Письмо о современном состоянии музыки в Италии

Венеция, 29 августа 1814 года

Итак, вам еще памятны, мой друг, те письма, которые я вам писал из Вены шесть лет тому назад. Вы хотите получить от меня очерк о современном состоянии музыки в Италии. С той поры взгляды мои сильно изменились. Теперь я и более богат и более счастлив, чем тогда в Вене, а те часы, когда я не бываю в обществе, я целиком посвящаю истории живописи.

Вы знаете, как я обрадовался, когда мне вернули доход, рассчитанный только на строго необходимое. Честолюбие, по-видимому, меня обмануло, ибо, получая это будто бы строго необходимое, я имею постоянную возможность покупать небольшие хорошие картины, которыми крупные коллекционеры пренебрегли или, вернее, которых они не распознали. Несколько дней тому назад, на Riva del schiavoni, у одного капитана корабля, учтивейшего человека на свете, я видел чудесные небольшие эскизы Паоло Веронезе, пронизанные тем прекрасным золотистым колоритом, который так оживляет его большие полотна. Так вот, у меня уже появилась надежда приобрести один - два таких наброска этого великого мастера, шедевры которого наряду со многими другими погребены в вашем огромном музее. Вы считаете себя цивилизованными^*, а поступили по - варварски, отняв их у Италии. Вы, должно быть, и не заметили, господа воры, что, похищая картины, вы не захватили с собой той атмосферы, в которой только и можно ими любоваться. Вы уменьшили количество наслаждения на земле. Какая-нибудь картина, которая выглядит одинокой и словно чужой в одном из углов вашей галереи, являлась здесь предметом гордости и толков целого города. Стоило вам приехать в Милан, как вам уже говорили о "Возложении тернового венца" работы Тициана; в Болонье нанятый вами слуга прежде всего спрашивал вас, хотите ли вы взглянуть на "Святую Цецилию" Рафаэля; слуга сам мог сказать пять - шесть фраз по поводу этого шедевра.

^* (Вы считаете себя цивилизованными...- Речь идет о произведениях искусства, вывезенных из Италии французами, согласно договору 1797 года, в качестве военных трофеев и возвращенных в итальянские музеи после окончательного падения Наполеона в 1815 году.)

Я отлично понимаю, что такие фразы наводят тоску на любителя, желающего судить и чувствовать без посторонней помощи; его подчас выводит из себя частое употребление итальянцами превосходных степеней; но эти превосходные степени показывают общее отношение жителей страны к искусствам. Эти превосходные степени, такие назойливые, на мой взгляд, быть может, пробудят любовь к искусству в душе молодого портной го из Болоньи, который станет со временем Аннибалом Каррачи. Эти превосходные степени чем-то похожи на те знаки уважения, которые оказываются маркизу Веллингтону на улицах Лиссабона: разумеется, мелкий судейский чиновник, кричащий "evviva"^*, не способен судить о воинских талантах и необычайном благоразумии этого редкостного человека,- не беда! Зато эти возгласы служат полководцу наградой за добродетели и создадут, пожалуй, нового Веллингтона из молодого капитана, который состоит у него в адъютантах.

^* (Да здравствует! (итал.))

Самое почитаемое, самое известное лицо в Риме - это Канова. Жители какого-нибудь парижского квартала знают лишь герцога такого-то, особняк которого стоит в конце улицы. Большего и не нужно, чтобы убедить вас в том, что вы напрасно перевозите в Париж "Преображение" и "Аполлона"; вы напрасно перенесли на холст "Снятие с креста" - фреску, написанную Даниэле да Вольтерра,- все эти произведения мертвы: вашим изящным искусствам недостает зрителей.

Пусть у вас будет Итальянская опера, пусть у вас будет Парижский музей,- отлично: вам удастся, пожалуй, приобрести в этих отраслях искусства вкус к некоей золотой посредственности; но великими вы будете всегда только в комедии, в песенках, в книгах остроумно-назидательного толка.

 Excudent alii spirantta mollius aera.

Virg., VI, v. 847^*.

^* (

Выкуют тоньше другие пусть оживленные меди. 

Вергилий, "Энеида", VI, 847.)

У вас, французов, будут Мольеры, Колле^*, Панары, Гамильтоны, Лабрюйеры, Данкуры, "Персидские письма"^**. В этом прелестном жанре вы будете всегда первым народом в мире: совершенствуйте его, отдавайте ему все, чем вы богаты, поощряйте тех, кто пишет в этом стиле; великие же люди рождаются в той стране, которую вы попираете ногами. Дайте приличный оркестр вашему французскому театру; купите для него замечательные декорации из миланского театра Ла Скала, которые покрываются свежей краской раз в два месяца и которые вы получите за отрез холста, равный по размерам полотнам декораций. Умные люди из Неаполя и из Стокгольма встретятся друг с другом на площади Карусель, по пути в ваш театр, чтобы посмотреть там "Тартюфа" или "Свадьбу Фигаро". Мы, поездившие по белому свету, прекрасно знаем, что эти пьесы умеют как следует играть в Париже и нигде больше.

^* (Колле (1709-1783) - французский комедиограф, комедии которого отличались замечательным остроумием; Панар (1694-1765) - остроумный французский водевилист и автор веселых песенок; Гамильтон, Антуан (1646-1720) - натурализовавшийся во Франции ирландец, автор мадригалов, песен, рондо, экспромтов. Из более крупных его произведений европейской известностью пользуются "Мемуары шевалье де Граммона"; Лабрюйер (1645-1696) - французский моралист, автор "Характеров", сборника сатирических характеристик типов современного ему общества. Данкур, Флоран (1661-1725) - французский комедиограф и актер. Особенным успехом пользовалась его комедия "Модный кавалер" (1687).)

^** ("Персидские письма" - известное сочинение Монтескье (1721), острая сатира на французское общество XVIII века, рассматриваемое глазами вымышленного перса.)

Точно так же и картины Лодовико Каррачи словно пропадают для глаза повсюду, кроме Ломбардии. Назовите мне ту из очаровательных женщин, которая бы хоть раз смотрела, не зевая от скуки, на такие картины, как "Призвание св. Матфея"^* и "Погребение св. Девы", краски которых несколько потемнели! Я убежден, что самые скверные копии, вставленные в рамы этих картин, произвели бы на французское высшее общество точно такое же впечатление. А в Риме то же высшее общество две недели подряд будет говорить о том, каким образом эту фреску, написанную Доменикино в монастыре св. Нила, собираются переносить на полотно. В Риме уважают большого художника; в Париже - удачливого генерала, осыпанного милостями государственного советника, маршала Саксонского^** или же г-на Калонна^***. Я не говорю о том, хорошо это или плохо, я просто отмечаю, что это именно так. Большой художник, которому дорога его слава и которому известны слабости нашего сердца, должен жить там, где публика тоньше всего ценит его достоинства и где она, стало быть, строже всего относится к его ошибкам. В Риме г-да Г. Г. Г. Г., известные мне только своими чудесными произведениями, могли бы, впрочем, смело жить на четвертом этаже: уважение всего города, начиная от племянника папы и кончая самым ничтожным аббатом, не покинуло бы их и там; им были бы гораздо более признательны за хорошую картину, чем за острое словцо. Вот та атмосфера, которая необходима для художника: ведь и у художника, как и у всякого другого человека, бывают минуты уныния.

^* (Музей, № 878.)

^** (Маршал Саксонский, Мориц (1696-1750) - один из крупнейших полководцев XVIII века.)

^*** (Калонн (1734-1802) - французский государственный деятель, интриган, пользовавшийся своим министерским постом ради собственного обогащения.)

Одной из самых интересных бесед в городе, куда я приезжаю, бывает для меня разговор с каретником, у которого я нанимаю коляску, чтобы развозить в ней свои рекомендательные письма. Я его расспрашиваю о местных достопримечательностях, о самых важных лицах в округе; он отвечает мне, поминая недобрым словцом сборщиков косвенных налогов; но, отдав эту дань своему общественному положению, он толково разъясняет мне, чем занято сейчас всеобщее внимание.

Когда я вернулся в Париж, у вас еще была ваша очаровательная г-жа Барилли^*: но, свидетель бог, хозяин прекрасных меблированных комнат на улице Серютт не обмолвился о ней ни единым словом; хорошо еще, если ему известны имена мадемуазель Марс^** и Флери. Поезжайте во Флоренцию к Шнейдеру; самый последний поваренок сообщит вам: "Давиде-младший приехал три дня тому назад; он будет петь с сестрами Момбелли; опера произведет фурор; все съезжаются во Флоренцию послушать ее".

^* (Барилли, Мария-Анна (1780-1813) - итальянская певица, с 1805 года подвизавшаяся в Париже вместе со своим мужем, известным певцом Луиджи Барилли (1767-1824).)

^** (Мадмуазель Марс, Анна-Франсуаза-Ипполита (1779-1847) и Флери, Абраам Жозеф (1750-1822) - известные актеры Французской комедии.)

Если вы, мой друг, когда-нибудь посетите Италию, вы будете возмущены тем, что оркестры здесь гораздо хуже оркестра Одеона и что в местных труппах встретишь лишь один - два хороших голоса. Вы подумаете, что я вру, как пассажир, побывавший в дальнем плавании. Здесь никогда не бывает такого сочетания имен, к какому вы привыкли в Париже, когда в одной и той же опере участвовали: из певиц - Барилли, Нери и Феста, а из певцов - Кривелли^*, Такинарди и Порто. Но не приходите в отчаяние в предвкушении вечера: певцы, которых вы считаете посредственными, будут наэлектризованы присутствием впечатлительной и способной на энтузиазм публики; и так как воодушевление будет передаваться от сцены к ложам и от лож к сцене, то вы услышите пение такое слаженное, отличающееся такой теплотой, таким brio, о которых вы даже не мечтаете. Вы будете свидетелем таких минут увлечения, когда и певцы и зрители забывают обо всем решительно, чувствуя лишь красоту финала Чимарозы. В Париже недостаточно выплачивать тридцать тысяч франков Кривелли; надо было бы еще нанять за деньги публику, которая будет способна его слушать и питать к его искусству такую же любовь, какую он к нему испытывает сам. Он блестяще и просто проводит какой-нибудь пассаж - никто не рукоплещет; он позволяет себе какую-нибудь банальную и бьющую на эффект шутку - и каждый слушатель, в восторге от того, что может показать себя знатоком, оглушает своего соседа бешеными аплодисментами; но этим рукоплесканиям недостает подлинной сердечности: в душе этот человек не испытывает никакого удовольствия - доволен только его рассудок. Итальянец открыто восхищается какой-нибудь прекрасной арией, которую слышит в первый раз; француз же аплодирует с известной оглядкой: он боится одобрить нечто посредственное: только на третьем или четвертом представлении, когда будет твердо решено, что эта ария прелестна, он посмеет крикнуть "браво" с ударением на первом слоге, чтобы показать, что он знает итальянский. Взгляните на него в день первого спектакля, когда он, повстречавшись в фойе со своим приятелем, говорит тому: "Божественно!". Уста его утверждают, но глаза вопрошают. Если приятель не ответит на его восклицание какой-нибудь другой превосходной степенью, он уже готов низвергнуть свое божество. Вот почему в Париже восторженное преклонение перед музыкой исключает какие бы то ни было споры: либо это чудесно, либо отвратительно; а по ту сторону Альп, где каждый уверен в том, что чувство его не обманывает, о музыке спорят без конца.

^* (Кривелли, Гаэтано (1774-1866) - один из лучших итальянских теноров, выступавший в Париже с 1811 по 1817 год; Такинарди, Николо (1776-1859)-итальянский тенор, с 1811 по 1814 год певший в Итальянской опере в Париже и удалившийся оттуда после падения Наполеона.)

Все знаменитые певцы, которых я слушал в Одеоне, показались мне бесстрастными: Кривелли уже на тот, каким он был в Неаполе; один только Такинарди бывал в отдельные минуты превосходен в "Distruzzione di Jerusalemm" ("Разрушение Иерусалима")^*. Беда эта из тех, что деньгами не поправишь: причина ее в особых свойствах, французской публики.

^* ("Разрушение Иерусалима" - опера Цингарелли (1810).)

Посмотрите на того же француза, столь робкого, когда он говорит о музыке, столь боязливого, когда может пострадать его самолюбие: посмотрите, как он будет восхищаться каким-нибудь метким словцом или удачным ответом; как умно, как вдохновенно, как тонко и красноречиво он в подробностях разберет вам любую остроту! Если только вы не пустой мечтатель, вы скажете: эта страна должна рождать Мольеров и Реньяров, но не Галуппи и Анфосси.

Молодой итальянский князь обычно дилетант: он сочиняет - хорошо ли, худо ли - кое-какие песенки и без памяти влюблен в актрису; появляясь при дворе своего государя, он бывает застенчив и почтителен., Молодой французский герцог доходит до королевской спальни, рисуясь своим изяществом; видно, что он счастлив, что он вполне уверен в себе; мурлыча что-то невнятное, он опирается на балюстраду, которая отделяет ложе короля от остальной части спальни. Слуга - негр подходит к нему и говорит, что здесь так сидеть не положено, что он оскверняет королевскую балюстраду. "О-о, вы правы, мой друг! Я восхвалю повсюду ваше рвение",- и он, смеясь, делает пируэт.

Должен признаться вам, дорогой Луи, я не изменил того мнения, которого придерживался шесть лет тому назад, говоря вам о первом симфонисте в мире, Инструментальный жанр погубил музыку. Теперь чаще и охотнее играют на скрипке или на рояле, чем поют; отсюда та прискорбная легкость, с какой инструментальная музыка портит вкус любителям музыки вокальной: с этой задачей она успешно справляется вот уже пятьдесят лет.

В Италии теперь один только человек умеет прекрасно развивать голос - это Момбелли, и основное преимущество его прелестных дочерей заключается, конечно, в том, что у них такой учитель.

Этим подлинным умением петь, которое я буду защищать до самой смерти, и обладала на венской сцене певица Мартинес, ученица Метастазио: она владела им в совершенстве и, проведя свою юность - начало восемнадцатого века - в Риме и Неаполе вместе со знаменитой Романини, знала, что именно требуется от человеческого голоса, чтобы он мог пленять все сердца.

Секрет этот прост: голос должен быть красивым и уметь проявить себя.

Вот и все. Для этого нужно, чтобы аккомпанемент не был особенно громким, чтобы скрипки играли pizzicato^* и чтобы вокальная партия состояла, в основном, из отрывков, написанных в медленном темпе. Теперь прекрасные голоса ищут себе спасения в речитативах: именно в них г-жа Каталани и Веллути особенно хороши. Так и пели лет восемьдесят тому назад модные в ту пору кантаты. В наши дни вначале исполняют галопом какой-нибудь полонез; затем следует большая ария, по ходу которой инструменты состязаются в силе с голосом или смолкают на минуту лишь для того, чтобы удлинить тот или иной такт и дать возможность певцу блеснуть нескончаемыми руладами, а все это вглесте называется оперой, занимает вас четверть часа и не вызывает ни единой слезы.

^* (Генуэзец Паганини является, на мой взгляд, первым скрипачом Италии; у него необычайная мягкость звука; обычно он играет концерты, такие же пустячные, как и те, что наводят на вас скуку в Париже, но мягкость игры его всегда спасает. Особенно я люблю слушать, когда он играет вариации на четвертой струне. Генуэзцу этому, впрочем, всего тридцать два года. Быть может, со временем он будет играть что-нибудь получше этих концертов, быть может, здравый смысл подскажет ему, что лучше сыграть какую-нибудь прекрасную мелодию Моцарта.)

Самые лучшие певицы, которых я слышал в Италии (для успокоения моей совести, прошу заметить, что наиболее талантливые могли, на беду свою, ни разу не выступить в моем присутствии),- итак, самые лучшие певицы, которых я слышал за последнее время,- это Эйзер и сестры Момбелли. Первая вышла замуж за одного милого поэта и больше перед публикой не выступает; на вторых возлагаются все надежды итальянской Полигимнии. Представьте себе самое высокое умение, самую большую нежность звука и предельную выразительность; представьте себе бедную г-жу Барилли, голос которой еще прекраснее и отличается такой теплотой, какой лишь можно желать. Сестры Момбелли выступают как будто только в серьезном жанре; в таком случае, г-жа Барилли будет всегда иметь перед ними преимущество: она божественно поет арию "Fanciulla sventurata" в опере "Благородные враги", партию графини Альмавива в "Свадьбе Фигаро", донну Анну в "Дон-Жуане" и т. д. Надо было слышать, как юные Момбелли пели в Милане в опере "Adriano in Siria" ("Адриан в Сирии"), написанной на либретто Метастазио: это было восхитительно и произвело фурор. По счастью для вас, они еще совсем молоды, и вы можете вполне надеяться на то, что со временем услышите младшую из них - ту, которая носит мужское платье.

Любителям пения недоставало только одного - услышать в той же опере превосходного Веллути, единственного, насколько мне известно, своеобразного по красоте дисканта во всей Италии, и Давиде-младшего. У этого последнего чудесный голос, но ему еще далеко до того высокого умения, каким обладают сестры Момбелли. Это певец, который постоянно делает восхитительные фиоритуры, настоящий оперный певец для Парижа; я уверен, что по своей популярности он там сравнился бы с г-ном Гара. Что же касается бедняжек Момбелли, то все наши знатоки спросили бы: "Как? Только и всего?" А в Италии им предстоит самая громкая слава; бога надо молить только об одном: чтобы они не вышли замуж за каких-нибудь богачей, которые бы лишили нас возможности их слушать.

Г-жа Манфредини доставила бы вам необычайное удовольствие в опере Паэра "Камилла": у нее поразительно звучный голос; но в этой опере, которую я слышал в Милане, особенно привел меня в восторг комик Басси - несомненно, первый комик теперешней Италии. Слышали бы вы только, как в той же "Камилле" он говорит своему господину, молодому офицеру, который собирается переночевать в неуютном на вид замке:

 Signor, la vita è corta; 
 Andiam, per carita*.

^* (

 Синьор, жизнь коротка, 
 Идемте, ради бога (итал.).

)

В голосе его чувствуется теплота, он уверенно держится на сцене и влюблен в свою профессию. Кроме того, он глубоко понимает суть комического и пишет сам недурные комедии. Восхищение его игрой появилось у меня, когда я услышал его в опере "Сер Марк-Антонио" в Милане. Не знаю, где он подвизается сейчас. У него, кстати, очень хороший голос; он был бы совершенством, будь у него такой же бас-баритон, как у вашего Порто.

Но что ж делать? В моем представлении мужской голос проигрывает, если певец проявляет излишнюю страстность, а женский голос - если певица слишком свежа и румяна. Вы скажете, что это опять-таки один из моих парадоксов; на это я вам отвечу, как Сезар де Сенневиль^*: "В добрый час!"

^* (На это я вам отвечу, как Сезар де Сенневиль...- Стендаль имеет в виду роман Пикара "Приключения Эжена де Сенневиля и Гильома Денорма, описанные Эженом в 1787 году", пользовавшийся в свое время широкой популярностью. Ироническую фразу "В добрый час" (которую Стендаль часто цитирует) произносит горбун Сезар де Сенневиль, застав своего двоюродного брата Эжена в объятиях гувернантки.)

Ноццари, которого вы слышали в Париже,- это лучший в мире исполнитель партии Паолино в "Тайном браке", которая, на мой взгляд, несколько высока для голосовых данных вашего замечательного Кривелли.

У Пеллегрини чудесный бас-баритон; ему следовало бы взять несколько уроков у Батиста-младшего, Тенара, Потье или, еще лучше, у великолепного Дюгазона^*, если только он еще у вас, этот чудесный комик, которого вы, серьезные и важные люди, не признали.

^* (Дюгазон (Жан Батист Анри Гурго, по сцене Дюгазон (1746-1809) - первоклассный комический актер, учитель Тальма, в эпоху революции якобинец, автор нескольких революционных пьес и адъютант Сантерра. Последний великий исполнитель ролей комического слуги - Сгавареля, Маскариля, Скалена, Жодле.)

Вам лучше, чем мне, известны певицы Грассини, Корреа, Феста, Нери, Сесси, которые побывали в Париже. Вы еще тоскуете по г-же Стринасакки, превосходно исполнявшей партию Каролины в "Тайном браке", которую ваши театральные завсегдатаи довольно справедливо называли г-жой Дюмениль из театра Лувуа^*.

^* (В театре Лувуа в эпоху Империи и Реставрации давались спектакли Итальянской оперы. Дюмениль - известная трагическая актриса XVIII столетия.)

В новом превосходном театре в Брешии я с удовольствием слушал г-жу Каролину Басси: это темпераментная актриса. Тем же качеством богато наделена г-жа Маланотти. Виттория Сести, в свою очередь, обладает красивой наружностью и сильным голосом.

Я ни разу не слышал певицы Кампорези, которую высоко ценят в Риме; сейчас она, должно быть, поет в Париже.

Мне не приходится говорить вам о Такинарди, который бывает так хорош, когда на него находит вдохновение; по его стопам идет и тенор Сибони. Парламаньи и Ранфаньи по-прежнему остаются тем, чем вы их привыкли видеть, то есть прекрасными комиками. Де Греси и Дзамбони отлично играют: де Греси был превосходен в опере "Pretendenti delusi" ("Обманутые претенденты"), имевшей три года назад большой успех в Милане. Это, собственно, наша опера "Претенденты", весьма удачно приспособленная к особенностям итальянской сцены. Моска написал к ней забавную музыку. Трио

 Con rispetto e riverenza*,

^* (С уважением и почтением (итал.).)

сопровождаемое в конце мелодией на флейте, мне необычайно понравилось.

Я не буду вам говорить ни о г-же Каталани, ни о г-же Гафорини. Первой из них я не слышал с тех пор, как она дебютировала в Милане тринадцать лет назад, а вторая, к сожалению, вышла замуж. Она мастерски исполняла комические партии. Ее надо было слышать в таких операх, как "Дама-солдат"^*, "Сер Марк-Антонио", "Кот в сапогах"^**. На радость людям тонкого ума никогда не появится существа более пылкого, более резвого, более жизнерадостного, более остроумного, более вдохновенного. Госпожа Гафорини была для Ломбардии тем, чем г-жа Барилли - для Парижа: ни та, ни другая никем не заменимы. Характерные особенности, присущие той или иной нации, заставляют вас предположить, что Гафорини во многом была прямой противоположностью Барилли,- и вы не ошибаетесь.

^* ("Дама-солдат" - опера Орланди (Генуя, 1808). "Сер Марк-Антонио" - трехактная опера Лемуана, текст Рошон це Шабанна (1789). Пользовалась в начале XIX века значительным успехом. Для итальянской сцены была переделана Моска ("Обманутые претенденты", Милан, 1811).)

^** ("Кот в сапогах" - опера Валентино Фиораванти (Неаполь, 1813).)

Три месяца тому назад в Миланской консерватории мне довелось слышать прекрасный голос. До меня донеслись слова моих соседей: "Не смешно ли, что такому превосходному комику дают прозябать где-то на миланских задворках, а не делают его профессором консерватории, с тем чтобы он оживил эту прекрасную статую?" Имени статуи я не помню.

Люди, приезжающие из Неаполя, больше всего расхваливают комика Казачелли. Я слышал также, как превозносят г-жу Паэр и тенора Марцокки^*"

^* (Здесь имеется значительный пропуск. Автор, не вдаваясь в свои туманные рассуждения о композиторах, весьма достойных, хотя и свернувших в угоду моде на ложный путь, хочет напомнить некоторые фактические данные применительно к каждому из них.

Большие надежды возлагают на Россини, двадцатипятилетнего начинающего композитора. Надо отдать справедливость: его арии в исполнении очаровательных сестер Момбелли отличаются изящностью. Шедевром этого молодого композитора, обладающего привлекательной внешностью, является опера "Итальянка в Алжире". Но он уже как будто несколько повторяется. Я так и не нашел ничего самобытного, ничего увлекательного в опере "Турок в Италии", которая недавно была поставлена в Милане и провалилась.)

Вот мой друг, самое лучшее, что мне известно в Италии. Могу добавить сюда имя г-жи Сандрини, которую я с радостью слушал в Дрездене. О венских театрах я вам ничего говорить не буду: мне пришлось бы о них сказать слишком много; расспросите по этому поводу французских офицеров, побывавших там в 1809 году; бьюсь об заклад, что они помнят еще, как они обливались слезами, слушая "Крестоносца"^* - мелодраму, равную по силе воздействия лучшим романтическим трагедиям,- и как безудержно смеялись, глядя на замечательного танцора Райнальди, который был так хорош в балете "Сбор винограда". В ту пору превосходно исполняли "Дон-Жуана", "Тайный брак", "Милосердие Тита", "Сарджины" Паэра, "Элиску" Керубини, "Лизбет, обезумевшую от любви" и многие другие немецкие оперы, справедливо причислявшиеся к лучшим.

^* (Слушая "Крестоносца"...- "Крестоносцы" - мелодрама Коцебу, музыка Рейхардта (1809).)

Нужно ли мне вам повторять, что в Италии можно встретить немало людей с крупным талантом, пользующихся заслуженной известностью, о которых я умолчал только потому, что их не знаю. Я никогда не был в Сицилии, а из Неаполя уехал давным-давно. А как раз там, на этой благодатной почве, в стране, порожденной огнем, и появляются замечательные голоса. Когда-то мне приходилось наблюдать там обычаи, сильно отличающиеся от наших, особенно своей жизнерадостностью. В этой стране плагиатов не принято изобличать брошюрами; воров ловят с поличным. Стало быть, если композитор, чье произведение исполняется в данный момент, украл у другого арию или просто несколько пассажей, несколько тактов, то стоит лишь зазвучать украденному отрывку, как со всех сторон слышатся возгласы "браво" с упоминанием имени настоящего автора. Если Пиччини обокрал Саккини, ему неумолимо крикнут: "Браво" Саккини!" Если по ходу оперы увидят, что он взял понемногу ото всех, ему будут кричать: "Прекрасно! Браво, Галуппи! Браво, Траэтта! Браво, Гульельми!"

Если бы тот же обычай был в ходу и во Франции, немало опер в театре Федо заслужили бы такого рода "браво". Но не будем говорить о живых!

Теперь уже все знают, что известная ария из оперы "Visitandines" ("Монахини")^* - "Любимец милых дам" - принадлежит Моцарту.

^* ("Монахини" - комическая опера, текст Пикара, музыка Девьенна (театр Фейдо, 1792).)

Дуни услышал бы крики: "Браво, Гассе!" - за то, что пятнадцать первых тактов арии: "Будь проклят этот дом!" - совпадают с пятнадцатью первыми тактами арии^* "Privo del caro bene" ^**.

^* (Из "Странствий Роланда".)

^** (Лишенный дорогого существа (итал.).)

Монсиньи заслужил бы: "Браво, Перголезе!" - за начало своего дуэта "Нас всюду ждет удача", которое полностью совпадает с началом apии "Tu sei troppo scelerato"^*, и еще раз "браво" - за арию "Не знаю я, на что решиться".

^* (Ты слишком преступен (итал.).)

Филидор услышал бы крики: "Браво, Перголезе!" - за свою арию "Меня здесь чествуют, ласкают", аккомпанемент к которой встречается в арии "Ad un povero polacco"^*; "Браво, Кокки!" - за арию "Взгляните, как по воскресеньям выходит он из кабачка", представляющую собой с начала до конца не что иное, как арию "Donne belle che pigliate"^**; "Браво, Галуппи!" - за каватину "Гляди: тоска меня снедает". На долю Гретри тоже пришлось бы несколько подобных возгласов.

^* (К бедному поляку (итал.).)

^** (Красавицы, что берете (итал.).)

Нет ничего проще, как проехаться по Италии, где обычно нот не печатают; побывать в сотне небольших оперных театров, открывающихся там каждый сезон; переписать там все, что услышишь хорошего или совпадающего с теми вкусами, которые, по вашим сведениям, господствуют в Париже; связать эти отрывки воедино кое-какой гармонией - и стать во Франции композитором с именем! Опасности тут нет: ни одна французская партитура не появляется по сию сторону Альп.

Каким бы успехом в театре Федо пользовалась ария Моски "Con rispetto e riverenza" из оперы "Обманутые претенденты" или квартет оттуда же "Da che siam uniti, parliam de'nostri affari"^*! Да и, помимо всего, кто бы их там узнал?

^* (Так как мы соединились, поговорим о наших делах (итал.))

Что же касается прекрасных голосов итальянцев, то очередная глупость наших комнатных философов будет, по-видимому, отравлять нам удовольствие еще в течение нескольких лет. Эти господа поднялись на кафедру и вещают нам о том, что небольшая операция, сделанная кое-кому из мальчиков-хористов, скоро обратит Италию в пустыню: (население быстро начнет вымирать; трава, мол, уже прорастает на улице Толедо; да К тому же где священные права человечества? Боже праведный! У этих господ, должно быть, довольно крепкие головы, если о том судить по их равнодушию к искусству. На их беду, нашлась еще одна крепкая голова, немного получше: английский доктор Мальтус вздумал написать о народонаселении талантливую работу, которая слегка уравнивает жалкие доводы ораторов вроде г-жи Ролан, д'Аламбера и других почтенных лиц: людям этим следовало бы припомнить изречение "Ne sutor"^* и никогда не говорить об искусстве ни хорошего, ни плохого.

^* (Не выше (сапога) (лат.).)

Мальтус же убедительно разъясняет нашим щепетильным философам, что население той или иной страны возрастает в соответствии с количеством пищи, какую оно может себе раздобыть. Главная причина, добавляет он, столь обычно наблюдаемой жалкой нищеты заключается в том, что в силу природной склонности и собственной недальновидности люди стремятся к такому увеличению населения, которое превышает рост производства. Он нередко высказывает пожелание, чтобы правительства отказались от системы поощрения брака, в которой тот совершенно не нуждается. Создайте продукты, укажите людям на новую землю, на новый вид промышленности,- и у вас будут и браки и дети; но если вы будете устраивать браки необдуманно, то дети появятся, но они не вырастут или послужат препятствием к рождению других детей.

Если в дело вмешивается разум, то количество браков всегда находится в полном соответствии с теми средствами, на которые можно вырастить семью. В голландских селах, по наблюдениям доктора Мальтуса, обычно бывает так: умирает человек - имеется уже какое-то наследство, свободный капитал или хозяйство, которое можно взять в свои руки; глядишь - и люди тотчас поженились; нет смерти - нет и брака. Самые страшные причины смертности - чума, война, случайный голод-не способны надолго обезлюдить страну, где промышленность развивается, а земля дает все новые урожаи.

Не углубляясь в ученые рассуждения и сложные расчеты, я повторю вслед за Мальтусом, что если монахи, которым философы должны быть так обязаны обилием тем для упражнений в краснобайстве,- если монахи и наносили ущерб народонаселению, то не потому, что они не способствовали его росту непосредственно, а потому, что они не приносили пользы производству. Монахи, однако, не могут быть полностью приравнены к нашим беспокойным неаполитанцам; кстати, и число их было значительно больше.

Надо обладать всего-навсего душой, чтобы почувствовать, что Италия - это страна прекрасного во всех его проявлениях. Вам, друг мой, этого доказывать не нужно, но развитию музыки там особенно благоприятствует множество частных причин. Сильная жара, которая сменяется вечерней прохладой, дающей столько радости всем живым существам, приводит^ к тому, что час, когда люди идут в театр,- это самое приятное время дня. Время это почти всюду одно и то же: между девятью и десятью часами вечера, то есть спустя по крайней мере четыре часа после обеда.

Вы слушаете музыку в темноте, которая так способствует ее восприятию. За вычетом праздничных дней, миланский театр Ла Скала, который намного больше Парижской Оперы, освещается только огнями рампы; в темной ложе, похожей на небольшой будуар, вы чувствуете себя крайне уютно.

Я склонен думать, что для полного наслаждения вокальной музыкой необходима какая-то особая внутренняя размягченность. Как известно, достаточно самому суетливому французу побыть с месяц в Риме, как его походка меняется. Он уже не ходит так быстро, как в первые дни; ему уже некуда спешить. В холодном климате для кровообращения нужен труд; в жарких странах высшей отрадой является divino far niente ("блаженное ничегонеделание").

Париж...^*

^* (Автор выбрасывает все, что он говорил в интимной переписке по поводу композиторов и певцов, живущих в Париже. Ему крайне досадно, что из-за этого акта вежливости он лишен удовольствия поделиться еще раз самым отрадным впечатлением, которое произвели на него певицы Браншю и Реньо, а также Эльвиу.)

Не упрекайте меня за то, что, пытаясь выяснить состояние французской музыки, я говорю только о Париже! В Италии можно в данном случае назвать Ливорно, Болонью, Верону, Анкону, Пизу и десятка два других городов, которые вовсе не похожи на столичные; во Франции же провинция ничуть не самобытна; говоря о музыке, в этом великом королевстве можно принимать в расчет только Париж.

Провинции охвачены злополучной манией подражания, которая полностью обезличивает их в области искусств, как и во многом другом. Поезжайте в Бордо, в Марсель, в Лион - вам покажется, что вы находитесь в театре Маре^*. Когда же наконец эти города решат стать сами собой и начнут освистывать то, что идет из Парижа, если идущее из Парижа им не нравится? При нынешнем уровне общества там принято тяжеловесно подражать парижскому легкомыслию. Люди там бывают напыщенно просты, обдуманно наивны, натянуто непринужденны.

^* (Маре - парижский театр, открывшийся в 1791 году и продолжавший существовать с перерывами до 1807 года. Стендаль приводит его здесь как образец второсортного театра.)

И в Тулузе и в Лилле прилично одетый молодой человек и желающая нравиться хорошенькая женщина хотят прежде всего жить и поступать так, как принято в Париже; вот почему вы сталкиваетесь с педантами даже в таких случаях, когда педантизм совершенно необъясним. Эти люди, по-видимому, не слишком уверены в том, что именно способно доставить им огорчение или радость; им нужно знать, что по этому поводу думают в Париже. Мне часто приходилось слышать, как иностранцы утверждают - и с достаточным основанием,- что во Франции существует только Париж и деревня. Человек с умом, родившийся где-нибудь в провинции, как бы он ни старался, долго не сможет приобрести той простоты в обращении, которая свойственна природному парижанину. Простота, "эта прямота души, никогда не позволяющая нам оглядывать себя и свои собственные поступки"^*, является, пожалуй, самым редким качеством во Франции.

^* (Фенелон. Автор особо не помечал каждую украденную им мысль. Эта брошюра, в сущности, представляет собой почти сплошь сборник чужих изречений.)

Для того, кто хорошо знает Париж, ни в Марселе, ни в Нанте нет ничего интересного, кроме Луары и порта, кроме вещей чисто физических; духовная жизнь и там и тут одна и та же. А между тем прекрасные города с восьмидесятитысячным населением, расположенные столь различно, были бы необычайно любопытны для наблюдателя, будь они хоть чуточку самобытны.

Женева в четыре раза меньше Лиона, и все же, невзирая на некоторый педантизм ее жителей, иностранцы не случайно останавливаются в ней значительно чаще. Она могла бы послужить примером для Лиона. В Италии нет ничего более различного, а подчас и более противоположного, чем города, отстоящие на тридцать миль один от другого. Госпожа Гафорини, которую так любят в Милане, была почти что освистана в Турине.

Чтобы судить о состоянии музыки во Франции и в Италии, не следует сравнивать Париж с Римом: здесь можно ошибиться, опять-таки в пользу нашего любезного отечества. Надо иметь в виду, что в Италии города с четырьмя тысячами жителей, вроде Кремы и Комо, которые я упоминаю наудачу из сотни им подобных, обладают прекрасными театрами и - время от времени - превосходными певцами. В прошлом году из Милана люди ездили в Комо послушать юных Момбелли: это все равно, что из Парижа отправиться на спектакль в Мелен или в Бовэ. Здесь совершенно иные нравы; чувствуешь себя так, как будто ты уехал куда-то за тысячу миль.

В самых больших городах Франции слышишь только крикливое пение, характерное для французской комической оперы. Стоит какой-нибудь опере иметь успех у Федо^*, как вы уже уверены, что через два месяца ей будут аплодировать в Лионе. Когда же наконец богатые люди города, который насчитывает сто тысяч жителей и расположен у ворот Италии, додумаются пригласить какого-нибудь композитора и закажут для себя оперу?

^* (...иметь успех у Федо...- Федо - парижский театр, в котором ставились комические оперы. Назван по имени улицы, на которой находился.)

Климат Бордо, быстро растущие богатства, проникновение новых идей, вызванное торговлей с заморскими странами,- все это в сочетании с гасконской живостью должно было бы привести к созданию там комедии, более высокой и более драматически насыщенной, чем парижская. Нет ни малейшего признака такого стремления. Молодой француз там, как и всюду, изучает своего Лагарпа и вовсе не собирается отложить книгу и задать себе вопрос: "А нравится ли мне все это?"

Некоторую самобытность вы найдете во Франции только среди низших классов, слишком невежественных, чтобы кому-то подражать; но народ там музыкой не занимается, и никогда сын каретника в этой стране не станет Иозефом Гайдном.

Богатый француз каждое утро узнает из своей газеты, каких взглядов ему надлежит придерживаться остальную часть дня в политике и литературе. Наконец, последняя причина упадка искусств во Франции - это ,то английское внимание, с каким люди, обладающие больше других и душой и умом, занимаются политическими вопросами. Я нахожу, что очень удобно жить в стране, имеющей либеральную конституцию; но если только не обладать чересчур обостренным чувством гордости или чрезмерной требовательностью в вопросах счастья, я не понимаю, какое удовольствие можно ходить в бесконечных занятиях конституцией и политикой. Если принять во внимание развлечения и привычки светского человека, то доля счастья, которую можно извлечь при том или ином способе правления в стране, где мы живем, не слишком велика: система эта может нам повредить, но отнюдь не доставить удовольствие.

Я сравниваю состояние патриотов, которые постоянно размышляют о законах и о равновесии властей, с состоянием человека, который бы все время беспокоился о прочности дома, где он живет. Я согласен раз навсегда выбрать себе квартиру в прочном и хорошо построенном доме; но ведь дом - то этот построили для того, чтобы в нем можно было спокойно вкушать все радости жизни, и надо, на мой взгляд, чувствовать себя крайне несчастным, если, находясь в каком-нибудь салоне, в обществе красивых женщин, вы должны еще волноваться по поводу состояния кровельных перекрытий вашего дома.

 Et propter vitam, vivendi perdere causam*.

^* (И ради жизни утерять причину жить (лат.).)

Вы видите, мой друг, что я послушно посылал вам письмо за письмом. Вот и весь перечень довольно поверхностных взглядов, которыми я могу поделиться с вами по вопросу о современном состоянии музыки в Италии. Она находится там в состоянии упадка, если верить общественному мнению, которое на сей раз случайно справедливо. Я же наслаждаюсь этим упадком каждый вечер, но днем живу другим искусством^*.

^* (...но днем живу другим искусством.- Стендаль имеет в виду живопись, так как в это время он усиленно работал над своей книгой "История живописи в Италии".)

Поэтому все, что я только что написал вам, вероятно, очень посредственно и неполно; кстати, я только сейчас вспомнил, что у Моски есть брат, который, как и он сам, является очень приятным композитором.

Я предпочел бы рассказать вам о прекрасной копии, сделанной кавалером Босси с фрески Леонардо да Винчи "Тайная вечеря", которую тот создал в Милане; об изящных набросках, выполненных этим великим художником и очаровательным человеком для покойного графа Баттальи и посвященных характеристике четырех великих итальянских поэтов; о фресках Аппиани в королевском дворце; о вилле, построенной Мельци на озере Комо, и т. д. Все это подошло бы для меня теперь больше, чем беседа с вами о самой прекрасной современной опере.

В музыке, как и во многом другом - увы! - я человек иного века.

Госпожа де Севинье, верная своим прежним восторженным привязанностям, любила одного Корнеля и говорила, что о Расине и кофе скоро все забудут. Я, быть может, настолько же несправедлив в отношении Майра, Паэра, Фаринелли, Моски, Россини, необычайно ценимых в Италии. Ария из "Танкреда"

 Ti rivedro, mi rivedrai*,

^* (Я вновь увижу тебя, ты вновь увидишь меня (итал.).)

написанная последним из этих композиторов, который, по слухам, еще очень молод, доставила мне все же живейшее удовольствие. Я с наслаждением слушаю всегда один из дуэтов Фаринелли, который начинается словами:

 No, non v'amo* -

^* (Нет, я вас не люблю (итал.).)

и который во многих театрах добавляют ко второму акту "Тайного брака".

Признаюсь вам, милый Луи, что с тех пор, как я вам писал в 1809 году из моего скромного зальцбургского уголка, мне не удалось найти убедительного объяснения тому недостаточному интересу, который проявляется в Италии к творчеству Перголезе и его великих современников. Это почти так же странно, как если бы мы стали предпочитать наших мелких современных авторов таким мастерам, как Расин и Мольер. Я отлично понимаю, что Перголезе родился до того, как музыка, во всех своих разветвлениях, достигла полного совершенства: инструментальный жанр проделал со времени его смерти, по-видимому, весь тот путь, который был ему предначертан; но и искусство светотени сделало огромные успехи после Рафаэля, и все же Рафаэль остается доныне первым художником в мире.

Монтескье прекрасно замечает: "Если бы небо дало людям проницательный взор орла, можно ли сомневаться в том, что законы архитектуры тотчас бы изменились. Потребовались бы правила более сложные".

Совершенно ясно, что со времен Перголезе итальянцы изменились.

Завоевание Италии, которое произошло в результате величественных боевых действий, всколыхнуло прежде всего народы Ломбардии; в дальнейшем подвиги ее солдат в Испании и в России, ее причастность к судьбам великой империи, хотя эту империю и постигла гибель; гений Альфьери, сумевшего открыть глаза пылкой молодежи на те нелепые штудии, которыми пытались заглушить ее пыл,- все это пробудило в этой прекрасной стране жажду стать нацией,

 II bel paese 
 Ch'Apennin parte, e'l mar circonda e l'Alpe*

Петрарка.

^* (Прекрасной стране, разделенной Апеннинами и окруженной Альпами и морем (итал ))

Мне говорили даже, что в Испании итальянские войска в некоторых случаях ценились выше старых французских когорт. В рядах этой армии выдвинулось множество замечательных личностей. Судя по одному молодому генералу, которого я видел после сражения под Москвой, где он был ранен в шею, в армии этой есть офицеры, отличающиеся как благородством характера, так и военными качествами. У ряда из них я нашел большую непринужденность в обращении, бесхитростный и глубокий ум и полное отсутствие бахвальства. В 1750 году все было по-иному.

Вот, стало быть, какое подлинное изменение произошло в характере итальянцев. Это изменение не успело еще сказаться на искусстве. Народы прежнего Итальянского королевства не наслаждались еще теми длительными полосами мирной жизни, когда у людей появляется потребность испытать ощущения в области изящных искусств.

Мне отрадно отметить, что вот уже несколько лет в Ломбардии наблюдается нечто такое, что не в равной степени нравится всем нашим соотечественникам: я имею в виду некоторую отчужденность по отношению к Франции. Движение это началось с Альфьери, а затем усилилось благодаря двадцати - тридцати миллионам, которые Итальянское королевство выплачивало из своего ежегодного бюджета Французской империи.

Пылкого юношу, вступающего на жизненное поприще и горящего желанием отличиться, тяготит то восхищение, которого от него требуют люди, опередившие его на том же поприще и получившие там первые места из рук богини победы. Если бы итальянцы восторгались нами больше, они меньше бы походили на нас там, где речь идет о наших блестящих качествах. Я не слишком бы удивился, если бы они поняли теперь, что в искусстве нет подлинного величия без самобытности, а у народа нет подлинного величия без конституции по образцу английской. Быть может, мне еще удастся дожить до того дня, когда в Италии возобновятся представления "Мандрагоры" Макьявелли, комедии масок (commedia dell'arte) и опер Перголезе. Рано или поздно итальянцы поймут, что именно в этом кроется их доля славы: иностранцы оценят их тогда только больше. Мне же следует признаться вам, что, будучи недавно в Венеции и зайдя в театр, я был совершенно разочарован тем, что там играли "Заиру"^*. Все плакали, даже дежурный капрал, стоявший у входа в театр; и актеры были недурны. Но когда мне хочется видеть "Заиру", я отправляюсь в Париж, во Французский театр. На следующий день я с гораздо большим удовольствием посмотрел "Ajo nel imbarazzo" ("Воспитатель в затруднении"^**) - комедию, написанную каким-то уроженцем Рима и превосходно сыгранную толстяком-актером, который мне сразу напомнил берлинского комика Иффланда^*** и Моле, выступавшего в полусерьезных ролях, уже под конец своей сценической карьеры. Толстяк-актер показался мне вполне достойным войти в этот триумвират. Но тщетно мне пришлось искать в Венеции комедии Гоцци и комедии dell'arte: вместо них почти ежедневно ставились французские переводные пьесы. Третьего дня я сбежал со скучной "Ревнивой жены" и пошел немного посмеяться на площадь св. Марка перед театром Пульчинеллы. По правде говоря, он доставил мне наибольшее удовольствие из всех театров, где на сцене не поют. Да это и понятно; Пульчинелла и Панталоне - коренные жители Италии; а в любом виде искусства, как ни старайся, достигнешь величия - если ты действительно велик,- лишь оставаясь самим собою.

^* ("Заира" - известная трагедия Вольтера.)

^** ("Воспитатель в затруднении" - комедия итальянского комедиографа Джованни Жиро, переведенная на русский язык Н. В. Гоголем.)

^*** (Иффланд, Август Вильгельм (1759-1814) - знаменитый немецкий актер и драматург; Моле, Франсуа Рене (1734-1802) - актер Французской комедии.)

Посвящение г-же Д'Олиньи

(Именем г-жи д'Олиньи Стендаль называет графиню Беньо, жену государственного деятеля, покровительствовавшего Стендалю в первые годы Реставрации.)

Лондон, 13 октября 1814 г.

Вполне естественно, сударыня,, что я вам преподношу это скромное произведение, мой первый литературный труд. Я написал его в ту пору, когда большое горе, должно быть, окончательно сразило бы меня, если бы мне не удалось немного отвлечься. Вы любезно спрашивали меня порою, чем я занят и каким образом я перестал испытывать гнет всего того, что со мной случилось. Открою вам этот секрет: я жил в другом мире;: я ни за что бы не уехал из того края, где блистаете вы, если бы я повстречал там две - три души, подобные вашей, или если бы та, которой я восторгался, могла питать ко мне не только дружеские чувства.

Я уезжаю, заметив, к сожалению, что за последние дни какая-то тень омрачила наши отношения; а так как между друзьями разлука решает вопрос о будущей близости, я боюсь, как бы в дальнейшем мы не стали один для другого совершенно чужими. Мне было отрадно вложить в эти интимные строки бесхитростное выражение волнующих меня чувств, и в ответ на них я не жду признательности; я люблю потому, что это доставляет мне наслаждение.

Впрочем, мне известно все, что вы хотели сделать для меня. Что вы этого хотели, я не сомневаюсь; и это желание, хотя и безуспешное, дает мне радость быть вам навеки признательным.

Прощайте, сударыня. Суетная гордость, диктуемая светом, заставит меня, быть может, в беседе с вами прикинуться равнодушным; но быть им на самом деле по отношению к вам я никогда не смогу, в какие бы дальние края меня ни закинул мой жребий.

Остаюсь с глубоким уважением.

The Author^*

^* (Автор (англ.).)