Жизнеописания Гайдна Моцарта и Метастазио (Перевод А. А. Энгельке под редакцией Ю. Б. Корнеева)

Предисловие к изданию 1814 года

В 1808 году мне довелось побывать в Вене. Я написал одному из своих друзей ряд писем о прославленном композиторе Гайдне, с которым по счастливой случайности познакомился несколько лет тому назад. Вернувшись в Париж, я обнаружил, что мои письма пользуются некоторым успехом; кое-кто потрудился даже их переписать. Я поддался искушению стать писателем и попасть в печать еще при жизни. Итак, добавив несколько пояснений и устранив кое-какие повторения, я предстаю перед друзьями музыки в виде небольшого in 8°.

Добавление. сделанное в 1817 году

Когда в 1814 году автор решил перечитать свои письма и составить из них брошюру, он старался несколько отвлечься от глубоко мучительных переживаний и не удосужился заранее написать в Париж, чтобы заручиться там успехом. Таким образом, ни одна из газет не сообщила о появлении этой книжки; зато в Англии она удостоилась перевода^*, и самые почтенные журналы пожелали заняться обсуждением взглядов автора. Вот что он хотел бы сказать в ответ.

^* (У Меррея, в 1817 г.; том в 496 стр. с учеными примечаниями.)

Я постарался уяснить себе чувство, которое мы, живущие во Франции, испытываем, слушая музыку. Основная трудность заключается в том, что ощущения, которыми мы обязаны этому восхитительному искусству, крайне сложно выразить словами. Мне пришлось убедиться, что при желании сделать менее скучным тот философский анализ, которым я занялся, нужно написать биографии Гайдна, Моцарта и Метастазио. Гайдн представлял в моих глазах все виды инструментальной музыки. Моцарт, которого неустанно сравнивают с его знаменитым соперником Чимарозой, дал образцы обоих видов оперной музыки: музыки, где голосу принадлежит все, и музыки, где голос, пожалуй, только называет чувства, пробуждаемые с такой поразительной силой оркестром. Биография Метастазио, естественно, приводила к изучению того, чем должны быть оперные либретто, увлекающие наше воображение, нашу буйную фантазию в те романические края, которые музыка открывает подвластным ей душам.

Мне думается, что первейший завет, диктуемый девятнадцатым веком каждому, кто берется за перо,- это ясность. К тому же для меня ясность стала долгом в силу еще одного соображения.

Мы во Франции много говорим о музыке, но наше воспитание отнюдь не подготавливает нас к тому, чтобы судить о ней. Всем известно, что чем более музыкант владеет каким-нибудь инструментом, тем менее он способен почувствовать внушенное им восхищение. Душа его полна другим, и он увлекается только трудностями. Я подумал о том, что молодые женщины, начинающие светскую жизнь, обрадуются, найдя в одном томе все, что следует знать по данному вопросу.

Когда анализируешь такие тонкие чувства, самое важное - ничего не преувеличивать. Это меня вполне устраивало: дар красноречия, которым я совершенно не обладаю, в подобной книге был бы неуместен.

Остров Уайт, 16 сентября 1817.