Второе письмо о современной итальянской литературе

Рим, 12 ноября 1825 г.

Искренность и откровенность - вот что особенно отличает итальянскую литературу от французской. Писатели Италии, конечно, могут себе позволить какую-нибудь ложь, не имеющую большого значения, чтобы их не заподозрили в карбонарстве; но если исключить эти уступки трусливой подозрительности правительств и оставить в стороне всякие нелепости, к которым их вынуждает страх перед этими тираническими правительствами с глупым королем и раболепными или плутоватыми министрами во главе, можно утверждать, что они всегда пишут, следуя побуждению своей совести. В этой стране ученые глубоко знают то, что они изучали; поэтому горе вам, если вы обратитесь к ним с вопросом об их любимом предмете! Вы, конечно, ожидаете ответа длительностью в несколько минут, а вам приходится выслушать полуторачасовую диссертацию: они не могут себе представить, что ответ, которого вы добивались, может показаться слишком длинным,- так они простодушны. Писатели эти прежде всего искренни и честны. Они лишены всякого шарлатанства, и, может быть, природа не одарила их тонким тактом, необходимым для того, чтобы стать шарлатаном. Можно безбоязненно утверждать, что в Париже из всех лиц, желающих составить себе имя в литературе или науке, найдется не больше четырех (если не меньше того), которых нельзя назвать настоящими шарлатанами. Когда читаешь во французской газете торжественное восхваление какого-нибудь автора, то можно побиться об заклад, что статья написана им самим. Это мошенничество, столь обычное во Франции, не принято в Италии: один только Саверио Беттинелли, этот Зоил Данте, о котором я вам говорил в моем предыдущем письме, и поэт Ф ос кол о, автор "Гробниц", прибегали к этому самохвальству.

Добродетель писателей Италии покоится на прочном основании. В Лондоне или в Париже литература - это ремесло; ваш знаменитый Джонсон, ваш чудесный Голдсмит жили трудами своего пера; в Италии наблюдается как раз противоположное, и я сам слышал, как Монти говорил, что печатание его произведений не только не давало ему заработка, но было для него статьей расходов. Книга его, напечатанная в Милане, через несколько дней перепечатывалась в Лугано, в Бассано, во Флоренции и т. д. Часто случается, что издатель произведения продает меньше экземпляров его, чем другие книгопродавцы. Один из итальянских делегатов па Венском конгрессе ходатайствовал перед государями о том, чтобы положить конец этому новому виду пиратства, но император Франц воспротивился мероприятию, которое должно было благоприятствовать литературе. Это вполне согласуется с принципами и речами монарха, который способен был сказать через несколько лет на Лайбахском конгрессе: "Ich brauche keine Gelehrte"^*.

^* ("Мне не нужно ученых" (нем.).)

Император Франц, как все государи австрийского дома, хорошо осведомлен в статистике, но, очевидно, он ровно ничего не понимает в отношениях политики к нравам. Надо все же признаться, что, убив всякую надежду на денежное вознаграждение за литературный труд, он оказал большую услугу итальянской литературе, так как закрыл доступ к ней всем профессиональным писакам, позорящим литературу во Франции и в Англии. Турин, Милан, Модена, Рим и Неаполь - пять итальянских правительств - привлекли на свою сторону этих писателей, обогатив их привилегией на печатание официальной газеты.

Так как интерес к политике очень силен, а мелкие газетки, не продавшиеся иезуитам, строго запрещены во всех государствах полуострова, то орган правительства пользуется большим спросом, хотя ничтожество его значительно превосходит все то, что могут себе представить англичане. В Венеции страх, внушаемый правительством, так велик, что там даже скрывают интерес, с которым читают несчастную "Миланскую газету", хотя ее редактирует писатель, более основательно продавшийся Австрии, чем редактор "Венецианского вестника".

Благодаря такой системе привилегий недостаток в правительственных писателях весьма велик. Не так было в Париже, по крайней мере два года тому назад: писательским ремеслом там занимались свободно; поэтому министерство могло в двадцать четыре часа найти двести писателей, готовых продать ему свое перо. Не думайте, что это люди бездарные; они только беспринципны. Но этот недостаток, который роднит их с общественными деятелями, лишь делает их еще более способными к тому, чтобы выступать и за и против. Отлично зная, что в любое время они могут получить от министра приказ говорить как раз обратное тому, чего от них требовали до сих пор, они достигли необычайного и изумительного совершенства в искусстве скрывать свои мысли. Самые выдающиеся писатели - Фьеве, Шатобриан, Мартенвиль и т. д., и т. д.- не могут избежать этого упрека в переменчивости, ибо в течение своей жизни они раз десять противоречили самим себе. Года два тому назад г-ну Фьеве^* выплачивали пенсию в две тысячи франков с условием, чтобы он молчал. Когда я рассказываю подобные вещи итальянским писателям, они говорят мне, смеясь: "Sempre faceto"^**,- и не верят ни одному слову. В Италии очень трудно напечатать угодливую статью где-нибудь, кроме правительственных газет, которые у такого глубоко честного народа, как итальянцы, пользуются полнейшим презрением, между тем как во Франции вы прослыли бы человеком несветским и без всяких связей, если бы о вашем произведении не появилось лестного упоминания во всех газетах.

^* (Фьеве - историк и писатель, приближенный Наполеона, после Реставрации тотчас перешедший на сторону Бурбонов.

Упрек Шатобриану в "переменчивости" имеет основание в том, что он перешел в оппозицию к правительству после того, как был освобожден от должности министра.)

^** ("Вечно вы шутите" (итал.).)

Я не стал бы говорить о политических газетах в Италии, обычно наполняемых писаниями шпионов и продажных писателей, если бы не счел своим долгом оценить по заслугам ту, которую печатает в Риме типограф Кракас. Она выходит три раза в неделю под двойным названием: "Diario" и "Notizie del Giorno". В этом листке папский двор все еще продолжает доказывать превосходство своей политики над политикой других государств, даже после того, как министром там стал кардинал Делла Сомалья, умственные способности которого очень ослабели под влиянием возраста.

Это правительство не печатает нелепых и лживых известий в тех случаях, когда это не является для него абсолютной необходимостью. Некрологи, нередкие в государстве, где во главе управления стоят старики, отличаются мудрой умеренностью, которая придает им правдивый вид. Археологические статьи в "Кракасе" (так как газету эту часто называют по имени типографа), которые в этих краях представляют особенную важность, обычно гораздо серьезнее, чем все то, что печатается по этому вопросу в Европе.

Лучшим журналом в Италии, без сомнения, является "Antologia", выпускаемая во Флоренции издателем Вьессе^*, человеком поистине достойным. Однако не подумайте, что его журнал представляет собой "венок из роз": напротив, он иногда бывает многословен, тяжеловат и часто скучен; он расточает похвалы отвратительным произведениям, так как часто попадается на удочку педантам, которыми кишит Италия. Несмотря на этот недостаток, "Antologia" - весьма полезное издание.

^* (Вьессе (1779-1863) - флорентийский издатель и один из деятелей итальянского национально-освободительного движения. В 1819-1820 годах он открыл во Флоренции свою знаменитую библиотеку-читальню, бывшую одним из местных очагов научной и художественной культуры; с 1821 года он издавал журнал "Antologia".)

Итальянец не понимает "полуслов"; он читает мало, чтение для него - работа, утомительный труд, и для него не может быть ничего слишком ясного, слишком обстоятельного. Пикантные намеки, придающие такую прелесть стилю Лабрюйера, Вольтера и Монтескье, совершенно чужды бедным итальянцам и показались бы им или темными, или вовсе непонятными. У Ариосто было что-то вроде этого типа остроумия, обычного для французов, но Ариосто был поэт, и он жил двести лет тому назад. В "Antologia" нет ничего сколько-нибудь похожего на французское остроумие, но недостаток этот компенсируется большой искренностью. Я убежден, что автор, который попросил бы г-на Вьессе в виде одолжения похвалить в его журнале какое-нибудь плохое или ничтожное его произведение, встретил бы у него очень плохой прием. Многие сотрудники "Antologia" - люди весьма достойные. Журналу этому недостает только редактора, облеченного полнотой власти, который вычеркивал бы три четверти каждой статьи без всякого ущерба для содержащихся в ней мыслей, так как полезные замечания в этих статьях утопают в море слов.

"Raccoglitore" - литературный журнал, выходящий в Милане три раза в месяц,- очень распространен в Неаполе. Издает его Давиде Бертолотти. Если бы его скромный журнал имел более отчетливую политическую направленность, он, конечно, давно уже разделил бы судьбу "Conciiiatore". Этот последний, просуществовавший только один год (около 1819 года), насчитывал среди своих сотрудников людей, наиболее выдающихся в Милане по своим талантам, знаниям, честности и великодушному пылу, с которым они отдавали себя делу духовного совершенствования Италии и человечества. Он был серьезен, искренен и все же опасен для всех тех, чье существование или возвышение основано на невежестве народов, которые они обманывают. "Conciiiatore" был слишком серьезен и слишком глубок в своих рассуждениях, чтобы быть полезным для Ломбардии; он мог быть интересен только для тех, кто внимательно следит за развитием событий в других областях Европы. В нем было напечатано несколько статей двух лучших мыслителей Италии: Мелькиоре Джойи и маркиза Эрмеса Висконти. Первый разделил участь почти всех сотрудников этой газеты: он сидит в тюрьме. Он был слишком большим патриотом, чтобы не восстать против системы морального status quo^*, которую в течение одиннадцати лет пытается установить в Италии г-н фон Меттерних. У князя Меттерниха слишком много здравого смысла, чтобы поставить себе задачу довести до полного отупения народ, как стараются это сделать иезуиты в Турине и в Мбдене; но он сажает в тюрьму всех, кто хочет просветить народ. Пёллико, один из лучших трагических поэтов Италии, томящийся в крепости Шпильберг, был также одним из редакторов "голубой газеты" (так называли "Conciliatore" из-за цвета бумаги, на которой она печаталась).

^* (Существующий порядок вещей (лат.).)

Главный редактор "Biblioteca italiana" - журнала, выпускаемого раз в месяц в виде толстой тетради государственной типографией,- г-н Ачерби, который слывет за шпиона. Этот журнал презирают всюду в Италии, однако его читают в Милане и Венеции, где нельзя получить никаких других; иногда, впрочем, в нем можно найти превосходные статьи по медицине и естественной истории.

"Italiano"^*, кажется, продолжает выходить в Турине. Цель этого листка - изменить status quo общественного настроения в Италии, но в реакционном направлении. "Italiano" стремится ввести народ в заблуждение и вернуть его к взглядам, господствовавшим в Италии в 1650 году, а в остальной Европе существовавшим лет триста тому назад. Говоря о политическом положении Италии, не следует упускать из виду одно важное обстоятельство: после торжества Медичи во Флоренции, в 1530 году, деспотизм не брезговал никакими средствами, чтобы деморализовать и унизить эту благородную нацию. Иезуиты царят в Турине еще самовластнее, чем в Париже. Если бы Филипп II и Филипп III достигли своей цели, они сохранили бы Миланскую область в том состоянии духовного одичания, в каком Наполеон застал Испанию в 1808 году. Я говорю о всей массе народа, так как никто не питает более искреннего и глубокого уважения к славным испанцам, находящимся в настоящее время в Лондоне^**, нежели я. Но эти достойные изгнанники сами должны будут признать, если национальная гордость позволит им быть искренними, что в Испании расстояние, отделяющее слой людей просвещенных от невежественных слоев населения, огромно. У этого народа оно достигает своего максимума; во Франции, наоборот,- своего минимума. В Италии благодаря всему тому, что было сделано с целью подавить благородные чувства от 1530 до 1796 года, когда Наполеон пробудил умы от спячки шумом своих побед, это расстояние все же очень велико. За эти два с половиной столетия Италия не сделала никаких успехов. Более того, можно утверждать, что она много выиграла бы, если бы снова очутилась в том состоянии, в каком была в 1530 году, во время гибельной реставрации Медичи. Она в то время обладала энергией, о которой теперь забыла, и ей было чуждо ребячество, характеризовавшее начинания карбонариев. Главным занятием народа в течение этого плачевного периода было писать в подражание Петрарке сонеты, в которых подражали только его недостаткам. Усваивая платонические мечтания, уродующие его божественную поэзию, подражатели особенно избегали патетического и верного изображения чувств, которое составляет все ее очарование. От шести литературных академий, знаменитых своими странными названиями, как, например, Gli Infuocati, Gli Oziosi^*** и т. д., не осталось ничего, кроме жалкого, издаваемого в Риме литературного журнала, который может гордиться тем, что во всей Европе он самый глупый. Он называется "Arcadico". Впрочем, в Италии есть два или три превосходных журнала по естественной истории и медицине. Итальянцы считаются первыми в этой науке, хотя часто на практике они унижают ее шарлатанством. В Неаполе я много раз слышал об остроумной системе доктора Радзори^**** из Пьяченцы; этот искусный врач три года просидел в тюрьме в Мантуе, обвиненный в заговоре против австрийского правительства. Хорошо отзываются также о "Медицинских анналах" доктора Омодеи из Венеции, о журнале доктора Конфильякки и о многих других периодических изданиях этого рода.

^* (В то время, когда Стендаль писал свою статью, туринская газета "Italiano" давно уже прекратила свое существование.)

^** (Славные испанцы, находящиеся... в Лондоне - испанские революционеры, бежавшие из Испании в Англию в 1823 году, после восстановления в результате французской интервенции абсолютной монархии Фердинанда VII.)

^*** (Пылающие, Праздные (итал.).)

^**** (Радзори, Джованни (1761-1837) - итальянский ученый, медик, радикал и патриот, профессор Павийского университета. При Реставрации он подвергся тюремному заключению.)

"Аре" ("Пчела") - листок, до сих пор, кажется, выходящий в Милане,- газета, гораздо более французская, чем итальянская; она принадлежит издателю из Брешии по имени Беттони, человеку не без способностей и весьма предприимчивому, печатающему всякие произведения: хорошие, плохие и посредственные.

Я заметил, что три четверти книг, приобретаемых образованными людьми в Неаполе, напечатаны в Милане; я был очень удивлен этим, австрийская цензура в Милане ужасна, это самая зоркая цензура в Италии, так как в ней служат итальянские ренегаты, в большинстве случаев священники, продавшиеся австрийской полиции. Во Флоренции, напротив, свобода печати не знает стеснений. Однако, за исключением новых изданий Данте, Петрарки, Боккаччо, Ариосто, Тассо и Альфьери, флорентийские издатели печатают только вздор. Город этот утратил свою древнюю энергию; система шпионажа, доведенная великим герцогом Леопольдом до крайних пределов, совершенно извратила этот некогда столь великодушный народ. Он очень умерен, у него очень мало потребностей, и он считает высшим счастьем чувствовать себя в безопасности от больших бедствий. Его характер напоминает характер благоразумного пятидесятилетнего человека. А Милану пятнадцатилетняя оккупация привила французскую культуру и живость.

После двухсот шестидесяти шести лет, в продолжение которых правительство, можно сказать, не имело другой цели, как только следить за умственной деятельностью своих подданных, извращать ее и подавлять, нельзя надеяться на расцвет моральных и политических наук. Джамбаттиста Вико, неаполитанский философ, стал бы известен во всей Европе, если бы родился в Роттердаме или даже в Париже при Людовике XIV. Но, родившись в Неаполе в конце XVII столетия, он написал "Scienza nuova"^*, книгу маловразумительную. Джанноне, лучший неаполитанский историк, умер в 1758 году в туринской цитадели, куда заключил его король сардинский, чтобы угодить своему неаполитанскому коронованному брату. По этим двум примерам вы можете судить об остальном. Все же в продолжение этого времени Италию покрыли славой Ариосто, Тассо, Метастазио, Гольдони, Альфьери. В живописи бо-лонская школа сочетала с экспрессией Рафаэля и колоритом Тициана прелесть Корреджо. В музыке - искусстве, которое почти совершенно избежало систематического преследования иезуитов,- Италия дала Лео, Дуранте, Перголезе, Саккини, Чимарозу и т. д.

^* ("Новая наука" (итал.).)

Я ничего не буду говорить вам о поэтах, живших до 1770 года; о них рассказано в истории литературы иезуита из иезуитов Тирабоски, которого Женгене, философ школы Вольтера, пересказал по-французски, наведя на него либеральный, но весьма малопоэтический лоск. Достоинства этих старых поэтов рассматриваются и обсуждаются в этой истории и в "Литературе южной Европы" ученого Сисмонди^*. Женгене, страстно увлеченный итальянской литературой и воображавший (совершенно напрасно), что он знает ее, назвал первоклассными тысячу поэтов и писателей, которые теперь вызывают презрение своих соотечественников. Вся эта когорта жила в течение тусклых и бесплодных двухсот шестидесяти шести лет, когда иезуиты всюду распространяли невежество и разврат. За эту эпоху появилось только несколько замечательных книг.

^* (Симонд де Сисмонди (1773-1842) - французский историк и писатель. Его сочинение "О литературах южной Европы" появилось в 1813 году в четырех томах и было переиздано в 1819 и 1829 годах.)

Самые выдающиеся современные поэты Италии - это Монти, ослепший, как Мильтон; Фосколо, автор "Гробниц", ныне живущий в Лондоне; Джамбаттиста Никколини, трагический поэт, родившийся около 1790 года, живущий во Флоренции и иногда пишущий в "Antologia"; Сильвио Пёллико, автор "Франчески да Римини" и "Эуфемио да Мессина", заключенный в крепость Шпильберг (сейчас ему, кажется, тридцать четыре года); Алессандро Мандзони, родившийся в Милане около 1780 года, автор нескольких возвышенных гимнов и двух трагедий - "Граф Карманьола" и "Адельки",- в которых правило единств явно нарушено.

Томмазо Гросси пишет на миланском диалекте, Буратти - на венецианском, аббат Мели около двадцати лет тому назад пользовался сицилийским. Думаю, что англичане, управлявшие Сицилией в течение многих лет, познакомили вас с этим необычайным талантом, единственным из современников, который, мне кажется, близок к Анакреону.

В Неаполе я нашел последние путешествия в Италию, напечатанные англичанами. Все они, по-моему, исполнены пошлых и часто лживых рассуждений, изложенных напыщенным стилем. Первое место я отведу

путешествию Юстеса: именно он сбивает с толку три четверти английских путешественников, посещающих Неаполь, так как закрывает им глаза на красоты физические и моральные (да, сударь, моральные!) этой страны. Эти красоты, правда, не совсем похожи на красоты, вызывающие восторги на Портленд-Плейсе или в доках Индийской компании, но к чему путешествовать, если не хочешь видеть новые и непривычные вещи? Единственный англичанин, который проявил здравый смысл в своих писаниях об Италии,- это покойный Джозеф Форсит. Я часто не соглашаюсь с ним, но чем более я изучаю эту страну, тем чаще я отказываюсь от своих первоначальных мнений и соглашаюсь с этим писателем.

Леди Морган, произведения которой почему-то очень расхваливают,- такой же судья в вопросах изящных искусств, каким способен быть шотландский пресвитерианский пастор, а между тем после тирании Филиппа II жизнь и деятельность Италии проявляются только в искусствах, и только в них она получала свое выражение. Леди Морган, по-видимому, совершенно не представляет себе ужасной опасности, угрожающей итальянской литературе. Несчастные писатели Италии теперь находятся в новом и совершенно необычайном положении: язык уходит от них и день ото дня извращается.

На известном вам итальянском языке, языке Ариосто и Альфьери, говорят во Флоренции, в Риме и в Сьене. Только эти три города являются в Италии законодателями в вопросах языка, как Париж, Лондон, Дрезден или Мадрид. Но вот ужасное несчастье для литературы этого народа: вы въезжаете в Италию через Турин, вы идете в общество и бываете столь же огорчены, сколь удивлены, видя, что Еаше прекрасное владение итальянским языком совершенно для вас бесполезно; только иногда вы улавливаете какое-нибудь слово, отдаленно напоминающее язык Гольдони и Метастазио. В Турине все говорят по-пьемонтски; литературный язык здесь, конечно, итальянский, но в обществе прекрасной графини *** вас засмеют, если вы скажете на этом языке хоть одно слово. Пьемонтцы иногда говорят на нем, но только из вежливости к рекомендованному им иностранцу. Этот язык их стесняет. Народ этот, самый насмешливый на всем полуострове, не мог бы выразить на итальянском языке вой сарказм.

Покинув Турин, вы приезжаете в Геную: теперь вы слышите только генуэзскую речь. Ваше положение еще более затруднительно, так как этот диалект для вас еще менее понятен, чем пьемонтский. Я должен был потратить три месяца на то, чтобы усвоить его, а вы знаете, что природа, отказав мне в более важных качествах, наградила меня большой способностью к языкам. Я хочу привести вам пример генуэзского диалекта (дзенуэзского, так как Генуя называется "Дзена") Три итальянских слова: "vostra signoria sa"^* - сокращены в генуэзском до двух слов: "sha sa",- причем одно слово "sha" означает "vostra signoria".

^* (Вашей милости известно (итал.).)

Вы покидаете Геную, которая находится всего в тридцати милях от Турина, и приезжаете в Милан, также расположенный в тридцати милях от этих двух городов: там вы находите "lingua della minga", то есть язык, в котором "ничто" выражается словом "minga". Он совершенно не похож на пьемонтский и генуэзский. Томмазо Гросси, бедный молодой адвокат, в настоящее время, может быть, лучший поэт Италии, писал на миланском языке. Изумительную поэму "День гнева"^* может понять только население приблизительно в шестьсот тысяч человек. В Брешии говорят на брешианском наречии, очень похожем на венецианское, так же как и на веронское. Венецианский язык очарователен: он отличается остроумием и живостью французского. Венецианцы вполне могут оценить способность, которая позволяет человеку развлекать своих слушателей, нравиться им и изяществом легкого разговора делать их счастливыми на пять минут, если только они не пуритане, не потерпели банкротства и не находятся во власти сплина. Сильные этим неоспоримым преимуществом даже и теперь, когда их прелестная столица, имевшая в 1797 году сто тысяч жителей, насчитывает только сорок тысяч нищих, они глубоко презирают язык, на котором говорят бесчувственные и безмозглые педанты Сьены или родины Данте, некогда создавшей так много великих людей. Болонский, неаполитанский и сицилийский языки так же отличаются от языка Флоренции и Рима, как генуэзский и венецианский; только в одном городе Неаполе, где живет триста тридцать тысяч "жестикуляторов", я, иностранец, различил и изучил три различных языка. Жители Пиццо-Фальконе говорят не так, как жители Понте делла Маддалена.

^* (Поэма Гросси "День гнева" - напечатана в 1820 году. Сюжет поэмы - убийство графа Прины, бывшего министра Наполеона, толпой, подстрекаемой агентами реакции, 21 апреля 1815 года.

Поэма Гросси, написанная на литературном языке,- "Ломбардцы в первом крестовом походе" (1826). На эту поэму была открыта подписка, принесшая автору сумму, значительно превышавшую издержки напечатания (первый случай в итальянской литературе нового времени). Но поэма была очень скучна, и критика отозвалась о ней отрицательно.)

Я думаю, что генуэзский, миланский и неаполитанский диалекты существовали еще до латинского языка. На мой взгляд, миланский восходит по меньшей мере к 600 году до н. э.; в ту пору галлы нахлынули в область, расположенную между Тичино, По и Альпами; тогда Белловез превратил селение Милан в город, который окончательно подчинил римлянам только Сципион Назика, в 191 году до н. э.

В 452 году Милан был взят Аттилой, а затем его брали последовательно Одоакр, Теодорих, Урайя и т. д. Таким образом, римляне владели этим городом только 643 года.

В XII веке Флоренция, имевшая огромную торговлю и выполнявшая в Европе в продолжение средних веков ту роль, которая теперь перешла к Англии благодаря ее счастливому островному положению и благоразумию ее жителей,- Флоренция была истинной столицей Италии. Она главным образом была центром литературы и искусства. Этим преимуществом она была обязана свободе, которой она в те времена обладала, и счастливому случаю, сделавшему ее родиной Данте, отца итальянского языка, Петрарки, Боккаччо, Полициано, Микеланджело, Леонардо да Винчи и Лоренцо Медичи, характеристику которого, до смешного модернизованную, дал англичанин Рооко. Лоренцо Великолепный, хотя и очень не похожий на образ, сочиненный его английским биографом, был все же одним из самых замечательных государей, когда-либо существовавших на свете, начиная от установления монархий вплоть до наших дней.

В 1339 году Луккино Висконти установил в Милане абсолютную власть: преемники этого человека, столь же прославившегося своим умом, сколь и своей низостью, несколько раз едва не сделались владыками всего полуострова. Если бы они достигли этого, то очень вероятно, что, несмотря на гений Данте, миланский язык занял бы место, которое теперь принадлежит флорентийскому. Этот последний, на котором невозможно говорить быстро, был бы вытеснен миланским, удобным для быстрого произношения.

Тосканский язык, каким мы его видим в 1825 году, можно сравнить с молодым турецким государем, которому не удалось перебить всех своих братьев и который поэтому не вполне уверенно чувствует себя на троне. Именно этим нужно объяснить недостаток ясности, в котором его упрекают. Когда говорят о какой-нибудь самой простой вещи, о каком-нибудь материальном предмете, например, о решете, то слово это тотчас же возникает в уме у миланца, у венецианца и т. д., разговаривающего с вами, между тем как для того, чтобы вспомнить флорентийское слово, он должен напрячь свою память. Судите, как обстоит дело со словами, выражающими оттенки и движения страсти, например зарождающуюся ревность, когда на балу молодой муж видит, что жена его весь вечер танцует с одним и тем же человеком.

Чтобы выразить движения сердца, к тонкому анализу которых сводится почти вся поэзия, венецианец, неаполитанец или генуэзец в одном случае из четырех не найдет подходящего слова на флорентийском языке; разыскивая его в словаре, они рискуют тем, что поэтический восторг их остынет. Из этого мы должны сделать вывод, что флорентийский диалект, основа словаря della Crusca,- в действительности мертвый язык в Турине, Генуе, Милане, Парме, Пьяченце, Вероне, Венеции, Ферраре, Болонье, Неаполе и во всей Сицилии. Правда, в каждом из этих городов газеты и всякого рода объявления печатаются на языке, притязающем на название "итальянского"; но тосканские педанты совершенно прары, утверждая, что эта претензия ни на чем не основана. Это - местное "наречие", переведенное на итальянский язык при помощи словаря и "слово в слово", как говорят школьники. Действительно, переведены слова, а не фразы, сохраняющие свой пьемонтский, венецианский или неаполитанский характер. Поверите ли вы теперь тому, что я вам скажу? Во время моего пребывания в Ливорно один житель Лукки, богатый и отлично воспитанный, сказал при мне одному флорентийцу того же круга общества: "Наше правительство стало таким ханжеским, что заставило нас закрыть наши ложи (logge) накануне праздника такого-то святого". Флорентинец не понял сразу слова "logge" и подумал, что речь идет о лавках; а между тем Лукка находится от Флоренции на расстоянии всего лишь пятидесяти миль. Так обстоит дело с языком в Италии.

Надеюсь, вы признаете, что человек может быть поэтом только на том языке, на котором он говорит со своей любовницей и со своими соперниками; между тем тосканский язык - мертвый язык для всякого, кто не родился во Флоренции, Сьене или Риме. Вот чем объясняется постоянная напыщенность и растянутость поэм, написанных на тосканском языке во всех тех областях Италии, где не говорят на этом наречии.

К несчастью, во Флоренции и в Сьене живут наименее поэтичные люди во всей Италии. Тот поэтический строй чувств, или, если угодно, начальную стадию безумия, которая создает поэтов, надо искать в Болонье, в Реджо, в Венеции.

Все эти наблюдения заставляют нас сделать тот вывод, что величайшие поэты современной Италии - это Томмазо Гросси, пишущий на миланском языке, и Пьетро Буратти, очаровательные сатиры которого написаны на венецианском языке. Все восхищаются тосканскими стихами Никколини (см. его трагедию "Nabucco", которая вся состоит из намеков на Наполеона), но никто их не читает, так как нет ничего более холодного и менее интересного, чем сравнение между Наполеоном и Навуходоносором, растянутое на пять смертельно скучных актов, В 1650 году это произведение признали бы восхитительным.

Недавно в Генуе напечатали комедию, из которой была изгнана буква R. Видя такие ребячества, можно подумать, что, к счастью и величайшей славе иезуитов, скоро возвратится блаженный XVII век.

Я только что узнал, что Томмазо Гросси, которого я считал действительно талантливым человеком, всерьез занялся поэмой на флорентийском диалекте. Она будет такой же скучной, как и его "Гильдегунда",