Трансцендентальная философия

("Трансцендентальная философия".- 24 октября 1829 года в журнале "Globe" появилась обширная статья о недавно вышедшей книге Стендаля "Прогулки по Риму". Автор статьи, в будущем политический деятель-либерал и историк Реставрации, Дювержье де Оран вместе с комплиментами по адресу Стендаля как одного из первых борцов за романтизм во Франции не поскупился и на критику. Он упрекал Стендаля за его пристрастие к "устарелым" теориям французских материалистов XVIII века и к представителю этой школы Гельвецию. Стендаль решил отвечать Дювержье де Орану по этому последнему вопросу. Статья была напечатана Р. Коломбом в виде письма Стендаля, адресованного г-ну S. S. (Сеттон-Шарпу, английскому адвокату и другу Стендаля), и датирована 18 декабря 1829 года. Название "Трансцендентальная философия" не нравилось Стендалю. На первой странице он записал: "Это название - шутка; я слишком люблю ясность, чтобы начинать с туманных понятий. Настоящее заглавие должно быть: "Гельвеций и г-н Кузен, или О мотивах человеческого поведения". Это последнее название мы и даем в подзаголовке.)

("Гельвеций и г-н Кузен или о мотивах человеческих поступков")

Париж, 18 декабря 1829 г.

Господин философ,

Я родился в Нувеле, около Нарбонны. Это поселок на берегу моря, все жители которого живут рыбной ловлей. Отец мой был рыбаком, одним из самых бедных; нас было три брата. Каждый раз летом, когда наши суденышки возвращались с ловли и оказывались в ста шагах от берега, отец снимал с нас куртки и бросал нас в море. Я плавал, как рыба. В последние дни Империи я был призван в армию. В 1816 году я оставил армию Луары и возвратился в Нувель, почти без денег и весьма обеспокоенный своей судьбой. Оказалось, что отец, братья, мать - все умерли; но через неделю приехал один из моих двоюродных дедов, которого считали умершим сорок лет тому назад; он нажил миллионы в индийских владениях Англии и назначил мне пенсию в три тысячи франков в год, аккуратно выплачиваемую.

Я живу в Париже один, не сумев найти друзей. Как все невольные отшельники, я много читаю.

Третьего дня я прогуливался возле Иенского моста, со стороны Марсова поля; был сильный ветер, Сена волновалась и напоминала мне море. Я следил взором за лодочкой, до краев наполненной песком; она старалась пройти под последней аркой моста с другой стороны Сены, у набережной Бонзом. Вдруг лодочка опрокидывается: я вижу, как хозяин ее пытается плыть, но это ему плохо удается. "Этот увалень сейчас утонет",- подумал я. Я хотел было броситься в воду; но мне сорок семь лет и у меня ревматизм, а было очень холодно. "Кто-нибудь бросится с той стороны",- подумал я. Против воли я продолжал смотреть. Человек снова появился над водой и закричал. Я быстро пошел прочь. "Это было бы безумием с моей стороны,- думал я.- Когда я буду пригвожден к постели острым ревматизмом, кто навестит меня? Кто вспомнит обо мне? Я буду умирать от скуки один, как в прошлом году. Почему он стал моряком, если не умеет плавать? Да и лодка его была перегружена..." Я был уже, может быть, в пятидесяти шагах от Сены; я еще раз услышал крик утопавшего лодочника, молившего о помощи. Я ускорил шаги. "Черт бы тебя побрал!" - пробормотал я и стал думать о чем-то другом. Вдруг я сказал себе: "Лейтенант Луо (так зовут меня), ты негодяй; через четверть часа этот человек утонет, и ты всю жизнь будешь вспоминать его крик".- "Негодяй! Негодяй! - сказал голос благоразумия.- Это сказать легко; а шестьдесят семь дней, которые я пролежал в прошлом году в постели из-за ревматизма?.. Черт бы его побрал! Если ты моряк, так должен уметь плавать". Я быстро шел по направлению к Военной школе. Вдруг я услышал голос: "Лейтенант Луо, вы подлец!" Я вздрогнул. "О, это серьезно",- подумал я и бросился бежать к Сене. Добежав до берега, я в одно мгновение сбросил сюртук, сапоги и брюки. Я был счастливейшим из людей. "Нет, Луо не подлец. Нет, нет!" - повторял я себе вслух. Словом, я без труда спас этого человека, который без меня утонул бы. Я велел уложить его в теплую постель, и он вскоре заговорил. Тогда я начал бояться за себя. Я тоже улегся в хорошо согретую постель и попросил растереть мне все тело водкой и фланелью. Но напрасно, ничто не помогло, ревматизм начался снова, правда, не такой острый, как в прошлом году. Я не сильно страдаю; но дело в том, что никто меня не навещает, и мне очень скучно. Подумав о браке, что я обычно делаю, когда скучаю, я стал размышлять о мотивах, побудивших меня совершить "этот героический поступок", как выражается "Constitutionnel", поместивший об этом заметку (№ 350 от 16 декабря 1829 года^*, стр. 3, вверху).

^* (Никаких сообщений о поступке лейтенанта Луо в "Constitutionnel" ни от 16 декабря 1829 года, ни в ближайших предшествовавших или следовавших за этим номерах нами не найдено. В указанном Стендалем номере газеты упоминается имя Луо, адвоката, выступавшего в каком-то незначительном процессе.

У города Бриенна 29 января 1814 года наполеоновские войска разбили войска коалиции, превосходившие их численностью почти в три раза.)

Что побудило меня совершить мой похвальный поступок? Ибо сказать "героический"- это слишком много. Право же, то была боязнь презрения; ее голос и сказал мне: "Лейтенант Луо, вы подлец!" Поразило меня то, что голос на этот раз не обращался ко мне на ты. "Вы подлец!" Как только я понял, что могу спасти этого увальня, я счел это своим долгом, я стал бы презирать себя, если бы не бросился в воду,- так же, как если бы в Бриенне (в 1814 году), когда мой капитан сказал: "Вперед, Луо! Поднимись на насыпь",- я остался бы внизу. Вот, сударь, рассказ, которого вы у меня просили, или, как вы выражаетесь, анализ, и т. д., и т. д., и т. д.

Жюстен Луо

Я - тот философ, которому отвечает лейтенант Луо, и, что еще более неприятно, философ школы Кабаниса; я пишу книгу о мотивах человеческого поведения, а так как я не красноречив и даже не великий писатель, то, не рассчитывая на свой стиль, я стараюсь собрать для своей книги факты. Прочтя рассказ о поступке г-на Луо, я пошел навестить его. "Как вы сделали это?"- спросил я его. Вы прочли его ответ; я исправил в нем несколько грамматических ошибок.

Мне кажется, что он доказывает блестяще, как выражается новая школа, и весьма разумно, что мотивы человеческого поведения - просто-напросто стремление к удовольствию и боязнь страдания. Вергилий давно уже сказал: "Каждого влечет его собственное желание":

Trahit sua quemque voluptas.

Регул^*, возвращаясь в Карфаген, где ему готовили ужасные пытки, боялся страдания. Общественное презрение, которое его ожидало в Риме, если бы он остался там, нарушив свою клятву, было для него тяжелее, чем жестокая смерть, которая предстояла ему в Карфагене.

^* (Регул - См. прим.)

Стремление к удовольствию движет всеми людьми. Для меня было бы настоящим удовольствием - это и заставило меня взяться за перо*,- если бы новая школа эклектической философии возразила мне на это. Но так как я не красноречив, я хотел бы, чтобы мне ответили без красноречия и без красивых, но непонятных фраз в немецком стиле, а простыми и ясными французскими фразами в стиле гражданского кодекса.

*Взяться за перо-выражение французского ученого Ларше, полемизировавшего с Вольтером по поводу его сочинения "Философия истории". Вольтер в своем ответе высмеивает это выражение.

Действительно, мой трактат о мотивах человеческого поведения будет дополнением к Гражданскому кодексу; опубликовать его - героизм. Я знаю, что пять-десять тысяч лиц, имеющих хорошие оклады, материально заинтересованы в том, чтобы объявить меня безнравственным; ведь говорили же они это о Гельвеции и Бентаме, о лучших людях на свете.

Больше того, cant^* всего хорошего общества, если оно соблаговолит обратить внимание на историю лейтенанта Луо, станет утверждать, что я ужасающе безнравствен. Что такое "cant"? - спросите вы меня. "Cant,- говорит английский словарь знаменитого Джонсона,- это претензия на нравственность и доброту, выражаемая сетованиями на унылом, жеманном и условном языке".

^* (Лицемерие, ханжество (англ.).)

Признаюсь, я хотел бы посмотреть, как объяснит немецкая философия то, что происходило в сердце лейтенанта Луо. Меня интересует это объяснение. Пусть мне докажут, что лейтенанта побудила к действию не боязнь собственного презрения, т. е. не боязнь страдания.

Мой вызов новой школе, которая называется эклектической, касается пока только объяснения того, что происходило в душе лейтенанта Луо в продолжение четверти часа, предшествовавших его погружению в Сену.

Я уважаю красноречие и добродетели эклектических философов, и мое уважение так глубоко, что оно побеждает величайшее недоверие, которое внушает мне всякий неглупый человек, говорящий неясным языком. Мы каждый день наблюдаем в жизни, что человек, который хорошо понимает какую-нибудь вещь, может и объяснить ее понятным образом.

Французы, родившиеся около 1810 года, испытывают живейшее наслаждение, происходящее, по моему мнению, от гордости, отправляясь на лекцию по философии и уходя с нее. Во время лекции удовольствие не так велико, ибо они пытаются понять ее. Сколько людей заинтересовано в том, чтобы хвалить новую философию! В ожидании того времени, когда иезуиты получат возможность повесить всех профессоров, самое лучшее, что они могут сделать,- это покровительствовать немецкой философии, немного туманной и часто мистической; можно было бы сказать, что сторонники ее намеренно хотят быть неясными; они смешивают под именем философии самые различные вещи, а именно:

1) науку о боге, т. е. положительный ответ на следующие вопросы: существует ли бог? вмешивается ли он в наши дела?

2) науку о душе, т. е. ответ на следующие вопросы: существует ли душа? материальна ли ее природа? бессмертна ли она?

3) науку о происхождении понятий: происходят ли они от ощущений? все ли они происходят от них или, может быть, некоторые представления, как, например, инстинкт маленького цыпленка, который,: вылупившись из скорлупы, уже начинает клевать хлебное зерно, рождаются в мозгу без помощи ощущений?

4) искусство избегать ошибок, рассуждая о каком-нибудь предмете, или логику;

5) исследование вопроса: каковы мотивы человеческих поступков? стремление к удовольствию, как говорит Вергилий, или симпатия?

6) исследование вопроса: что такое угрызения совести^*? возникают ли они в результате слышанных нами разговоров или рождаются в мозгу, как побуждение клевать у цыпленка?

^* (Угрызения совести, как и вера в привидения, есть лишь следствие слышанных нами разговоров. Угрызения совести и присяга - единственная польза от религий.)

Мало того, что эти очень трудные вопросы некоторые философы пытаются запутать, смешивая их между собой и часто ссылаясь на тридцать или сорок нелепых объяснений, предложенных греческими или немецкими философами,- я, кроме того, замечаю, что во всякой официальной или академической речи стараются внушить отвращение к сторонникам философии Вергилия.

 Trahit sua quemque voluptas.

Говорят, что мы мошенники или, по меньшей мере, грубые люди. Мне кажется, что частная жизнь Гельвеция ничем не хуже жизни Боссюэ или любого другого отца церкви.

Добродетель - жалкий аргумент; Бекон был мошенником, который торговал правосудием, однако же он один из величайших людей нового времени. Сколько деревенских кюре обладают всеми добродетелями; но как только они начнут рассуждать, все смеются!

Я признаю, что мои противники - в моде; это вполне понятно; эклектическая философия поддерживается и прославляется, в сущности говоря, всеми, кто кормится от государственного бюджета. Повторяю, эти господа, в сущности говоря, любят профессоров философии той же любовью, какой они любят свободу печати или Хартию. В ожидании того времени, когда они в состоянии будут задушить нашу философию, они принимают немецкую философию, которая по крайней мере напыщенна и туманна.

Этой философии также покровительствует cant высшего общества, и все, что питает забавное намерение воссоздать аристократическое высокомерие при помощи степенности и нравственности.

Какую храбрость нужно иметь, чтобы сражаться:

1) с модой;

2) с общественным мнением или, лучше сказать, с пристрастиями всех богатых французов, родившихся около 1810 года;

3) с пятьюдесятью тысячами священников, из которых многие очень образованны, красноречивы, добродетельны;

4) с высшим обществом, которое умеет читать и отлично знает, что законы, установленные Иеремией Бентамом, поражают в самое сердце всякую аристократию, уничтожают всякие социальные привилегии, за исключением тех, которые смог передать человеку его отец, во всех других отношениях предоставив сына личным его достоинствам;

5) с мнением женщин: немецкая философия постоянно стремится взволновать сердце и поразить воображение образами дивной красоты. Чтобы быть хорошим философом, нужно быть сухим, ясным и не иметь иллюзий. Банкир, составивший себе состояние, отчасти имеет характер, необходимый для того, чтобы делать открытия в философии, т. е. ясно понимать то, что происходит,- а это нечто совсем другое, чем красноречиво говорить о блестящих химерах.

Дай бог, чтобы все люди были ангелами! Тогда не было бы ни пристрастных судей, ни лицемеров, и т. д., и т. д. Почитайте журналы: они говорят вам о том, что мы далеки от этих химер. Чем больше будет господствовать во Франции общественное мнение, тем больше будет у нас лицемерия и cant'a: в этом - одно из неудобств свободы.

Таким образом, писатель, решающийся опубликовать рассказ лейтенанта Луо, совершает почти героический поступок. Вместо того, чтобы опровергать его простым стилем, его вовсе не будут опровергать, так как для этого нужно было бы проникнуть в глубины человеческого сердца, а это вещь более трудная, чем красноречие и широкие основы красивого стиля; о таком писателе в унылом и жеманном стиле будут высказывать сожаления как о человеке, имеющем несчастье быть безнравственным. Дай нам бог быть безнравственными, как Гельвеций и Бентам!