Воспоминания о лорде Байроне

("Воспоминания о лорде Байроне" известны нам из "Переписки" Стендаля, изданной Р Коломбом. Эти воспоминания превращены здесь в письмо Стендаля к Р. Коломбу и датированы: "Париж 24 августа 1829 года". Кроме того, в конце статьи Коломб вставил несколько строк ("Страница, которую ты прочел" и т. д.), имевших целью оправдать страницу, не относящуюся непосредственно к лорду Байрону Мы опустили эти строки. Это черновой набросок для статьи о великом поэте. В 1824 году, вскоре после смерти Байрона, Стендаль уже имел случай сообщить свои впечатления от встреч с ним в Милане в 1816 году в письме к Луизе Свантон-Беллок, перегюдчице "Жизни лорда Байрона, его писем и дневников" Томаса Мура. В статье 1829 года (принимаем дату публикации Коломба) повторяются те же темы, что и в письме к г-же Беллок Наконец в марте 1830 года Стендаль напечатал в "Revue de Paris" (т. XII) статью "Лорд Байрон в Италии", продолжавшую все те же темы и развивавшую точку зрения, намеченную и в первых двух заметках. Статью "Лорд Байрон в Италии" Коломб перепечатал в своем издании "Расина и Шекспира".

Некоторые мелкие подробности в этих статьях не совпадают; есть и кое какие противоречия свидетельствующие не только о "забывчивости" или плохой памяти Стендаля, но и о желании его приукрасить свой рассказ драматическими или лирическими деталями. Однако общий фон и рисунок событий остаются те же, и это позволяет думать, что воспоминания Стендаля имеют объективное значение.)

Я теперь могу говорить, так как все друзья, которых я сейчас назову, умерли или закованы в цепи. Слова мои не повредят узникам, да, в сущности, никакая истина не может повредить этим благородным и отважным душам.

Не боюсь я и упреков со стороны моих умерших друзей. Давно пребывая под жестоким гнетом забвения, следующего за смертью^*, они из столь естественного для человека желания остаться в памяти "мира живых" с удовольствием услышали бы голос друга, называющий их имена. Чтобы быть достойными их, уста этого друга не произнесут ничего лживого, ничего хоть сколько-нибудь уклоняющегося от истины.

^* ("Пребывая под жестоким гнетом забвения, следующего за смертью" - цитата из элегии Грея "For who to dumb forget-Tullness a prey".)

Маркиз ди Бреме^*, пьемонтский вельможа, очень богатый и очень знатный,- может быть, он жив еще до сих пор,- был министром внутренних дел в Милане в то время, когда Наполеон был королем Италии. После 1814 года г-н ди Бреме решил, что быть флюгером недостойно его происхождения; он удалился в свои поместья, оставив свой миланский дворец одному из младших своих сыновей, монсиньору Лодовико ди Бреме^**.

^* (Маркиз ди Бреме (1754-1828) - пьемонтский политический деятель и писатель, был назначен Наполеоном государственным советником, затем министром внутренних дел Итальянского королевства и, наконец, председателем итальянского Сената. Его государственная деятельность прекратилась в 1814 году, после падения Наполеона.)

^** (Лодовико ди Бреме (1781-1820) - младший сын маркиза, был духовником принца Ев1ения, но после 1814 года целиком отдался литературным занятиям.)

Это был молодой человек, очень высокий и очень худой, уже тогда страдавший грудной болезнью, которая через несколько лет свела его в могилу. Его называли monsignore, потому что он был дворцовым священником короля Италии, у которого отец его был министром внутренних дел; он отказался от епископства мантуанского в то время, когда семья его еще пользовалась влиянием. Г-н Лодовико ди Бреме был очень высокомерен, образован и вежлив. Его стройная и печальная фигура походила на мраморные статуи, которые можно видеть в Италии на гробницах XI века. До сих пор вижу, как он поднимается по широкой лестнице мрачного и великолепного старого палаццо, которое оставил ему во владение его отец.

Однажды монсиньор ди Бреме пожелал навестить меня в сопровождении г-на Гуаско, молодого умного либерала, так как, не имея ни палаццо, ни титула, я не захотел сам идти к г-ну ди Бреме. Мне так понравился благородный и вежливый тон, который устанавливался в его присутствии, что через несколько дней мы познакомились ближе. Г-н ди Бреме был восторженным другом г-жи де Сталь, и позднее мы с ним поссорились из-за того, что как-то вечером, в театре Ла Скала, в ложе его отца, я утверждал, что "Размышления о Французской революции" г-жи де Сталь кишат ошибками. Каждый вечер в ложе г-на ди Бреме собирались восемь или десять замечательных людей; мы едва слушали выдающиеся места оперы, и разговор не прекращался.

Однажды вечером, осенью 1816 года, возвратясь с прогулки на озеро Комо, я вошел в ложу г-на ди Бреме; я почувствовал в обществе что-то торжественное и натянутое; все молчали; я слушал музыку, когда г-н ди Бреме сказал мне, указывая на моего соседа: "Господин Бейль, вот лорд Байрон". Он повторил ту же фразу в обратном порядке лорду Байрону. Я увидел молодого человека с изумительными глазами, в которых было нечто великодушное; он был не велик ростом. Я тогда сходил с ума от "Лары". Со второго взгляда я уже видел лорда Байрона не таким, каков он был в действительности, но таким, каким, мне казалось, должен был быть автор "Лары". Так как беседа не клеилась, г-н ди Бреме старался заставить меня говорить; но это было для меня невозможно: я был полон робости и нежности. Если бы я посмел, я поцеловал бы руку лорду Байрону, заливаясь слезами. Побуждаемый вопросами г-на ди Бреме, я решил заговорить, но высказывал только банальные мысли, не рассеявшие молчания, которое в этот вечер царило в обществе. Наконец лорд Байрон попросил меня, так как один только я знал английский язык, указать улицы, по которым ему нужно было пройти, чтобы вернуться в свою гостиницу; она находилась на другом конце города, неподалеку от крепости. Я знал, что он непременно заблудится: в этой части Милана в полночь все лавки уже закрыты; ему пришлось бы блуждать по пустынным, плохо освещенным улицам, к тому же совершенно не зная языка. Из заботливости я имел глупость посоветовать ему нанять фиакр. Тотчас же его лицо приняло несколько высокомерное выражение; он дал мне понять с должной вежливостью, что он просил меня указать улицы, а не советовать, каким способом добраться до места. Он вышел из ложи, и я понял, почему с его приходом воцарилось молчание.

Надменная и вполне джентльменская натура хозяина ложи нашла себе подобную. В присутствии лорда Байрона никто не хотел подвергаться опасности, которая угрожает тому, кто предлагает тему для разговора в обществе семи или восьми молчаливых людей.

Лорд Байрон увлекся, как ребенок, обрушившись на высшее английское общество, всемогущую, неумолимую, страшную в своей мести аристократию, которая делает из стольких богатых глупцов людей "вполне почтенных", но не может, не губя самое себя, позволить смеяться над собой одному из своих сыновей. Страх, распространенный в Европе великим народом, вождями которого в то время были Дантон и Карно, сделал английскую аристократию такой, какова она теперь,- могущественной, угрюмой, полной лицемерия кастой.

Насмешки лорда Байрона в "Чайльд Гарольде" полны горечи,- это гнев юности; в "Беппо" и в "Дон Жуане" насмешки его смягчились до иронии. Но не следует принимать всерьез эту иронию: в основе ее лежат не веселье и беспечность, а ненависть и несчастье. Лорд Байрон умел изображать только одного человека: самого себя. К тому же он был и считал себя большим вельможей; таким он и хотел быть в свете, а в то же время он был великим поэтом и хотел, чтобы им восхищались,- несовместимые требования, источник великих несчастий.

Никогда ни в одной стране класс богатых и хорошо воспитанных людей, уважающих друг друга за титулы, унаследованные от предков, или ордена, добытые личными заслугами, не в состоянии будет хладнокровно переносить человека, окруженного восхищением публики и достигшего в салонах всеобщей благосклонности тем, что он написал двести прекрасных стихов. За благосклонный прием, оказываемый другим поэтам, аристократия мстит, восклицая: "Какой тон! Какие манеры!" Эти два кратких восклицания по отношению к лорду Байрону были невозможны. Они камнем легли на сердце аристократам и превратились в ненависть. Ненависть эта началась с большой поэмы г-на Соути, до того времени известного только одами, которые он посвящал английскому королю (впрочем, королю образцовому) в день его рождения. Этот г-н Соути, покровительствуемый "Quarterly Review", обрушился с жестокими оскорблениями на лорда Байрона, который однажды едва не почтил Соути пистолетным выстрелом.

В обычные, повседневные минуты жизни лорд Байрон считал себя вельможей; это была броня, в которую облекалась эта тонкая и глубоко чувствительная к оскорблениям душа, защищаясь от бесконечной грубости черни. Odi profanum vulgus et arceo^*. Надо признать, что в Англии чернь, обладая сплином по праву рождения, более жестока, чем где бы то ни было.

^* ("Ненавижу непросвещенную чернь и избегаю ее"^** (лат.).)

^** ("Ненавижу непросвещенную чернь и избегаю ее" - стих из оды Горация "К хору мальчиков и девушек" (книга III, ода 1).)

В дни, когда лорд Байрон бывал смелее по отношению к грубым речам и грубым поступкам, то есть когда он бывал не так чувствителен, на сцену выступало щегольство красотой и хорошим тоном. Наконец, два или, может быть, три раза в неделю у него бывали приступы (длившиеся по пять или шесть часов), когда он был разумным человеком и великим поэтом.

Чрезмерное увлечение библией придает английскому народу какой-то оттенок древнееврейской жестокости; аристократизм, который проникает даже в семейные отношения, воспитывает в нем большую серьезность. Лорд Байрон заметил этот недостаток, и в "Дон Жуане" он одновременно весел, остроумен, возвышен и патетичен; он приписывал эту перемену своему пребыванию в Венеции.

Венецианская аристократия, беспечная и ставшая аристократией на пятьсот или шестьсот лет раньше, чем аристократия остальной Европы, а потому в глазах лорда Байрона достойная большего уважения, в 1797 году имела своими вождями людей, совершенно неспособных к делам, но зато чрезвычайно нахальных. Этим последним из людей противостояла маленькая армия, довольно потрепанная; они не ставили ее ни во что: они были слишком глупы для того, чтобы понять и бояться командовавшего ею гения, двадцатипятилетнего молодого человека. Венецианское правительство приказало или позволило убить больных солдат из армии Бонапарта: вот истинная причина падения Венеции. Никогда еще аристократия не бывала столь несчастной, но никто не переносил большего несчастья с таким весельем.

Лорда Байрона глубоко поразила веселость, беспечность графа Брагадина и многих приятных людей, более благородных и более несчастных, чем он сам. Он имел счастье наблюдать, какое глубокое, искреннее и непрерывное восхищение возбуждали в венецианском хорошем обществе стихи г-на Буратти^*. С этих пор легкая ирония "Дон Жуана" сменила горькие сарказмы "Чайльд Гарольда"; перемена в характере благородного поэта была менее заметна, но столь же реальна.

^* (Буратти-венецианский сатирический поэт,писавший почти исключительно на венецианском диалекте и поэтому малоизвестный.)

Позднее, около 1820 года, помимо других нелепых сумасбродств, ему пришла в голову мысль издавать газету. Он взял к себе в компанию одного весьма образованного литератора (г-на Гента^*, который оставил нам очень схожий портрет лорда Байрона). Этот литератор принадлежал, как и лорд Байрон, к партии, которую в Англии называют либеральной. Другой член этой так называемой либеральной партии написал лорду Байрону от имени всех либералов хорошего общества письмо, в котором указывал ему, какой непоправимый вред он наносит себе, публично вступая для издания газеты в компанию с человеком недворянского происхождения и никоим образом не принадлежащего к high life^**.

^* (Гент Генри (1773-1835) - английский публицист либерал.

В 1821 году он редактировал в Англии "Examiner", но оставил его, чтобы принять приглашение Байрона и издавать с ним вместе газету "Либерал". Его "Воспоминания о лорде Байроне" вышли в 1828 году.)

^** (Высший свет (англ.).)

Стоит ли удивляться тому, что г-н Мур^* сжег мемуары, которые ему доверил его друг?

^* (Мур Томас - друг и душеприказчик Байрона, по настоянию семьи Байрона, боявшейся скандальных разоблачений о жизни поэта, уничтожил мемуары Байрона, а также большую часть его писем, находившихся в его распоряжении.)