Г-н Бенжамен Констан "О религии"

(Книга Бенжамена Констана "О религии, рассматриваемой в ее возникновении, формах и развитии" печаталась от 1824 до 1830 года. Рецензия Стендаля говорит о первом, только что появившемся томе. Статья была напечатана в "London Magazine" за ноябрь 1824 года.

Шатобриан был освобожден от поста министра иностранных дел 6 июня 1824 года.)

Эта книга г-на Бенжамена Констана сама по себе ничем не примечательна. Она принадлежит к той обширной категории произведений, написанных светскими людьми, которые хотя и не лишены таланта и мастерства, все же не обладают ни глубиной взгляда, ни силой строгой логической дедукции. Кроме того, она скучна, плохо написана, недостаточно трогает; я хочу сказать, что ей недостает того внутреннего изящества, того душевного опьянения, которыми отличаются, например, сочинения г-на де Шатобриана, бывшего министра. Когда во время отвлеченного и трудного спора человек перестает рассуждать и для разрешения вопроса взывает к внутреннему чувству человечества, то он должен писать умилительно или совсем не писать. Он должен писать, как Шатобриан, открывший искусство трогать и доставлять удовольствие, высказывая ложь и сумасброднейшие нелепости, которым он сам, как это легко заметить, вовсе не верит. Констан, наоборот, с полным успехом притворяется искренним, но, несмотря на его талант и большие достоинства, воображение его бесплодно. Ему недостает нужной для этого чувствительности, и он совершенно не владеет таинственным искусством лести. Тем не менее, будь даже в книге г-на Констана значительно больше или значительно меньше достоинств, мы все же не обратили бы на нее внимания наших читателей, если бы в ней не было другой особенности, совершенно не зависящей от мастерства автора.

Это любопытное произведение характеризует собой странную эпоху как в истории французской культуры, так и в манерах и привычках высших классов французского общества. Не думайте, что обсуждение французских нравов в нынешнем их состоянии не представляет интереса. Посещая какое-нибудь общество, начинаешь замечать, какова сила его влияния. Даже в нашей стране, где как будто это влияние меньше всего могло бы проявиться, сила его хорошо известна. Париж - столица Европы. Все высшие классы, как в С.-Петербурге, так и в Вене, хотят не только говорить на его языке, но и усвоить его взгляды, его убеждения, его верования: какой-нибудь австрийский князь считает своей соотечественницей скорее какую-нибудь французскую герцогиню, чем благородную канониссу из Падерборна.

Но возвратимся к произведению г-на Бенжамена Констана; оно как раз является евангелием новой религии, которую пытаются распространить в Париже молодые герцогини и другие дамы высшего света, крупнейшие интриганки своего сословия.

Небезынтересно было бы бросить беглый взгляд на историю нравов высших сословий Франции в продолжение последних сорока лет. С нею знакомятся только по лицемерным и не заслуживающим доверия романам г-жи де Жанлис или по легким замечаниям, рассыпанным г-жой де Сталь в "Дельфине", "Коринне" и в других ее произведениях. Но, несмотря на свою точность и правдивость, они слишком часто бывают облечены в пышный, утрированный стиль. Кроме того, эти наблюдения и картины французских нравов, которые мы находим в сочинениях г-жи де Жанлис, де Сталь, д'Эпине, Кампан и т. д., изображают только один период - эпоху около 1789 года, то есть до революции. Революция все изменила во Франции. Но мы, как и вся остальная Европа, упорно не желаем видеть этой перемены. Мы не замечаем ее влияния на убеждения, нравы и привычки французского общества или же не придаем ему значения. Европа до сих пор представляет себе это общество таким, каким оно было сорок лет тому назад, в то время, когда его изобразили в последний раз.

Старая монархия Людовика XV оставила в наследство французам легкие нравы, которые Лозен и г-жа д'Эпине описали так точно, правдиво и иногда так непристойно. Монархия погибла вместе с Людовиком XVI, и ее сменил Террор. Те самые женщины, которые были неверными женами и легкомысленными матерями, сумели умереть как героини. Из тысячи женщин высшего сословия и лучшего общества, взошедших на эшафот после роскоши и удовольствий, наиболее утонченных и наименее невинных, только одна, г-жа Дюбарри, старая любовница Людовика XVI, не умерла мученицей и героиней. Вот пример того, что во Франции благодаря национальному тщеславию мужество - свойство обоих полов и всех классов.

Женщины, родившиеся в царствование Людовика XV и пережившие Террор, снова заняли свое положение в обществе, когда после 18 брюмера (ноябрь 1799 года), с началом правления Буонапарте, была восстановлена безопасность. Они, без всякого сомнения, сохранили нравы своей молодости. Но нравы эти, конечно, уже исчезли; обладая тонким и обостренным тактом, который характеризовал их эпоху, женщины скоро заметили эту перемену и почувствовали, что необходим "декорум", который показался бы вульгарным и смешным во времена добродушного Людовика XVI в салоне герцогини де Полиньяк^*.

^* (См. "Мемуары" Безанваля.)

Все высокоодаренные женщины, родившиеся во Франции после 1788 года, получили серьезное, здравое и разумное воспитание, совершенно противоположное нелепой и смешной системе, бывшей в моде в "Аббатстве де Бель-Шас" и других модных пансионатах, на закате старой монархии (см. в "Мемуарах" г-жи Кампан характеристику воспитания, которое получали в одном из этих заведений Mesdames de France, дочери Людовика XV).

В результате великих событий и бурных потрясений, предшествовавших Террору и последовавших за ним, все светские девушки прошли разумный и суровый цикл обучения, когда в 1804 году Наполеон ввел в моду жеманство и поднял его даже до высоты французского трона. Каковы бы ни были прошлое императрицы Жозефины и грехи, в которых обвиняли падчерицу или сестер Наполеона, но этот великий человек, желая окружить уважением свой новорожденный двор, объявил с присущей ему железной волей, что двор должен быть нравственным,- и двор стал таким. Девочки, которым в 1804 году было двенадцать лет, были поэтому воспитаны в соответствии с непреложным законом, требующим, чтобы молодая женщина никогда и нигде не появлялась без своего мужа.

Строгие нравы нового царствования были прямо противоположны модным до революции обычаям. Сотня произведений, появившихся при старом режиме, доказывает это положение, которое за пределами Франции кажется необычайным и маловероятным. Вспомните "Женатого философа"^* и "Модный предрассудок"^**, комедии Детуша. Еще сегодня или по крайней мере на этих днях, когда Людовик XVIII принимал своих придворных дам, они появились, в противоречии с нынешним парижским этикетом, без мужей и в парадном туалете старого двора, обнажив грудь так, как это теперь редко делается во Франции. Такое зрелище в этой стране можно наблюдать только в королевских салонах. За последние двадцать лет можно быть уверенным, что всякий раз, как молодая женщина появляется в парижских салонах, муж где-нибудь тут же в уголке играет в экарте. Это непрерывное и настойчивое присутствие мужа, конечно, чрезвычайно похвальное и высоконравственное, нанесло смертельный удар искусству разговора. То, что прежде было принято называть "французской любезностью", во Франции перестало существовать. В присутствии мужа женщина теряет свою независимость. Ведь он представляет собой "законную власть". Как бы ни был он склонен к умеренному пользованию своими прерогативами, все же власть его вызывает чувство некоторой неловкости. Он подавляет непринужденность ума, порождающую шутки, тонкие намеки, "игру остроумия", которые, несмотря на свою невинность, невозможны в присутствии "власти, установленной законом". В остротах, в сатире, в веселье - словом, во всей комедии светской жизни неизменно проявляется некоторый дух оппозиции. Многие шутят над законной властью: это прирожденные бунтари. Мы не говорим уж о том, что вечное присутствие одного и того же лица стесняет одаренного человека. Сможете ли вы рассказать какую-нибудь историю или анекдот поблизости от свидетеля, следящего за фиоритурами, которые вы привносите, чтобы произвести впечатление или оживить свой рассказ? Удастся ли вам необходимым для этого тоном импровизации вставлять в свой разговор остроты, собранные вами за день, если за вами наблюдает тот, кто, может быть, сам занимается тем же делом? Это невозможно. Когда муж появляется на пороге, искусство разговора неизбежно должно бежать в окно.

^* ("Женатый философ" - комедия Детуша в пяти действиях, в стихах, была представлена во Французском театре 15 февраля 1727 года.)

^** ("Модный предрассудок" - комедия Лашоссе в пяти действиях, в стихах, была представлена во Французском театре 3 февраля 1735 года.)

Вернемся к нашей теме. От 1804 до 1814 года лучшее французское общество было чрезвычайно сурово и угрюмо по сравнению с обществом доброго старого времени. Зато при Наполеоне была в моде добродетель, чистые нравы; матери с самой мелочной аккуратностью выполняли долг, возложенный на них природой; отцы только и думали что о приданом своих дочерей, о тех небольших средствах, которые им понадобятся для жизни, и о том, как бы лучше вести свои денежные дела. Словом, каждая женщина сама воспитывала своих детей, а каждый мужчина был своим собственным управителем. Довольно странным кажется, что добродетель может исходить от трона; об этом явлении, редком во всякой стране, никогда не слыхали во Франции. Начиная с Франциска I французские короли всегда были бесстыдными развратителями и в графу своих добродетелей могли вписать только имена своих любовниц. До Франциска I не существовало ничего, что можно было бы назвать двором в собственном смысле этого слова; резиденция короля была просто штабом полководца, постоянно ведущего войну. Как это ни удивительно, первый монарх, пожелавший реформировать нравы во Франции, был генерал Буонапарте, который, будучи деспотом и основателем новой династии, видел в этом свою выгоду. Бурбоны в 1814 году восстановили правление священников и любовниц. Царствование г-жи дю Кела^* особенно напоминает время Людовика XV. В Париже не было такой восемнадцатилетней девушки, которая не знала бы имени этой дамы, не знала бы обязанностей, выполнявшихся ею вплоть до смерти Людовика XVIII, и не завидовала бы ей, так как ее положение приносило миллион дохода.

^* (Г-жа дю Кела, фаворитка Людовика XVIII, вызывала негодование либералов, во-первых, потому, что была проводником самых реакционных влияний на короля, во-вторых, потому, что король ей делал подарки огромной ценности.)

Но Бурбоны, к счастью, не имели никакого влияния на общественное мнение. Покойный король был стар, болен, не мог сесть на коня - словом, не обладал представительностью. В противном случае положение изменилось бы. Его правительство словно попросило каждое сословие выделить из своей среды четырех самых знаменитых глупцов и после этого поставило их во главе не только политических дел, но и армии, наук, суда, медицины. Может быть, как мы уже говорили, эта система не встретила бы сильного сопротивления, если бы мы могли сделать королем блестящего молодого человека, способного показаться народу верхом на коне. Но старый, хромой и больной Людовик XVIII все время был чуть ли не при смерти и страдал сотней всяких недугов. Правда, он был писателем и напечатал "Путешествие в Кобленц"^*. Это оказало свое действие, однако этого было недостаточно. Впервые во Франции пример двора не оказал влияния на привычки народа. Правда, некоторые герцогини попытались согласовать свою добродетель и нравы с традициями двора Людовика XVI; но общественное мнение явилось препятствием для их попытки. О них, конечно, говорят. Называют их имена, но уже не как образчики изящества или "хорошего тона". Ныне множество молодых женщин, вступивших в свет, противится воскрешению распущенности, присущей двору последнего короля и герцогини Беррийской^**. Это сопротивление трудно побороть, несмотря на великолепные салоны, на которые ссылались защитники старой системы, и на скуку, царящую теперь в этих салонах. В самых блестящих салонах Парижа женщины обычно бывают предоставлены самим себе и сидят в уголке, между тем как мужчины в сторонке рассуждают о политике или играют в экарте. В лучшем французском обществе всегда можно видеть, как восемь или десять красивых, хорошо одетых молодых женщин сидят вместе и от времени до времени холодно обмениваются односложными словами, не привлекая хотя бы на мгновение внимания мужчин. Сильные мира сего так низко пали, что, судя по всему, демон скуки, внушающий ужас всякому французу, избрал в настоящее время своим любимым местопребыванием высшее французское общество.

^* ("Путешествие в Кобленц" - см. примечание к стр. 54.)

^** (Герцогиня Беррийская (1695-1719) - дочь герцога Орлеанского, регента Франции, отличалась весьма свободными нравами.)

Немало этих бедных, заброшенных женщин обладают талантом, чувством и традиционной верой, почерпнутой в катехизисе при Буонапарте; это подходящий материал для какой-нибудь новой секты. У них есть воображение, страсти и чувства их возраста: двадцать пять лет - возраст, жадный до ощущений, которые жеманство модных привычек контролирует и подавляет, но ценой крайней усталости и тоски. А кроме того, с 1820 года торжество попов, плутни иезуитов Монружа^* и Сент-Ашеля, тайно правящих Францией, тысячи мелочных притеснений и мошеннических проделок, совершаемых под покровом святости, отвратили от папизма наиболее благородные души. Священники окончательно поссорили модных женщин с их катехизисом. Поэтому мы должны ожидать возникновения новой секты. "Мой салон прославится на весь Париж. Я буду чем-нибудь управлять,- по крайней мере, обо мне будут говорить. Недостает только евангелия и символа веры. Вскружить голову французу нетрудно. Но как, не возбуждая насмешек, основать в Париже новую религию? Ведь теофилантропию Ларевельера-Лепо^** двадцать пять лет тому назад убила насмешка. При этих словах мне приходит в голову счастливая мысль: наш друг Бенжамен Констан готовится опубликовать свою историю "религиозного чувства"; он будет апостолом Павлом новой религии. Его политическая деятельность клонится к закату, и он с восторгом станет во главе новой школы. Сперва он докажет миру, что религиозное чувство должно иметь форму, то есть культ. После этого с тем искусством и ловкостью, которые, как мы знаем, позволяют ему, не подвергаясь насмешкам, все говорить и все разъяснять, он покажет порочность всех существующих форм. Когда он ясно убедит своих читателей, что все известные нам формы плохи, он должен будет остановиться. В этот-то момент я и открою свой салон; но все это нужно делать полегоньку, с осторожностью. Бенжамен Констан будет печатать свое произведение том за томом, он будет двигаться вперед шаг за шагом, но уверенно, сообразуясь с духовными потребностями своих современников, как поступил уже апостол Павел в своих "Посланиях к коринфянам".

^* (В Монруже и в Сент-Ашеле находились знаменитые иезуитские коллежи, очень популярные среди роялистского дворянства.)

^** (Ларевельер-Лепо (1753-1824) - государственный деятель, один из директоров во время Директории. Он считал необходимым заменить католицизм каким-нибудь новым, более "гуманным" и "разумным" культом и разделял идеи теофилантропов. За это его высмеивали сторонники католицизма, так же как и противники церкви; они обвиняли Ларевельера в том, что он хотел стать папой, главой новой теократии и т. д.)

Г-жа де Сталь, самая необычайная женщина, какая когда-либо существовала, руководившая французским разговором и достигшая высочайшей степени совершенства в блестящем искусстве импровизации на любую тему, если бы она не была так нежданно отнята у нас, можно сказать, в цвете своих лет, сама стала бы во главе новой религии. Неспособная поражать красотой и привлекавшая только приятностью, которая заменяла ей красоту, досадовавшая на отсутствие у нее знатности, необходимой для того, чтобы блистать при дворе Бурбонов, г-жа де Сталь накануне своей смерти готова была открыть салон, чтобы вступить в соперничество с двором. Этот салон преподнес бы удивленным взорам всей Европы слово "религия". Происки иезуитов за последние годы увеличили бы шансы такого салона на успех. В течение последних двадцати пяти или тридцати лет г-жа де Сталь просила Бенжамена Констана, тогда еще ее друга, написать книгу о религии. Первый том этой книги г-н Бенжамен Констан напечатал теперь. Клеветники утверждают, что за этот долгий срок в тридцать лет автор трижды менял свои мнения по этому важному вопросу. В Берлине, когда он приступал к своей работе, он был пленен немецким мистицизмом, и образ Иисуса Христа заполнял его книгу с начала до конца. Кажется, она даже обещала искренне верующим личное явление искупителя собственной персоной. В настоящее время мы с большим трудом можем найти его имя в самом дальнем закоулке книги. По всей вероятности, она никогда не появилась бы, если бы этого не потребовало вышеотмеченное обстоятельство. Эта книга - евангелие или притязает быть таковым для молодых, остроумных, красивых и обольстительных герцогинь, желающих чем-нибудь заняться и готовых, скуки ради, открыть салон. Приглашенные смогут говорить там о серьезных вещах и принимать меры для утверждения новой религии. Таким же образом г-жа Гийон, приятельница Фенелона, создала себе имя во времена Людовика XIV. Правда, время благоприятствовало возникновению новой секты, так как тогда были в моде преследования. Теперь же новую религию будут преследовать только насмешки.

Г-н Констан лучше, может быть, чем кто-либо другой во Франции, владеет очень трудным искусством ограждать свои мнения от насмешек. Он дает нам историю всех религий; но эту ужасающе длинную историю можно было изложить в четырех томах лишь при том условии, что будет пересказана не история всех религий, а история религиозного чувства; именно эта история и составляет предмет данного труда.

Так что же такое религиозное чувство? Проиграв сражение при Ватерлоо и обсуждая в Елисейском дворце оставшиеся ему возможности, Наполеон воскликнул: "Ах, если бы я был моим внуком, я удалился бы в Пиренеи и вся Франция поднялась бы за меня". Что же это за чары, которые вновь повели бы Францию в бой за наглого деспота под тем предлогом, что он насчитывает среди своих предков одного или двух королей? Это странное чувство легко объяснить, хотя склонные к серьезности немцы находят его весьма таинственным. Это результат воображения, составляющего часть человеческого организма так же, как глаз или рука. У всех правильно организованных людей есть воображение. После каждого наводнения, после каждого землетрясения или даже просто после каждого удара грома воображение открывает народам существование богов. Это-то г-н Констан и называет религиозным чувством.

За шестьдесят лет до открытий Франклина и века "проводников" гроза с сильным разрядом электричества и некоторым количеством достаточно шумных ударов грома пробуждала в большей части Европы мысль о бесконечном и страшном могуществе бога. Теперь мы не видим в громе ничего, кроме природного явления, которое объясняется без всяких трудностей. По этому поводу г-н Бенжамен Констан говорит: "Верования всех народов укрываются за пределами их познаний". Вся эта часть книги г-на Бенжамена Констана заимствована у маркиза де Лапласа. Этот великий человек в своей "Небесной механике" развил только что отмеченную нами истину с силой и ясностью логики, которая кажется нам лучше самых изящных сентиментальных фраз г-на Констана. Может быть, поэтому г-н Констан забыл упомянуть имя Лапласа.

Однако мы не должны забывать, что, по всей видимости, г-н Констан имел намерение написать историю религиозного чувства независимо от форм, в которые люди облекли его. Он довольно искусно объясняет происхождение этих форм, то есть происхождение внешнего культа. Хорошо известно, что чем искреннее и сильнее какое-нибудь чувство в сердце человека, тем менее терпим этот человек по отношению к тем, кто чувствует не так, как он. Стоит только заметить, что кто-нибудь сомневается в истинности ваших верований, как твердость их бывает более или менее поколеблена. Это лишает вас, так сказать, огромного счастья, которое вы находили в своей вере, и, следовательно, приводит вас в ярость.

Религиозное чувство человека всегда, во всех странах побуждает его устанавливать культ ради удовольствия видеть, что все люди думают, как он. Если бы страстно влюбленный человек смел и мог это сделать, он заставил бы публику говорить о любимой им женщине не иначе, как стоя на коленях.

Изложив то, что он называет религиозным чувством, г-н Констан дает нам краткое опровержение философии, господствовавшей в Париже за последние тридцать лет. Эта философия учит, что поступки человека неизменно обусловлены расчетом на непосредственное удовольствие, что человек действует лишь тогда, когда надеется добиться этим непосредственного удовольствия. Французы утверждают, что это верно даже тогда, когда человек стреляется из пистолета, даже когда Регул^* оставляет Рим и едет в Карфаген, чтобы погибнуть в ужасных муках. Если нельзя считать раздробление собственного черепа приятной операцией, то человек все же предпочитает это еще большему страданию. Весы удовольствия склоняются в пользу того, чтобы зарядить пистолет и подсыпать пороху на полку. Регул отлично представлял себе гвозди ценой в десять су, которыми карфагеняне угрожали пронзить его по возвращении; но его ожидало еще большее удовольствие: гордое ощущение того, что он покидает Рим, провожаемый уважением и восторгами всех, кого он оставлял, и уверенность в том, что он стяжает бессмертную славу в истории своей страны.

^* (Регул (III век до н. э.) - римский полководец. Захваченный в плен карфагенянами, он был отпущен ими в Рим с тем, чтобы передать предложение о мире, но в случае отказа должен был снова вернуться в плен. Отговорив своих сограждан соглашаться на предложение неприятеля, Регул вернулся в Карфаген, где и был подвергнут жестоким пыткам; между прочим, его будто бы посадили в бочку, обитую гвоздями с внутренней стороны, и бочку эту столкнули по склону горы. Однако сведения о пытках, которым был подвергнут Регул в Карфагене, не подтверждаются римскими историками.)

Г-н Констан начинает так: "Естественный результат этой системы философии заключается в том, что каждый индивидуум становится собственным своим центром; а когда каждый составляет собственный свой центр, то все оказываются изолированными. Когда все изолированы, то получается только пыль. Когда наступает гроза, пыль превращается в грязь" (Предисловие, стр. XXXVII).

Это тонкое рассуждение, подобные которому у г-на Констана очень нередки, вполне достойно г-на де Булоня^* или любого фанатического проповедника в Париже или другом городе.

^* (Г-н де Булонь (1747-1825) - проповедник, епископ и пэр Франции в период Реставрации. В 1827 году было напечатано собрание его произведений религиозного характера.)

Большинство образованных французов полагает, что эта философия отлично подтверждается ежедневным опытом. Легкомысленный и вместе с тем самонадеянный тон, которым г-н Констан начинает свое опровержение, составит, вероятно, одно из серьезнейших препятствий к успеху его книги в парижских кружках. Г-н Констан утверждает, что теория немедленного удовольствия не может объяснить великодушного самопожертвования. Он не соблаговолил вспомнить, что философ, который впервые во Франции^* распространил это учение, ссылался на пример Регула, подавшего в Риме голос против мира с карфагенянами и затем возвратившегося в Карфаген, где его ожидала страшная кара. Этот поступок, по крайней мере до г-на Констана, считался достаточно великодушным.

^* (Философ, который впервые во Франции...- Гельвеций.)

Два человека идут по берегу реки; ребенок падает в воду, его уносит течением, и ему грозит смерть. Один из двух зрителей довольствуется тем, что сожалеет об этом случае. У другого появляется мысль, что можно было бы броситься в реку и спасти ребенка. В тот момент, когда он обсуждает возможность этого великодушного поступка, удовольствие его состоит в том, чтобы броситься в воду и попытаться совершить этот поступок. Если он не сделает этого, его будут преследовать угрызения совести по причине того, что он способствовал гибели несчастного ребенка. Его будет преследовать презрение к самому себе.

Это довольно убедительное рассуждение знакомо всякому французу; г-н Констан пытается опровергнуть его мистическими доводами, заимствованными из жалкой немецкой философии, посмешища всей Европы. Странно видеть, что столь смышленый человек, как г-н Констан, не знает факта, подтверждаемого множеством примеров,- именно, что неясность во Франции не может привиться. Француз, враг новизны, привыкший к ясному и яркому свету, озаряющему всякое высказанное Вольтером положение, всегда боится остаться в дураках, хоть на минуту согласившись с тем, что непонятно для всех. Мы вместе с другими восхищаемся тонким и эпиграмматическим умом г-на Констана. Его речи в палате сбивают с толку противников и забавляют читателя, но как только он пытается стать философом, талант покидает его. Нам кажется, что мы видим червячка на севильском апельсине: это насекомое благодаря своим чрезвычайно малым размерам теряется в избороздивших апельсинную корку долинах, которые кажутся ему глубокими, и, постранствовав долгое время по огромному телу, строение которого он исследует, он смело заключает, что апельсин вовсе не круглый.