Письмо из Рима о современной итальянской литературе

("Письмо из Рима...", напечатанное в "London Magazine" за сентябоь 1825 года и ротированное 20 августа того же года, было переведено французским журналом "Revue britannique" в январе и марте 1826 года, с некоторыми сокращениями из цензурных соображений.)

Рим, август 1825 г.

Я попытаюсь, дорогой друг, исполнить вашу просьбу и дать вам некоторое представление о современной поэзии в Италии. Хотя я принимаюсь за такую тему не без трепета, меня все же ободряет мысль о том, что из всех народов Европы англичанам легче всего оценить иностранные литературы. В самом деле, в области драматической поэзии Англия обладает могучим гением, неоспоримое превосходство которого еще более очевидно благодаря его величайшему разнообразию. Народ, имеющий счастье обладать в своей национальной литературе такими характерами, как Ричард III, Ариэль^*, Имогена и леди Макбет, может считать себя вправе судить об энергии, глубине и сжатости Данте так же, как и о слишком, быть может, вольной веселости и изяществе Буратти.

^* (Ариэль - персонаж "Бури" Шекспира, Имогена - героиня "Цимбеллина" того же автора.)

Кто такой этот Буратти, спросите вы. Это очень крупный поэт, сочинения которого почти неизвестны за пределами Италии. Однако лорд Байрон обязан ему замыслом своего "Дон Жуана". Решаюсь писать вам довольно подробно об итальянской литературе потому, что только одна она избежала заразы французской школы и что подражание философическому и манерному стилю парижских стихотворцев не нарушило ее первоначальной оригинальности.

В 1793 году на почве Италии произошло поистине замечательное литературное явление. Винченцо Монти, напечатав свою поэму "Басвилиана" с мрачным сюжетом, спас итальянскую литературу от позора рабского подражания Поупу, Буало и Вольтеру. Как англичанин, вы сможете оценить по достоинству такую заслугу, так как после реставрации Карла II вам не удалось избежать этого унижения. Благодаря гению Монти итальянская поэзия сохранила свою оригинальность и энергию. Один смешной иезуит по имени Саверио Беттинелли^* попытался уже больше столетия тому назад высмеять Данте. Эта дерзкая попытка служила двум противоположным целям. Прежде всего она оказывала услугу ордену иезуитов, который никогда не переставал выступать против славы Данте. Действительно, изучая сочинения этого великого человека, убеждаешься в том, что нужно доверяться только своим собственным побуждениям; эта независимость вкуса, ведущая к протестантизму, всегда была пугалом для римского двора и иезуитов, самых искусных его защитников. Уничтожая популярность Данте, Беттинелли становился также могучим пособником поэтической школы, основанной Вольтером. Изящную энергию Вольтера, которая в 1750 году должна была пленять легкомысленный версальский двор и парижские салоны, затмевала мощь Данте, оказавшего такое огромное лияние на всех людей, действительно достойных этого имени, которые населяли Италию в XIV веке.

^* (Беттинелли Саверио (1718-1808) - итальянский поэт и философ, друг Вольтера, типичный представитель рационализма и Просвещения. Он подверг резкой критике "Божественную комедию" Данте в своих "Письмах Вергилия" (1757).)

Данте уступает Шекспиру только потому, что обычно он менее интересен. Он всегда был предметом отвращения для школы Вольтера и сторонников изнеженного стиля, поддерживавших во Франции славу аббата Делиля, Колардо, Дора, Бертена и многих других нелепейших стихотворцев, ныне основательно забытых. Острая ирония и сарказм Вольтера были усладой для итальянцев середины XVIII столетия. Каково было удивление этого несчастного народа, согбенного с 1530 года под ярмо Испании и святейшего престола, когда он читал философские сочинения французского поэта! Однако его огромная популярность и успех его сатирических стихов едва не нанесли смертельного удара итальянской поэзии. В то время как Беттинелли печатал свои остроумные хулы против Данте, Пиньотти^*, посмертная слава которого основана на превосходной истории Италии, приобрел репутацию лучшего баснописца - репутацию, которая, к счастью, не пережила его; он был целиком обязан ею Поупу, так как был рабским его подражателем. Между тем Беттинелли, Пиньотти и десяток второстепенных поэтов, вроде Угони^** и Альгаротти^***, которых теперь никто не читает даже в Италии, несмотря на старания холодного Женгене^**** с его бездарной историей итальянской литературы, рыли могилу итальянской поэзии, увлекая ее по следам Франции и Англии, когда явился Монти.

^* (Басни Пиньотти были напечатаны в 1779 году и много раз переиздавались. Это - самое ценное из литературного наследства Пиньотти. В 1812-1813 годах появилось полное собрание его поэтических произведений в шести томах.)

^** (Угони (1784-1855) - второстепенный итальянский поэт и критик.)

^*** (Альгаротти Франческо (1712-1764) - итальянский ученый и поэт, личный друг Вольтера.)

^**** (Женгене (1748-1816) - историк и критик, автор "Литературной истории Италии" (1811-1819, девять томов), в которой он использовал материалы итальянского ученого Тирабоски, собранные последним в огромной "Истории итальянской литературы" (Модена, 1772-1782, тринадцать томов). Но Женгене вложил в свой труд идеи, типичные для французской философии XVIII века. Эти-то "классические" взгляды и казались Стендалю "пошлыми".)

Этот великий поэт, родившийся в Фузиньяно, поблизости от Урбино, в 1758 году, до сих пор живет в Милане на пенсию, назначенную ему Наполеоном и сокращенную вдвое австрийским правительством. Я вам напишу когда-нибудь отдельное письмо о произведениях Монти; единственная цель, которую я ставлю себе в этот раз,- обратить ваше внимание на замечательное и, может быть, единственное зрелище: на поэта, одной лишь силою своего гения остановившего упадок литературы целого народа. Но если он смог довершить свое дело, не возбудив зависти трусливого деспотизма, то за это мы должны воздать честь переменчивости его характера, его покорности капризам князя Браски, племянника папы Пия VI, и крайней его бедности. Монти начал с нескольких небольших произведений, выдвинувших его в первый ряд современных поэтов. Однако его первых успехов было недостаточно, чтобы спасти итальянскую поэзию от опасности; ее спасло неожиданное событие. Кардинал Альбано, один из самых влиятельных членов конклава, посланный Львом XII в Болонью легатом с неограниченными полномочиями, подстроил 13 января 1793 года убийство Гюга Басвиля, дипломатического представителя Французской республики, пользовавшегося своим положением для того, чтобы открыто заниматься шпионажем и подготовлять гибель существующего правительства, что, впрочем, вполне входит в задачи дипломатии. Монти, который был, в сущности, весьма гуманным человеком, вообразил в своем бедственном положении, что апология этого убийства, совершенного средь бела дня римской чернью, продажным орудием кардинала, сможет доставить ему милость этого могущественного лица и его партии и тем самым обеспечит его карьеру. Этому-то безнравственному расчету мы обязаны бессмертной поэмой "Басвилиана". Мне нужно подумать, прежде чем найти для нее достойное место среди поэм Байрона; после зрелого размышления я решаю, что она равна по меньшей мере "Корсару" и лучшим местам "Чайльд-Гарольда"; превосходит ее, по моему мнению, только "Дон Жуан".

Поэма эта была напечатана в Риме в 1793 году; она тотчас же заслонила все то, что Пиньотти и Беттинелли создали за тридцать лет, чтобы погубить национальную поэзию. Монти, оставив эти подражания, обратился к глубокому личному чувству своих современников. У итальянцев, народа, совершенно чуждого тщеславия англичан и французов, каждый открыто смеется над своим соседом или, лучше сказать, презирает и ненавидит его и, определяя достоинство произведения, прислушивается только к своим личным чувствам. Вполне очевидно, что этот несчастный, народ, разделенный на части тиранией, образует поразительный контраст с французами и англичанами: политическое положение этих народов, конечно, более благоприятно, но зато у них всякая личная оригинальность подавлена желанием строго согласовать свои манеры с условным идеалом изящества и хорошего тона. Итальянец, напротив, повинуется только влечениям собственного сердца и всю силу своего характера употребляет на то, чтобы придать отличающим его особенностям еще большую энергию. В своей несколько дикой независимости он думает и упрямо утверждает, что его взгляды единственно хороши, а все другие нелепы и ложны. Именно эта особенность характера должна повысить авторитет литературных суждений этого народа в глазах просвещенных ценителей Европы и Америки, даже если бы против этого утверждения протестовало тщеславие французов, вся поэзия которых заключается в подражании.

Поэму Монти с увлечением прочли в Италии все, кто умеет читать, за исключением тех литераторов, самолюбию которых было выгодно поддерживать партию Беттинелли и Пиньотти. Восторг был всеобщим. Говорили, что уже много веков Италия не создавала ничего подобного. "Басвилиана" Монти доказывает, что автор ее был сперва учеником Вергилия, а затем Данте.

Передо мной лежит издание "Басвилианы", напечатанное в Мантуе. Монти, очень непохожий в этом отношении на большинство поэтов, восхваляет в ней плагиат, лишь бы только заимствования были сделаны из древних авторов. Так, например, Лукан говорит:

Nee polus adversi calidus qua mergitur aiibtrl*.

^* (И не жаркий полюс, который поднимается напротив холодного (лат.).)

И Бернардо Тассо, отец Торквато, тоже:

Or sorto il caldo, or sorto il freddo polo*.

^* (То встает жаркий, то встает холодный полюс (итал.).)

Монти, который, однако, весьма силен в естественных науках, пишет во второй песне "Басвилианы" по поводу смерти Людовика XVI:

 Tremonne il mondo; e per la maraviglia 
 E pel terror dal freddo al caldo polo 
 Palpitando i potenti alzar la ciglia***.

^*** (От этого трепетал мир; и в изумлении и ужасе от холодного до жаркого полюса сильные мира сего подняли взоры (итал.).)

Забавнее всего то, что некий простак по имени Пессути написал по просьбе Монти диссертацию, где он пытается доказать, что жаркий полюс действительно существует. Он даже ссылался в своей диссертации на Ньютона и Галлея (стр. 124 мантуанского издания, 1798).

Несмотря на эту нелепость, ответственность за которую Монти должен был бы принять на себя, он, как настоящий ученик Данте, ограничивает свое восхищение перед древними их стилем, их манерой выражать свои мысли.

Мысли его принадлежат ему самому; это мысли римлянина 1793 года, до того как Наполеон просветил Италию. Монти полон веры; он истинный католик, волнуемый страхом перед тем богом, которого папское учение изображает нам в виде восточного деспота, гневного и неумолимого. Все же он дает двойной урок итальянским поэтам, выражая естественные чувства и воспроизводя их в стиле Данте; а так как итальянский язык происходит от латинского, то он не побоялся пользоваться формами последнего и употреблять слова в том значении, какое придавал им Вергилий. Это удачное нововведение навсегда изгоняло манерное изящество, введенное духом рыцарства, и решительно осуждало холодные и утомительные в своей жеманной грации "concetti"^*, отличающие французскую поэзию. Если вы хотите найти поэтический стиль, составляющий полную противоположность "Басвилиане", вам нужно только раскрыть какую-нибудь песнь "Генриады" или поэму бездушного и изящного аббата Делиля.

^* (Остроумные словечки, вычурные выражения (итал.).)

На основании этого вы можете оценить все значение услуги, которую Монти оказал поэзии своей родины. Камилл после победы над Бренном получил прозвище второго основателя Рима; Монти, хотя он и уступает Данте, Ариосто и Тассо, трем создателям итальянской поэзии, принес, однако, больше пользы, ем кто-либо из них. Один из его современников, пьемонтец Альфьери, также содействовал этому результату, хотя и с меньшим успехом. Однако Альфьери вопреки суждению о нем скудоумного Женгене не может быть назван законным сыном Данте в поэзии; действительно, этот поэт стал подражателем великого учителя, но он довел до крайности его недостатки и преувеличил шероховатость его стиля. К тому же го взгляды недостаточно национальны, и в этом шаржированном подражании Данте нет ничего, что заставило бы биться сердце итальянца. Итальянская душа более нежна и более склонна к сладостной и милой страсти, "молоку человеческой доброты"^*. Альфьери, по-моему, просто аристократ, тщеславие которого, не удовлетворенное графским титулом, спокойно подчиняет взрыв своего недовольства трагической системе, установленной Расином и Вольтером; и так же, как он доводил до крайности стиль Данте, он доводит до крайности однообразную суровость французской трагедии. Если вы находите, что я слишком строг к нему, вспомните, что я долго был прилежным зрителем его пьес и что в течение целого года я смотрел эти пьесы в Неаполитанском театре в исполнении Марини, итальянского Тальма. Хотя этот поэт искусно разоблачил преступления и жестокости тирании, сравните все же его Филиппа с Дон-Карлосом Шиллера и решайте сами. Оба поэта обработали одинаковый сюжет, взятый из одной и той же эпохи. Поэтому я не думаю, чтобы Альфьери в той же мере, как и Монти, возбудил в сердцах итальянцев пренебрежение к поэтической системе французов, которой оказали поддержку своим божественным языком Альгаротти, Пиньотти и Беттинелли.

^* ("Молоко человеческой доброты" - слова леди Макбет: "Я боюсь твоей натуры: она слишком полна молоком человеческой доброты, чтобы пой г и кратчайшим путем" (действие I, явление 5-е). )

Заслугой миланца Парини было то, что он подражал Поупу, Буало и Вольтеру, сохранив оригинальность итальянского характера. У Марии-Терезии явилась счастливая мысль назначить его профессором изящной литературы в Милане, где его лекции побудили многих студентов изучать красоты Данте, что помогло им освободиться от прежнего преклонения перед нелепыми теориями учеников Угони. Но Парини только сатирический поэт, а сатира в Италии всегда будет второстепенным жанром, так как там нигде не найти монархического духа. Причина этого очень проста: эта несчастная страна, обладавшая свободой в течение шестисот лет, от 900 до 1530 года, затем неожиданно попала под власть тирании, и все деспоты, мучившие ее один за другим в течение трех столетий, применяли только одно средство принуждения - страх. В стране, где монархия пустила глубокие корни, короли пытались завоевать любовь своих подчиненных, стать популярными при помощи знати и внедрить, как гарантию своей власти, предрассудок чести, тиранический предрассудок, законы которого непоколебимы и не могут быть никем нарушены безнаказанно. Таким-то образом великие нации, как, например, Франция, стали наконец придавать величайшее значение подражанию, определенному типу изящества, придуманному ловким королем или его министрами, и стремление согласоваться с ним получило у французских писателей название монархического духа. Всякий француз, достаточно дерзкий для того, чтобы освободиться от этих пут (то есть от подражания образцу, установленному тем классом общества, к которому причислила его судьба), тотчас же подвергается осмеянию; в этом причина бесспорного превосходства комедии и сатиры у народа, рабски подчиняющегося моде; в этом также причина превосходства итальянской поэзии в выражении сильных страстей, которые итальянец находит в своем сердце. Этими отличительными особенностями мы должны объяснить популярность "Басвилианы" - произведения, весь интерес которого заключается в выражении страстной и глубокой ненависти. Прежде чем продолжать, я, как правдивый историк, должен напомнить, что уже значительно раньше Альфонсо Варано^*, выдающийся поэт, подражал Данте - так же старательно, как впоследствии Монти.

^* (Альфонсо Варано (1705-1788) пытался вернуть итальянскую поэзию к лапидарности и точности речи, которыми характеризуется поэзия Данте.)

Достаточно краткого изложения содержания "Басвилианы", чтобы показать вам, насколько замысел этой поэмы носит на себе отпечаток не только итальянского, но даже римского характера.

Люцифер, потеряв надежду на то, что ему удастся увлечь душу Басвиля в ад и восторжествовать над ангелом-хранителем, приставленным для его защиты по особому приказу всевышнего, готов уже отказаться от этого предприятия. Душа Басвиля, получившая, таким образом, свободу, удивленно взирает на тело, только что покинутое ею:

 E la mortal prigione, ond'era uscita 
 Subito indietro a riguardar si volse, 
 Tutta ancor sospettosa e sbigottita*.

^* (Внезапно, еще полная страха и изумления, она оборачивается, чтобы взглянуть на эту бренную тюрьму, которую она только что покинула (итал.).)

Нелепость этой странной фабулы заслонена прелестью стиха, полного естественности и простоты. "Не бойся ничего,- говорит ангел душе Басвиля,- ты не испытаешь адских мучений, но ты не будешь наслаждаться и созерцанием бога, пока Франция не получит наказания за свои преступления; небесное правосудие обрекает тебя вплоть до этого времени выносить зрелище оскверняющих твою ненавистную родину злодеяний, сообщником которых ты был при жизни". При этих словах небесный посланец переносит душу виновного во Францию, где она является свидетельницей жестокостей 1793 года.

Такой необычайный замысел, конечно, мог быть внушен только папизмом, этим злым духом, сумевшим извлечь из евангелия тиранические законы, под властью которых Италия утратила свое величие и свою древнюю свободу. Доказательство этому у нас на глазах. Поэт без обиняков признает убийство Басвиля, совершенное римской чернью, а после этого признания мы читаем следующие стихи, которые душа жертвы обращает к своему телу, прежде чем покинуть Рим:

 Oltre il rogo non vive ira nemica, 
 E nell'ospite suolo, ove io ti lasso, 
 Giuste son l'alme, e la pietade è antica*.

(Canto I)

^* (Гнев угасает по ту сторону гроба, и гостеприимная земля, где я тебя оставляю,- убежище правосудия и благочестия (тал.).)

Понятно, конечно, что поэт, вкладывая, таким образом, в уста жертвы похвалу убийцам, опускается до низкой лести; но в то время Монти был влюблен и боялся, чтобы репутация философа, которую он совершенно без всякой вины навлек на себя, не вызвала его изгнания из Рима. Это обстоятельство в случае нужды могло бы послужить извинением нашему поэту, жизнь которого, впрочем, была сплошным рядом противоречий. Действительно, через некоторое время он написал по заказу возвышенную оду, в которой прославлял казнь Людовика XVI, совершенную 21 января 1793 года; однако благодаря замечательной привилегии, дарованной только ему, имя Монти не вызывает того чувства, которое связано в Англии с именем Соути, а во Франции-с именами Баура^* и Шазе^**. Это объясняется тем, что он всегда писал под влиянием владевшей им страсти - любви или страха,- и его пером никогда не двигали корыстные расчеты, желание заработать деньги или приобрести аристократических читателей. К тому же итальянцы, исполненные к нему благодарности, не могут решиться презирать и зачислить в один разряд с лондонскими или парижскими отступниками великого гения, которому они обязаны таким наслаждением и такими живыми волнениями.

^* (В 1825 году Баур-Лормиан напечатал поэму "Возвращение к религии", в которой он явно заискивал перед торжествовавшей католической реакцией, и поэму "Коронация Карла X", вызвавшую негодование среди либералов, помнивших хвалы, которые он воздавал Наполеону при совершенно таких же обстоятельствах.)

^** (Шазе (1775-1844) - французский поэт-куплетист, драматург и публицист, ярый роялист во время Реставрации, в свое время льстивший Наполеону и выпрашивавший у него доходные места.)

Поэма, которую мы обсуждаем, могла бы дать повод к множеству наблюдений; но, опасаясь наскучить читателям длинным рассуждением о произведении, которое, несомненно, уже широко известно в Лондоне, я ограничусь только одним замечанием. Почему Монти, верный служитель религии св. Доминика, ограничил свою поэму такими узкими рамками и, раз уж душа его героя оказалась перенесенной во Францию, почему он не оставил ее там до самой развязки кровавой драмы, экспозицию которой он нам дал, и не сделал эту душу свидетельницей всего того, что происходило во Франции с 1793 по 1816 год? Какое роскошное поприще для поэзии! Но сожаления наши смягчаются тем, что в своей "Mascheroniana" Монти изображает нам события одного года жизни Наполеона- от его возвращения из Египта до сражения при Маренго. Так как я хочу дать вам верное представление о современном состоянии итальянской поэзии, то качестве скромного подражателя потомка Гримма^* я сделаю здесь одно замечание: иезуиты в течение ряда веков преследовали произведения Данте. Преследование это было тайным, но таким жестоким и упорным, что тридцать лет тому назад Ломбарди, один из самых искусных комментаторов Данте, не решился подписать свой труд. Иезуит Беттинелли при помощи нескольких талантливых людей вроде Пиньотти, Альгаротти и многих других попробовал насадить в Италии поэзию Поупа и Вольтера. Но "Басвилиана", несмотря на свою жестокость, несмотря на то, что она представляет собой непрерывную апологию убийства, несмотря на то что она в высшей степени католична и рабски предана варварской религии св. Доминика, все же вновь пробудила интерес к Данте.

^* (Скромный подражатель потомка Гримма.- Стендаль имеет в виду свои корреспонденции в том же журнале, которые он подписывал "Внук Гримма".)

Этот великий поэт, единственный из новых, который в некоторых отношениях походит на Шекспира, нашел за последние тридцать лет больше читателей, чем за пять предшествующих веков: он увлек умы своих соотечественников на путь исследования вопросов религии, а это есть шаг к протестантизму; и - странная вещь! - австрийское правительство было благосклонно к этой тенденции, словно в этом отношении оно еще продолжало идти по пути, намеченному Иосифом II. Действительно, оно сохранило в Павии и Падуе богословские школы, прения в которых наносят ущерб принципу авторитета; а при выборе епископов оно отдает предпочтение тем, кто, подобно епископу Падуанскому, монсеньеру Фарина, находится во вражде с римским двором. Религиозные воззрения, которые преподаются в Падуе, известны в Италии под именем янсенизма; папа Лев XII объявил им войну и надеется восторжествовать над ними при помощи иезуитов, старания которых он всячески поощряет. Аббат Тамбуринн, ревностный янсенист, изложил учение своей партии в двух томах объемистого труда под названием "Vera Idea della santa Fede"^*. Произведение это было недавно переведено на французский язык. Я видел автора этого янсенистского евангелия; это восьмидесятилетний старик, все еще полный огня и энергии; он написал сорок томов in 8° против так называемой непогрешимости папы. Вот доводы, которые он приводил в моем присутствии: "Папа Ганганелли, Климент XIV (которого иезуиты впоследствии отравили), упразднил иезуитов за их ужасные преступления: он был непогрешим. Папа Пий VII восстановил их: он также был непогрешим. Однако один из пап ошибался; значит, habemus confitentem reum^** учение о непогрешимости нелепо. Пусть самый смелый папист возразит мне на этот довод".

^* (Истинный смысл святой веры (итал.).)

^** (Перед нами преступник, признающий свою вину (лат.).)

Надеюсь, что я изложил вам ясно два важных обстоятельства: во-первых, почему появление "Басвилианы" произвело переворот в итальянской литературе, и, во-вторых, каким образом кровожаднейшая поэма, какую когда-либо создавало воображение,- ибо она является апологией гнусного убийства,- привела умы к исследованию религиозных вопросов, а следовательно, к протестантизму и культу человечности. Но переворот этот далеко еще не завершился, и итальянская литература, на наш взгляд, обречена на долгое бессилие. Лучшие люди Италии ничего не могут печатать: это значило бы привлечь к себе опасное внимание иезуитов и пяти деспотических правительств из шести, властвующих на Итальянском полуострове словно с единственной целью - принижать благородные души. Если вы что-либо напечатаете, то вы наверняка навлечете на себя преследование со стороны короля Сардинского, Австрии и презренной, ничтожной тирании герцога Моденского^*. Вы окажетесь также жертвой гонений в папской области со стороны выжившего из ума восьмидесятидвухлетнего кардинала Делла Сомалья^**, государственного просекретария, который сам является орудием отца Фортиса, генерала иезуитов; наконец, не большей свободой вы будете пользоваться и в Неаполитанском государстве. Один только великий герцог Тосканский^*** до сих пор не преступает границ здравого смысла, в которых его удерживает влияние жены, большой умницы, и министра Фоссомброни^****, знаменитого математика.

^* (Герцог Моденский, как известно, послужил образцом для принца Пармского, Эрнеста-Рануция, героя "Пармского монастыря")

^** (Кардинал Делла Сомалья - государственный просекретарий, должен был играть некоторую роль в незаконченном романе Стендаля "Социальное положение", насколько можно судить по черновым заметкам. Просекретарий - заместитель государственного секретаря, фактического премьер-министра папского двора.)

^*** (Великий герцог Тосканский - Леопольд, о котором не раз упоминалось выше.)

^**** (Фоссомброни (1754-1844) - государственный деятель и математик, был министром при Леопольде и занимал крупные административные посты при Наполеоне и герцоге Фердинанде.)

Так как люди, мыслящие и предпочитающие покой популярности, ничего не печатают, то поле деятельности остается открытым для педантов. Флорентийцы - народ, наименее размышляющий, наименее склонный к энтузиазму и самый педантичный во всей Италии,- постановили прежде всего, что только они умеют писать; далее - что только расплывчатый и туманный период, заимствованный Боккаччо из цицероновской латыни, соответствует духу итальянского языка и что всякая попытка внести в него ясность французского языка будет посягательством на законы их речи. Это учение было усвоено и взято под защиту одним педантом по имени Ботта^*, который в 1818 году напечатал в Париже историю Соединенных Штатов, а в 1824 году - историю Италии за последние тридцать лет; первое из этих произведений отличается нелепостью стиля, а второе бесконечной ложью, в нем заключающейся, выдает постыдное намерение автора польстить Австрии и оклеветать Бонапарта, возродившего Италию.

^* (Ботта Карло (1766-1837) - итальянский государственный деятель и историк. Его "История войны за независимость Соединенных Штатов" появилась в 1809 году на итальянском языке и переведена на французский в 1812 году. "История Италии с 1789 до 1814 года" была напечатана в 1826 году одновременно на французском и итальянском языках. В этом сочинении Ботта утверждает, что французское политическое влияние на Италию пагубно отразилось на развитии страны. Что касается литературного языка, то Ботта всячески противодействовал французскому влиянию и пытался в собственных работах возродить язык XVI столетия. Все это, вместе взятое, не могло внушить симпатии Стендалю, придерживавшемуся как раз противоположных взглядов.)

Монти, конечно, должен был выступить противником подобного учения; он и сделал это в старости, когда несчастья родины разбили его сердце и охладили его гений. Он опубликовал пять томов in 8° под заглавием: "Proposta di Emendazioni al Vocabolario della Crusca"^*. Хотя он, по-видимому, мало знаком с общей грамматикой и плохо понимает рассуждения школы Кондильяка, душа великого поэта все же сказывается в его замечаниях, и он с тонким чутьем определяет свойства различных слов, в зависимости от характера стиля; читая его произведение, я вспомнил удачный стих одного французского поэта:

^* ("Материалы для исправления словаря академии делла Круска" (итал.).)

Орел и на земле крылатым остается.

Монти сумел придать некоторую прелесть этим грамматическим спорам, а это уже немалая заслуга в стране, где литературные прения все еще отличаются утонченностью XIV века и ученые люди щедро обмениваются эпитетами "осел", "скотина", "дурак" и другими любезностями такого же рода.

Вот основные вопросы: следует ли писать совершенно так же, как писали во Флоренции в XV веке? Можно ли допускать в своем стиле немного ясности и простоты французской фразы? Остановилось ли развитие итальянского языка?

Все итальянцы, обладающие мужественным сердцем, заполнили его политикой и карбонарством. Во многих областях должностные лица, на обязанности которых лежит преследование карбонариев, тюремщики, которые должны стеречь их, солдаты, которым приказывают их арестовать,- сами карбонарии. Такое положение дел для поэзии явно гибельно: народ еще может читать то, что написано, но писать никто уже не может. Таким образом, литература, покинутая лучшими людьми, попадает в руки педантов и писателей, настолько ничтожных, что они не вызывают опасений у властей. Благородные сердца охвачены отчаянием. Италия будет свободна, говорят они, но когда? Может быть, в 1880 году! Затем с печальной уверенностью в своем бессилии они, вздыхая, оставляют заботу о родине, чтобы заняться в своих поместьях собственным обогащением.

Великий литературный переворот, произведенный "Басвилианой", снова вернул Италию к культу Данте, не породив новых шедевров. Начиная с 1796 года Наполеон поглощал все внимание Италии, и если бы после его падения все правительства усвоили принцип умеренности, которому следует великий герцог Тосканский, страна эта, вероятно, снова впала бы в летаргию, из которой пробудили ее подвиги победителя при Маренго. Но преследование карбонариев - общества малоопасного и в действительности очень невинного - не позволило ей погрузиться в сон. А все же литература бесплодна, и это всеобщее молчание - тревожный симптом для тирании и иезуитов, подавляющих эту прекрасную страну, за исключением областей, подчиненных Австрии. Это - неоспоримое доказательство того, что все умы, одаренные живой и глубокой чувствительностью, заняты политикой: Италия полна одаренных и талантливых людей, и в этом отношении она не похожа на Францию, где Париж является местом встречи всех выдающихся людей. Лион, Нант, Марсель и Бордо, несмотря на их населенность, не имеют ни одного поэта, ни одного прозаика, о котором можно было бы говорить всерьез. В Италии ни один город не овладел монополией на духовное господство. Болонья высмеивает вкус Флоренции, Милан отвергает литературные приговоры, произнесенные Турином или Венецией; эта независимость, восходящая к традициям средневековых республик, делает Италию интересным предметом изучения для любителей литературы. Кроме того, писатели этой страны, возвышающиеся над средним уровнем, сбросили иго французской школы и, кажется, более склонны идти по следам Байрона, некоторые поэмы которого уже переведены. Я читал их в Риме; знатоки ценят их весьма высоко.

Длина этого письма, в котором я пытался представить вам картину литературной Италии в 1825 году, во время Миланского конгресса, принуждает меня отложить до следующего раза соображения о судьбе несчастного итальянского языка, раздираемого борьбой множества диалектов, из которых каждый стремится к господству. Язык Буратти и Томмазо Гросси, двух величайших после Монти поэтов современной Италии, не флорентийский, и не римский, и не тот, с которым вы познакомились по "Басвилиане" и "Освобожденному Иерусалиму".

Прощайте и примите уверение...

С. Д.