэтическая Галлия" (1813) началась мода и на галльские костюмы.)

Можно ли ожидать, что мой маленький друг, достигнув двадцати лет, будет думать о чем-нибудь другом, кроме своих манер и суровой и воинственной физиономии, которую следует принимать, входя в кафе? Я спокоен за подрастающее поколение; у нас будут и смешные особенности и комедия, если мы сумеем избавиться от цензуры и от Лагарпа. Первое - дело одной минуты; чтобы приобрести хороший вкус, нужно больше времени: для этого, может быть, потребуется три сотни памфлетов и шесть тысяч критических статей, подписанных Дюссо.

Мольер не хуже Реньяра умел найти комизм в самых отвратительных вещах, но степенность, которую Людовик XIV внедрил в нравы, не позволяла привиться этому жанру. Чтобы высмеять врачей, нужно показать, как они прописывают своим больным лекарства ab hoc et ab hac^*. Но это слишком похоже на убийство; это одиозно; это возбуждает негодование, а следовательно, не вызывает смеха. Как быть? Показать в роли врача весельчака, беззаботнейшего из смертных и, следовательно, в наших глазах меньше всего подходящего для роли убийцы. Человек этот вынужден прописывать первые пришедшие ему в голову лекарства; окружающие принимают его за настоящего врача; у него все внешние признаки врача, и лукавый и остроумный народ, увидя настоящего врача у постели молодой девушки, непременно вспомнит остроту Сганареля, прописывающего "слабительный побег с двумя драхмами матримониума в пилюлях"^**.

^* (Как попало (лат.).)

^** ("Доктор поневоле", действие III, явление 6-е.)

Цель поэта достигнута: врачи осмеяны, а искусная нелепость сюжета спасла нас от мрачного ужаса.

Открываю три тома, которые нам выдают за "Мемуары" г-жи Кампан^*. "В первую половину царствования Людовика XVI дамы еще носили придворный костюм Марли, названный так Людовиком XIV и мало отличавшийся от принятого в Версале. Этот костюм сменила французская роба со складками на спине, с широкими фижмами, сохранившаяся в Марли до конца царствования Людовика XVI. Брильянты, перья, румяна, материи, расшитые золотом или с золотой нашивкой, уничтожали всякое подобие деревенской жизни". (Мне кажется, что я читаю описание китайского двора.)

^* (Стендаль утверждал, что мемуары г-жи Кампан, напечатанные в 1822 году, были сильно изменены редактором и мало походили на подлинные мемуары, с которыми он познакомился почти в момент их составления. "Я, кажется, припоминаю,- пишет он в "Анри Брюларе",- что у г-жи Кардон читали мемуары ее подруги г-жи Кампан, очень непохожие на глупые проповеди, напечатанные в 1822 году". Эти чтения происходили в 1800 году.)

"После обеда, до начала игры, королеву, принцесс и их фрейлин ливрейные лакеи короля вывозили на прогулку в креслах-колясках с расшитыми золотом балдахинами; они выезжали в рощицы Марли, деревья которых, посаженные Людовиком XIV, были необычайно высоки".

Эта последняя строка была написана г-жою Кампан; маловероятно, чтобы она слетела с пера писателя века Людовика XIV; он скорее обратил бы внимание на какие-нибудь детали расшитых балдахинов колясок, чем на большие, развесистые деревья и их тень. В этом не было никакой прелести для вельмож, которые недавно еще в продолжение целого столетия жили в деревне среди лесов.

Не говоря о сентиментах, придающих такой блеск "Ренегату"^* и "Гению христианства", у нас есть и подлинная чувствительность. Наш народ совсем недавно открыл красоту природы. Еще Вольтеру она была почти неизвестна; ее ввел в моду Руссо, с обычными для него риторическими преувеличениями. Настоящее понимание ее можно найти у Вальтера Скотта, хотя описания его часто кажутся мне растянутыми, особенно когда они появляются среди сцен, полных страсти. Шекспир уделил должное место описаниям красот природы:^** вспомним Антония и его речь к римскому народу над телом Цезаря или Банко, рассуждающего о местоположении замка Макбета и о ласточках, которые любят вить там гнезда.

^* (Название одного романа виконта д'Арленкура.)

^** (Шекспир уделил должное место описаниям... природы.- Пассажи из Шекспира с описанием природы находятся в "Юлии Цезаре" (действие III, явление 2-е), и в "Макбете" (действие I, явление 6-е).)

Так как во времена Мольера красота природы еще не была открыта, понимания ее нет в его произведениях. Это придает его пьесам некоторую сухость; они похожи на картины в первой манере Рафаэля, когда Фра Бартоломео еще не научил его светотени. Мольер более чем кто-либо другой был способен изображать тончайшие движения души. Безумно влюбленный и ревнивый, он говорил о той, которую любил: "Я не могу порицать ее за то, что она чувствует такую же неудержимую склонность к кокетству, как я к тому, чтобы любить ее".

Прекрасное и очень утешительное для нас зрелище - любовь, побеждающая самую подлинную философию. Но искусство еще не решалось изображать такие вещи. Расин мог бы изобразить это; но, стесненный александрийским стихом, как старинный паладин был стеснен своими железными доспехами, он не в состоянии был точно передать оттенки сердечных волнений, которые он чувствовал лучше кого бы то ни было. Любовь, эта полная иллюзий страсть, требует для своего выражения математической точности; для нее не подходит язык, выражающий всегда или слишком много или слишком мало (и всегда отступающий перед точным названием).

Другая причина сухости комедий Мольера заключается в том, что в его время впервые начали обращать внимание на более тонкие движения души. Мольер никогда бы не написал "Ложных признаний" или "Игры любви и случая" Мариво - пьесы, которые мы лицемерно осуждаем, хотя все молодые люди получают огромное наслаждение, когда слышат слова, слетающие с красивых уст м-ль Марс: "Я люблю вас!"

Мольеру с трудом давался александрийский стих; он часто говорит слишком много, или слишком мало, или же употребляет образный стиль, который теперь кажется смешным. У нас только наивное, старея, никогда не может показаться смешным. Напыщенность противоречит духу языка. В судьбе Бальзака^* я вижу будущую судьбу г-д де Шатобриана, Маршанжи, д'Арленкура и их школы.

^* (Член Французской академии. Родился в 1594 году, умер в 1655 году.)