Письмо II

Данте получил от природы глубокий ум; Петрарка - изящный ум; Боярдо и Ариосто - богатое воображение; Тассо - необычайное благородство мысли; но ни у одного из них мысль не была такой ясной и точной, как у Метастазио; ни одному из них не удалось дойти в избранной им отрасли поэзии до такого совершенства, какого достиг Метастазио в жанре, характерном именно для него.

И Данте, и Петрарка, и Ариосто, и Тассо оставили все же потомству какую-то слабую возможность подражать их манере. Кое-кому из наиболее талантливых людей случалось порою писать такие стихи, которые эти великие мастера не отказались бы признать своими.

Многие сонеты кардинала Бембо близко напоминают сонеты Петрарки; Монти в поэме "Basvigliana"^* создал несколько терцин, достойных Данте; Боярдо - хотя бы с точки зрения стиля - обрел себе удачного подражателя в лице Агостини, если это только не пример такого воображения, которое может быть приравнено к его собственному. Я мог бы вам привести несколько октав, которые по богатству и удачному подбору рифм воскрешают в памяти стихи Ариосто. Еще больше, пожалуй, мне известно таких, которые своей гармоничностью и величавостью могли бы ввести в заблуждение самого Тассо. В то же время, несмотря на бесчисленные попытки, предпринимаемые на протяжении уже более ста лет, с целью создать хотя бы одну-единственную арию в духе Метастазио, во всей Италии не сыщется и двух стихотворных строк, которые бы могли показаться, пусть даже ненадолго, похожими на его стихи.

^* ("Basvigliana" (1793) - поэма итальянского поэта Винченцо Монти (1754-1826), написанная на смерть французского посла Баовиля, представителя республиканского Конвента, зверски убитого в Риме агентами клерикалов, опасавшихся революционной пропаганды.)

Пьетро Метастазио. Портрет работы Розальба Каррера

Метастазио - это единственный из итальянских поэтов, который до сих пор остается неподражаемым в буквальном смысле слова.

Сколько написано одних ответов на стихи "Canzo-netta a Nice"! Ни один из них нельзя читать; насколько мне известно, ничего похожего на это стихотворение нельзя найти ни на одном языке, даже у Анакреона, даже у Горация.

 Cirazie agl'inganni tuol, 
 Al fin respiro, о Nice! 
 Al fin d'un infelice 
 Ebber gli dei pieta! 
 Sento da'lacci suoi, 
 Sento che l'alma è scfolfa; 
 Non sogno questa volta, 
 Non sogno liberty 

 Manco l'antico ardore, 
 E son tranquillo a segno, 
 Che in me non trova sdegno 
 Per mascherarsi amor. 

 Non cangio piu colore, 
 Quando il tuo nome ascolto; 
 Quando ti miro in volto, 
 Piu non batte il cor. 

 Sogno ma te non miro 
 Sempre ne' sogni miei; 
 Mi desto, e tu non sei 
 Il primo mio pensier. 

 Lungi da te m'aggiro 
 Senza bramarti mai; 
 Son teco, e non mi fai 
 Ne pena, nè piacer. 

 Di tua belta ragiono, 
 Ne intenerir mi sento; 
 I torti miet rammento, 
 E non mi so sdegnar. 

 Confuso piu non sono 
 Quando mi vieni appresso; 
 Col mio rivale istesso 
 Posso di te parlar. 

 Volgimi il guardo altero, 
 Parlami in volto umano; 
 Il tuo disprezzo ё vano, 
 El vano il tuo favor. 

 Che piu l'usato impero 
 Quei labbri in me non hanno; 
 Quegli occhi piu non sanno 
 La via di questo cor. 
  
 Quel che or m'alletta о spiace, 
 Se lieto о mesto or sono, 
 Gia non è piu tuo dono, 
 Gia colpa tua non è. 

 Che senza te mi piace 
 La selva, il colle il prato; 
 Ogni soggiorno ingrato. 
 M'annoja ancor con te. 

 Odi, s'io son sincero: 
 Ancor mi sembri bella; 
 Ma non mi sembri quella 
 Che paragon non ha. 

 E (non t'offenda il veroj 
 Nel tuo leggiadro aspetto 
 Or vedo alcun difetto, 
 Che mi parea belta. 

 Quando lo stral spezzai, 
 (Confesso il mio rossore) 
 Spezzar m'intesi il core, 
 Mi parve di morir. 

 Ma per uscir di guai, 
 Per non vedersi oppresso, 
 Per racquistar se stesso, 
 Tutto si pud soffrir. 

 Nel visco, in cui s'avenne 
 Quell'augellin talora, 
 Lascia le penne ancora, 
 Ma torna in liberta. 
 
 Poi le perdute penne 
 In pochi di rinnova, 
 Canto divien per prova, 
 Ne piu tradir si fa. 

 So che non credi estinto 
 In me l'incendio antico 
 Perche si spesso il dico, 
 Perche tacer non so: 

 Quel naturale istinto 
 Nice, a parlar mi sprona, 
 Per cui ciascun ragiona 
 De'rischi che passo 

 Dopo il crudel cimento 
 Narra i passati sdegni, 
 Di sui ferite i segni 
 Mostra il guerrier cosi. 

 Mostra cosi content 
 Schiavo, che usci di pena, 
 La barbara catena, 
 Che strascinava un di. 

 Parlo, ma sol parlando 
 Me soddisfar procuro; 
 Parlo; ma nulla io euro 
 Che tu mi presti fe. 

 Parlo, ma non dimando 
 Se approvi i detti miei, 
 Ne se tranquilla sei 
 Nel ragionar di me. 

 Io lascio un'incostante; 
 Tu perdi un cor sincero; 
 No so di noi primiero 
 Chi s'abbia a consolar. 
 
 So che un si fido amante 
 Non trovera piu Nice; 
 Che un altra ingannatrice. 
 È facile a trovar. 

^* (Написано в Вене в 1773 году.

Знаю лишь, что Ниче уже не найдет такого верного любовника, но что другую такую обманщицу найти нетрудно^**.)

^** (Вот любовь в итальянском духе, в духе Чимарозы; муки ее, правда, порою губят счастье, но не наносят смертельного удара человеку с чуткой душой. Какой-нибудь немец описал бы нам пагубное влияние, которое это стихийное бедствие оказало на все его существо; силу страстей, по его мнению, убедительно передает лишь отвратительный перечень порожденных ими болезней.

Приводимый мною перевод предназначен лишь для облегчения понимания оригинала. При передаче этой замечательной канцонетты в каждом стихе чувствуется, что итальянскому языку свойственна большая непринужденность по сравнению с французским. Чтобы не впадать в предельную банальность, нужно все время отдаляться от текста, превращая в некую сентенцию то, что герой выражает как простое чувство; приходится иногда прибавлять эпитет к тому или иному слову, которое для французского уха показалось бы слишком оголенным. Не таким выглядит итальянский язык в пятнадцати - двадцати "Курсах литературы", которые появились во Франции за последние годы.)

Джованни Баттиста Перголезе. Гравюра Рафаэля Моргена с неизвестного оригинала

Ясность, точность, необычайная простота стиха, столь характерные - как вы убедились - для стиля этого великого поэта,- все эти качества, столь необходимые в тексте, предназначенном для пения, объясняют тот поразительный факт, что стихотворения Метастазио удивительно легко заучиваются наизусть. Их запоминаешь невольно - это божественные стихи, которые, невзирая на тщательную отделку, отвергают всякую мысль о малейшей натянутости.

"Canzonetta a Nice" затрагивает те же стороны души, благодаря которым мы ощущаем прелесть небольшой "Магдалины" Корреджо, находящейся в Дрездене и прекрасно переданной в скульптуре Лонги.

Трудно читать без слез "Милосердие Тита" или "Иосифа"; в итальянской литературе найдется мало образцов, которые бы превзошли по красоте отдельные отрывки из ролей Клеоники, Деметрия, Фемистокла и Регул а.

Я не знаю, что можно было бы сопоставить на любом языке с кантатами Метастазио. Невольно хочется привести их целиком.

Альфьери превзошел всех поэтов умением изображать сердце тиранов, ибо, будь он менее порядочным человеком, этот мастер сам, на мой взгляд, мог бы оказаться на троне превосходным тираном. Сцены из его "Тимолеона" прекрасны; я признаю, что его манера совершенно не похожа на манеру Метастазио, но не думаю, чтобы потомки сочли его более совершенным. Читая Альфьери, вы слишком задумываетесь над стилем. Стиль же, который, подобно прозрачному лаку, должен, покрывая краски, придавать им блеск, но не искажать их, требует к себе у Альфьери чересчур большого внимания.

А кто думает о стиле, читая Метастазио? Вас увлекают его стихи. Это единственный иностранец, который по своей манере напоминает мне нашего чудесного Лафонтена.

В течение пятидесяти лет не было случая, чтобы венский двор, торжественно отмечая чей-нибудь день рождения или свадьбы, не заказал Метастазио кантаты. Что может быть суше такой темы? У нас в данном случае от поэта требуется только, чтобы стихи не были отвратительны. Метастазио и тут великолепен: скудость темы рождает изобилие мысли.

Заметьте, мой друг, что своими оперными либретто Метастазио привел в восхищение не только итальянцев, но и лучшие умы при всех европейских дворах, строго придерживаясь только следующих небольших и несложных правил.

В каждой драме должно быть шесть героев, обязательно влюбленных, чтобы композитор мог воспользоваться контрастами. Первое сопрано, примадонна и тенор - три главных лица в опере - должны спеть по пяти арий: страстную (aria patetica), блестящую (di bravura), арию, выдержанную в ровных тонах (aria parlante), арию полухарактерную и, наконец, арию жизнерадостную (aria brillante). Нужно, чтобы в драме из трех актов количество стихов не превышало известного предела; чтобы каждая сцена заканчивалась арией; чтобы один и тот же герой не пел двух арий подряд; чтобы две схожие по характеру арии не исполнялись сразу же друг за другом. Нужно, чтобы первый и второй акты оканчивались ариями более значительными по сравнению с теми, которые поются в остальных сценах. Нужно, чтобы во втором и третьем актах либреттист выделил два больших интервала: один - для обязательного речитатива, за которым следует претенциозная ария (di tranbusto), а второй - для большого дуэта, причем не надо забывать, что в этом дуэте должен петь главный герой или главная героиня. Стоит нарушить эти правила - нарушится и музыка. Помимо этого, либреттист, разумеется, должен почаще давать и декоратору возможность блеснуть своим талантом. Как бы странно ни выглядели эти правила, часть которых была установлена самим Метастазио, от них, как показал опыт, нельзя уклониться, не нарушая общего стиля оперы.

Наконец, этот большой лирический поэт, создавая такое огромное количество изумительных произведений, мог пользоваться едва лишь седьмой Долей всех слов итальянского языка. По подсчетам одного из современных лексикографов, в этом языке сорок четыре тысячи слов, а в оперных либретто можно использовать какие-нибудь шесть - семь тысяч.

Вот что на склоне лет Метастазио писал одному из своих друзей:

".......Оказывается, как на грех, женские роли в опере "Король-пастух" так понравились его величеству, что он повелел мне написать к маю месяцу будущего года текст для другой оперы в том же жанре. Бедная голова моя настолько устала, нервы так напряжены, что возиться с плутовками-музами мне, право, не под силу. Но работа моя становится в тысячу раз несноснее еще и потому, что меня всячески ограничивают. Прежде всего не может быть речи о сюжетах греческих или римских, потому что наши целомудренные нимфы не желают показываться в неприличных костюмах. Я вынужден обратиться к истории Востока с тем, чтобы женщины, играющие мужские роли, могли быть укутаны с головы до пят в азиатские ткани. Приходится вовсе исключить такие контрасты, как добродетель и порок, так как ни одна женщина не захочет выступить в роли ненавистного персонажа. Я могу вывести всего лишь пять действующих лиц, ибо, как веско указал мне некий управляющий замком, не подобает упрятывать особ высокого звания в толпу^*. Продолжительность представления, смены сцен, арии и чуть ли не количество слов - все должно быть строго рассчитано. Признайтесь, есть от чего рехнуться даже самому терпеливому человеку! Можете себе представить, как все это действует на меня - главного заклинателя бедствий в этой долине скорби".

^* (Роли в этих операх исполнялись эрцгерцогами и эрцгерцогинями.)

Забавно отметить (а вместе с тем это доказывает, какую роль играет случай всюду, даже в суждениях потомства, которыми нас так пугают), что этому великому человеку решили, видимо, сделать особую милость, поставив его рядом с бесстрастным любовником Лауры^*, завещавшим нам около пятидесяти действительно проникновенных сонетов.

^* (Бесстрастный любовник Лауры - Петрарка.)

Метастазио родился в 1698 году в Риме и в десятилетнем возрасте был уже известным импровизатором. Богатый римский адвокат, некто Гравина, писавший, скуки ради, скверные трагедии, пришел в восторг от мальчика: он начал с того, что из любви к греческому языку изменил его фамилию Трапасси на Метастазио; затем усыновил ребенка, потратил немало сил на его воспитание, которое случайно оказалось хорошим, и в заключение оставил ему состояние.

Метастазио было двадцать шесть лет, когда в 1724 году в Неаполе исполнили первую оперу на его текст. Он написал его по совету красавицы Марианны Романини, которая превосходно пела партию Дидоны, потому что страстно любила поэта; привязанность эта как будто была продолжительной. Метастазио, близкий друг мужа Марианны, много лет прожил у них в доме, упиваясь сладостной музыкой и неустанно изучая греческих поэтов.

В 1729 году император Карл VI, этот большой музыкант, который никогда не смеялся, а в юности своей играл столь жалкую роль в Испании, пригласил Метастазио в Вену на должность поэта-либреттиста императорской оперы.

Из Вены Метастазио уже никогда не выезжал; там он дожил до самых преклонных лет, наслаждаясь высокими духовными радостями и думая лишь о том, чтобы в прекрасных стихах передать чувства, волновавшие его благородную душу. Доктор Верней, видевший поэта, когда тому было семьдесят два года, нашел его самым красивым мужчиной и самым веселым человеком своего времени.

В 1782 году, в возрасте восьмидесяти двух лет, перед последним причастием, Метастазио собрал все свои силы и пропел творцу:

 Eterno Genitor, 
 Io t'offro il proprio figlio 
 Che in pegno del tuo amor 
 Si vuole a me donar. 
 A lui rivolgi il ciglio, 
 Mira chi t'offro; e poi 
 Niega, signor, se puoi 
 Niega di perdonar.*

^* (Вечный творец, я отдаю тебе своего собственного сына, который - в залог твоей любви - согласен отдать себя мне.

Обрати на него свои взоры, посмотри, кого я приношу тебе в дар, и затем, господь, если ты сможешь, откажи мне в прощении (итал.).)

Этот счастливый человек и замечательный мастер умер 2 апреля 1782 года; на протяжении его долгой жизни ему довелось познакомиться со всеми великими музыкантами, которые пленяли мир своим искусством.