Арка Тита

Эта маленькая и очень красивая триумфальная арка была воздвигнута в честь Тита, сына императора Веспасиана, с целью обессмертить покорение Иерусалима. В ней всего один пролет. После триумфальной арки Друза, поблизости от ворот Сан-Себастиано, это самая древняя арка из всех существующих в Риме. Она была самой изящной до того рокового момента, когда ее принялся реставрировать г-н Валадье.

Этот человек - архитектор и римлянин по происхождению, несмотря на свое французское имя. Вместо того, чтобы поддержать арку Тита, грозившую падением, железной арматурой или кирпичным сводом, совершенно отдельным от самого памятника, этот несчастный вздумал его перестроить. Он решился обтесывать глыбы травертина по форме античных камней и ставить эти камни на место античных, которые были убраны неизвестно куда. Таким образом, нам остается только копия с арки Тита.

Правда, эта копия стоит на том самом месте, где была древняя арка, а барельефы, украшающие внутреннюю часть ворот, сохранились. Эта гнусность была совершена в царствование славного Пия VII, но этот государь, в то время уже очень старый, думал, что речь идет только об обыкновенной реставрации, а кардинал Консальви не мог противостоять партии ретроградов, покровительствовавшей, как говорят, г-ну Валадье.

К счастью, памятник, оплакиваемый нами, был совершенно подобен триумфальным аркам, воздвигнутым в честь Траян а в Анконе и в Беневенте.

Барельефы арки Тита выполнены превосходно и совсем не напоминают мелочной тщательности миниатюр, как барельефы арки Карусели. Один из барельефов изображает Тита на триумфальной колеснице, запряженной четверкой лошадей; его окружают ликторы и сопровождает армия; его охраняет гений сената. Позади императора вы видите Победу; правой рукой она возлагает на его голову венок, а в левой держит пальмовую ветвь - это намек на Иудею. Находящийся напротив барельеф более характерен; на нем изображены предметы из Иерусалимского храма, которые несут как трофеи: золотой канделябр на семь свечей, шкатулка, заключавшая в себе священные книги, золотой стол и т.д. Маленькие фигурки на фризе поясняли смысл памятника. До сих пор еще можно различить лежащую статую Иордана, реки в Иудее, которую несут два человека.

Эта арка со стороны обоих фасадов была украшена четырьмя составными колоннами с каннелюрами, поддерживавшими роскошный карниз. Некоторые ценители считают Победы, изображенные на барельефе, прекраснейшими из всех, какие только можно найти в Риме. Предполагают, что эта арка была воздвигнута в честь Тита Траяном, который со своей обычной скромностью не пожелал поместить свое имя в надписи на аттике, обращенном в сторону Колизея. Привожу ее здесь вследствие ее краткости и благородной простоты:

          s. p. Q. R. 
 DIVO TITO DIVI VESPASIANI F. 
     VESPASIANO AUGUSTO*.

^* (Сенат и римский народ божественному Титу божественного Веспасиана сыну Веспасиану Августу, (лат.).)

Название divus, данное Титу, говорит о том, что памятник этот был воздвигнут после его смерти. В середине свода можно было видеть фигуру этого великого человека, облаченного в тогу; он восседает на орле.

Этот чудесный памятник имеет в высоту только двадцать пять футов, в ширину - двадцать один и четырнадцать - в глубину. Снаружи он был покрыт пентелийским мрамором; для некоторых частей внутри арки был употреблен тиволийский камень или травертин. Вы знаете, что Священная дорога проходила под этой аркой.

Сделав несколько шагов по направлению к Колизею, мы заметили с правой стороны арку Константина. Пропорции этого памятника внушительны и прекрасны. Он имеет три пролета, как арка Карусели, с которой, как нам показалось, у него много сходства; оба фасада его украшены четырьмя колоннами из желтого античного мрамора с каннелюрами, коринфского ордера; на них помещены статуи.

Несомненно, Константин имел низость переделать эту триумфальную арку, воздвигнутую в честь Траяна, с тем, чтобы она стала его триумфальной аркой. Так можно объяснить красоту общего плана, составляющую контраст с убогим выполнением многих деталей. Римский характер, сломленный и униженный царствованием целого ряда чудовищ, засвидетельствовал свое падение вырождением искусств. Этот памятник был воздвигнут около 326 года; надпись сообщает о том, что он должен был ознаменовать победу Константина над Максенцием.

Лоренцино Медичи, тот самый, который убил герцога Алессандро, не сообразив созвать правительство, способное вновь организовать свободу, хотел стяжать себе бессмертную славу и приказал снять ночью головы с восьми статуй, изображающих военнопленных и помещенных над колоннами арки Константина. Головы, которые мы сегодня видели,- недавнего происхождения; некий Браччи изваял их при Клименте XII, говорят, по античным образцам.

Все барельефы аттика и восемь медальонов, находящиеся с каждой стороны над боковыми воротами,- редкой красоты. Эти барельефы изображают битвы, охоты и различные подвиги Траяна. Другие скульптурные изображения этой триумфальной арки говорят о варварстве, овладевшем Римом в 326 году нашей эры.

Исторический интерес или любопытство побудили нас осмотреть эти плохие барельефы, все же менее лживые, чем книги. На них изображен Константин, вступающий в Верону, его победа над Максенцием, его триумф; он обращается с речью к собравшимся на Форуме римлянам с высоты ораторской трибуны. Два медальона, изображающие колесницу солнца и луны, выполнены более тщательно.

Г-н Рафаэль Стерни объяснил нам, что два больших барельефа над главной аркадой следует отнести к эпохе Траяна; они только были испорчены скульпторами Константина, пытавшимися переделать барельефы, изображающие подвиги Траяна и словно продолжающие барельефы аттика так, чтобы сделать героем их Константина.

За то время, в течение которого памятник находился наполовину в земле, его лепка была повреждена прохожими. Только в 1804 году, при Пие VII, эта арка была освобождена от земли, как и арка Септимия Севера: теперь они находятся как бы в центре маленького подземного двора со стеной в восемь или десять футов высоты, поддерживающей окружающую землю.

Г-н Демидов предполагал произвести раскопки и снять землю, покрывающую Форум, и здесь. Он хотел раскопать все, что находится между аркой Тита, храмом Венеры и Рима, базиликой Константина, с одной стороны, и Колизеем и аркой Константина, с другой стороны.

Семь колонн коринфского ордера, украшающие этот памятник, сделаны из античного желтого мрамора, восьмая - из бело-серого мрамора. Семь статуй пленных варварских царей изваяны из фиолетового мрамора и первоначально принадлежали арке Траяна; восьмая, из белого мрамора,- произведение нового времени: она изваяна при Клименте XII, реставрировавшем эту триумфальную арку. Нам показали маленькую комнатку в аттике.

Мы отправились читать жизнеописание Траяна в тени небольшой рощицы из акаций, насаженной французами в нескольких шагах отсюда. Оно так заинтересовало нас, что мы вернулись к триумфальной арке, чтобы подробно осмотреть барельефы, изображающие деяния этого великого человека.

Первый барельеф, слева от зрителя, если идти от Колизея, изображает вступление Траяна в Рим; второй имеет отношение к Аппиевой дороге, реставрированной им; третий изображает раздачу съестных припасов народу; четвертый - Партомазириса, царя Армении, которого Траян лишил престола.

Квадратный барельеф, обращенный к садам Фарнезе, показывает нам, как и тот, который обращен к Целию, победу Траяна над Децебалом, царем даков. Другие квадратные барельефы изображают раскрытие заговора, составленного царем Децебалом, Траяна, дарующего нового царя парфянам, императора, произносящего речь перед солдатами, и, наконец, торжественное жертвоприношение, которое называлось Suovetaurilia.

Восемь круглых барельефов, помещенных над боковыми пролетами, изображают охоту и жертвоприношения Траяна Марсу, Сильвану, Диане и Аполлону. Эта арка, по-видимому, была украшена порфиром и бронзой. Предполагают, что она была увенчана бронзовой триумфальной колесницей, запряженной четырьмя лошадьми, в которой находился Константин. Чудесная триумфальная арка Карусели может дать некоторое представление обо всем этом^*.

^* (О подробностях ее постройки см. в мемуарах г-на де Боссе.)

Как бы ни портили рабочие Константина памятник, первоначально посвященный великому человеку, нам кажется, что он все же может служить образцом. Удивительно, что столь бесполезная вещь доставляет такое удовольствие; жанр триумфальной арки - это завоевание архитектуры.

Император Адриан страстно любил архитектуру. Это доказывают остатки знаменитой виллы Адриана на дороге в Тиволи. Он там построил миниатюрные модели всех знаменитых сооружений, которые видел в своих путешествиях. В его правление было обнаружено, что в мавзолее Августа для праха императоров уже нет места. Адриан воспользовался этим обстоятельством, чтобы выстроить себе усыпальницу; воспоминание о том, что он видел в Египте, несомненно, сыграло большую роль в этом решении. Для этого он выделил часть огромных садов Домиции, ближе всего расположенных к Тибру,- и здание это стало чудом своего века.

На квадратном основании, каждая сторона которого имела сто пятьдесят три фута, возвышалась огромная круглая часть мавзолея; от нее сейчас сохранилось только то, что нельзя было разрушить. Мраморная облицовка, изумительные карнизы, всякого рода орнаменты были разбиты. Известно только, что остатки квадратного основания существовали вплоть до VIII века.

Огромная круглая башня, которую мы видим в настоящее время, была как бы центром здания. Она была окружена коридором и второй стеной, составлявшей фасад; все это уничтожено. Над круглой частью возвышались обычные в таких сооружениях огромные ступени, и здание увенчивалось великолепным храмом, также круглой формы. Двадцать четыре колонны из фиолетового мрамора составляли портик, идущий вокруг этого храма; наконец, в самой высокой точке купола была помещена огромная сосновая шишка, от которой получил свое название один из ватиканских садов; мы ее там видели. В этой-то бронзовой гробнице находился прах одного из самых остроумных людей, когда-либо занимавших престол. Он был способен увлекаться, как художник, и порою бывал жесток. Если бы Тальма был императором, разве он не предал бы смерти аббата Жофруа^*? Адриан долго жил в Египте, слишком долго для своей славы. Несчастье, которое он там испытал, больше вредит ему в наших глазах, чем его жестокость. Он не без основания полагал, что гробница вроде той, бесформенные остатки которой мы сейчас наблюдаем, изящнее пирамиды, но пирамиды стоят еще и до сих пор, тогда как благодаря стечению разнообразных обстоятельств самая, может быть, красивая из всех когда-либо существовавших гробниц превратилась в то, что теперь называют крепостью св. Ангела, или Mole Adriana.

^* (Аббат Жофруа (1743-1814) - французский драматический критик-фельетонист времен Империи, отрицательно высказывавшийся о величайшем французском трагике того времени Тальма. О ярости Тальма, бросившегося в ложу Жофруа, чтобы побить его, Стендаль рассказывает ниже.)

В настоящее время над несколькими низкими бастионами вы видите круглое строение в 576 футов в окружности, на котором находятся постройки довольно неправильной формы; оно заканчивается бронзовой статуей высотой в десять футов.

Когда Аврелиан заключил Марсово поле в кольцо римской городской стены, он сделал из мавзолея Адриана то, что теперь называется предмостным укреплением на правом берегу Тибра. Он пробил в мавзолее ворота, называемые Корнелиевыми, замурованные только при Павле III.

Прокопий оставил нам описание гробницы Адриана в том виде, в каком он ее наблюдал. В его время верхняя часть уже не имела колонн; новая религия перенесла их в базилику Сан-Паоло-Фуори-ле-Мура, но Прокопий еще видел мраморную облицовку и скульптурный орнамент, украшавшие остаток гробницы.

В 537 году готы внезапно напали на Порта-Корнелиа; войска Велизария, запершиеся в соседнем форте, разбили на куски мраморные украшения и метали их в нападающих. После этого великого разрушения гробница Адриана часто меняла названия; между прочим, она одно время носила имя бессмертного Кресценция, пытавшегося вернуть своей родине свободу. Подобно маркизу Позе Шиллера, подобно Бруту Младшему, Кресценций не принадлежал своему веку. Это был человек другой эпохи. Наша революция дала имя этому типу благородных, но неспособных к управлению людей: это был жирондист. Чтобы воздействовать на людей, нужно на них походить, нужно быть больше плутом,- по меньшей мере таким же, как Наполеон.

Кресценций, осажденный императором Оттоиом, доверился условиям капитуляции, предложенным ему этим государем; он вышел из крепости и был тотчас же отведен на казнь. Когда забыли об этом великом человеке, его крепость была названа домом Теодориха.

В XII веке ее называли замком св. Ангела, вероятно, по имени маленькой церковки, расположенной в самой высокой ее части и посвященной св. Михаилу. История говорит, что вожди партий, поочередно завладевавшие властью, считали себя прочно утвердившимися в Риме, если они захватывали эту крепость; часто ее занимали папы.

В 1493 году молния ударила в нее и вызвала взрыв незначительного количества хранившегося там пороха.

Александр VI восстановил разрушенные части и построил новые укрепления. Для него это было большим счастьем; если бы во время вступления в Рим Карла VIII крепость св. Ангела не считалась почти неприступной, этот опозоривший себя папа был бы низложен или просто казнен. Через 30 лет после этого события крепость св. Ангела оказала ту же услугу Клименту VII. Павел III украсил ее. Наконец, кавалер Бернини, с которым мы встречаемся везде, придал наружным укреплениям тот вид, который они имеют в настоящее время. Несколько дней назад в Чивита-Веккье мы заметили, что даже в полезных сооружениях военной архитектуры итальянцы умеют сохранить красоту и стиль, которых не найти в произведениях Вобана*, а эти последние, вероятно, во всех других отношениях гораздо лучше итальянских.

^* (Вобан (1633-1707) - знаменитый французский военный инженер, выполнивший множество фортификационных работ, имевших в свое время большое военное значение.)

Тюремщик крепости св. Ангела показал нам несколько переходов в толще стены этой огромной круглой башни. Древние пользовались ими как гробницами или же как средством сообщения между этажами. Отсюда-то Иннокентий XI взял порфировую урну, в которой прах его покоится в Сан-Джованни-ди-Латерано. По приказу Павла III портик, обращенный в сторону Кампаньи, украсили росписью и лепкой. Этот папа, желая оправдать имя, данное крепости, велел водрузить на вершине здания мраморную статую ангела, держащего в руке обнаженный меч. На место этого создания Рафаэля да Монтелуппо при Бенедикте XIV была поставлена бронзовая статуя, которая дала повод французскому офицеру, осажденному в этой крепости во времена наших итальянских войн, произнести эффектную фразу: "Я сдамся, когда ангел вложит свой меч в ножны". (У этого ангела наивный вид молодой восемнадцатилетней девушки; кажется, что он думает только о том, как бы получше вложить в ножны свой меч.)

Эта статуя принадлежит фламандцу Вансхефельду. В салоне находятся картины Пьерино дель Вага. Если какая-нибудь комната свободна от политических узников, то тюремщик покажет вам несколько маленьких фресок Джулио Романо. Пребывание в крепости какого-то важного узника помешало нам осмотреть их.

Это какой-то египетский архиепископ, как говорят, надувший римскую курию, но затем, в свою очередь, обманутый неаполитанским правительством: архиепископ сделал своим поверенным иезуита.

С высоты крепости св. Ангела вечером 28 и 29 июня, в праздники св. Петра и св. Павла, покровителей Рима, устраивают прекраснейший фейерверк, который я когда-либо видел. Сноп состоит из четырех с половиной тысяч ракет. Идея этой иллюминации принадлежит Микеланджело.

Я остерегаюсь утверждать это. Приходишь в ужас, когда подумаешь, сколько нужно произвести исследований, чтобы установить правду относительно каких-нибудь самых незначительных подробностей.

В праздничные дни на мачтах, высящихся на укреплениях, которые тянутся вдоль Тибра, вывешивают большие разноцветные флаги; ветер развевает их; это очень красиво. Мы встретились вновь с этим обычаем в Венеции, на площади св. Марка и во всей Венецианской области.

Нам сказали, что в крепости находится знаменитый Барбоне, атаман разбойников, однако на наши вопросы о заключенных там карбонариях тюремщик ни за что не хотел отвечать.

Если бы не лихорадка, которой они могут заболеть в летнее время, им жилось бы там не так уж плохо; все они впали в величайшую набожность. Вид, который открывается из окон их тюрьмы, великолепен и словно создан для того, чтобы превратить в мягкую меланхолию самую горькую тоску. Взор ваш господствует над целым городом гробниц; зрелище это готовит вас к смерти.

 Cadono le citta, cadono i regni, 
 E l'uorn d'esser mortal par che si sdegni.

Tasso^*.

^* (Рушатся города, рушатся царства, а человек как будто и не думает о том, что он смертен. Тассо (итал.).)

Что может быть смешнее человека, который захотел бы купить Лувр за двадцать тысяч франков? Таковы заговорщики.

Когда мы спрашивали о карбонариях, тюремщик, рассчитывая получить на чай, рассказывал нам о каторжниках, находившихся под его охраной. Те, которым покровительствует министр полиции (monsignor gobernatore di Roma), метут улицы. Эти несчастные, закованные в тяжелые звенящие цепи, являют отвратительное зрелище, которое наводит на нас тоску каждое утро, когда мы проходим по Корсо. Мы были в крепости св. Ангела, когда они возвращались. Тюремщик показал нам мужа знаменитой Марии Грацци, черты лица которой воспроизведены в большей части картин, написанных в Риме в наше время, и главным образом в превосходных работах Шнеца. Она только и думает о том, как бы добиться освобождения своего мужа, который попал в тюрьму по недоразумению. Ее простой здравый смысл не позволяет ей понять, что его считают виновным. Он был alia macchia^*; на дверях церкви он прочел амнистию и вернулся к себе домой, чтобы отдаться властям. Срок, установленный амнистией, истек за несколько часов до того, и его заковали в кандалы, как если бы он был пойман с оружием.

^* (В лесу (итал.).)

Тюремщик показал нам коридор, ведущий из Ватиканского дворца в крепость св. Ангела. В нем больше четырехсот двадцати метров; он был проложен Александром VI на древней стене селения Читта-Леонина^*. Пий VI пробил в этой стене большие арки (существующие до сих пор), когда он расширял эту часть города. Наконец, по приказу Урбана VIII были снесены дома, окружавшие коридор.

^* (Такой же коридор был выстроен во Флоренции подозрительным Медичи; он дает возможность государю без труда перейти из палаццо Питти в палаццо Веккьо. Но из всех европейских народов тосканцы меньше всего способны к возмущению. Еще в 1829 году ими управляет мудрый и справедливый министр Фоссомброне*. Как хорошо было бы для Италии, если бы этому великому человеку было теперь только сорок лет!)

^* (Фоссомброне (1754-1844) - итальянский ученый и политический деятель, занимавший крупные административные посты во времена Наполеона. После вступления на тосканский престол великого герцога Фердинанда он стал министром иностранных дел и председателем совета министров.)

Чтобы как следует насладиться прохладным venticello potentino, дующим на этой высоте^*, мы задержались под портиком в самой высокой части замка св. Ангела. Поль приятно удивил нас, распорядившись подать прохладительные напитки. Фредерик прочел нам рассказ о разграблении Рима; перед нашими взорами расстилалась часть поля битвы.

^* ("Это действительно бывает в июне, но в мае еще бывает холодно". (Запись на экземпляре Сержа Андре.))

5 мая 1527 года коннетабль Бурбон появился на лугах перед Римом со стороны городской стены, тянущейся от Ватикана к Яникульскому холму. Через трубача он потребовал сдачи города. Климент VII, поведение которого во время этого важного события представляло собой нелепое сочетание величайшей робости и ребяческого тщеславия, отослал трубача с высокомерным ответом. Он приказал графу Рангоне, спешившему на помощь Риму с пятью тысячами пехоты и маленьким артиллерийским парком, изменить направление и соединиться с большой армией, шедшей из Тосканы. Так как коннетабль подступил к городским стенам в районе собора св. Петра, то некоторые благоразумные люди предлагали разрушить мосты, чтобы защищаться по ту сторону Тибра в случае, если Борго будет взят приступом. Климент VII высокомерно отверг это; благоразумие этих людей было объявлено трусостью, над которой при папском дворе посмеивались. Папа приказал городской страже не выпускать никого из Рима. Дорога на Неаполь была еще свободна, так же как и дорога на Фраскати, на Тиволи; через Фраскати легко можно было добраться до неприступных лесов.

Папа повелел разгрузить большие барки, на которые было погружено много драгоценных предметов.

Армия, подступавшая к городским стенам, состояла из сорока тысяч человек. Многие из солдат были немцы-лютеране, которые ненавидели Рим и его религию. Коннетабль, сражавшийся против своей родины, чувствовал, что он навлек на себя всеобщее презрение; только блестящая победа могла поднять его в собственных глазах и в глазах других людей.

Утром 6 мая он повел свои войска на приступ, атаковав римскую стену западной части города, между Яникулом и Ватиканом. В самом начале приступа ему показалось, что его немецкая пехота сражается вяло; он схватил лестницу и сам приставил ее к стене. Он поднялся на три ступени, когда его поразила мушкетная пуля, ранившая его в бок и в правое бедро; он сразу понял, что рана смертельна, и велел прикрыть свое тело плащом, чтобы солдаты не пришли в замешательство. Он умер у подножия стены, и штурм продолжался.

О смерти коннетабля скоро стало известно солдатам. Они пришли в ярость, но встретили сильный отпор: швейцарцы папской гвардии защищали крепостную стену с героической храбростью. Батарея, стоявшая в Риме, на вершине холма, била во фланг наступающим, нанося им тяжелые потери. К несчастью, в момент восхода солнца поднялся густой туман, мешавший артиллеристам направлять орудия. Испанцы воспользовались этим мгновением и проникли в город по крышам маленьких домиков, прилегавших к стене. Одновременно немцы ворвались в город с другой стороны. К этому времени осаждающие потеряли около тысячи человек.

Войдя в город с обеих сторон, солдаты коннетабля Бурбона неожиданно окружили часть войск, которые можно было бы назвать национальной гвардией Рима. Эти молодые люди, находившиеся под командованием своих caporioni (начальников кварталов), были безжалостно перебиты, хотя большая часть из них побросала оружие и на коленях молила о пощаде^*.

^* (Гвиччардини, кн. XVIII, стр. 446; Павел Иовий, Краткая история", кн. XXIV, стр. 14; "Жизнь Помпея Колонны" Павла Иовия, стр. 172, и все современные историки.)

Бенвенуто Челлини, находившийся в этот день в крепости св. Ангела и, вероятно, на том самом месте, де мы сейчас находимся, оставил любопытное описание этого дня и последовавших за ним. Но он мастер прихвастнуть, и я не очень-то ему верю. Во время сражения Климент VII молился перед алтарем своей капеллы в Ватикане, что довольно странно для человека, начавшего свою карьеру в качестве военного. Услышав крики умирающих и поняв, что город взят, он бежал из Ватикана в крепость св. Ангела по упомянутому нами длинному коридору, который возвышается над самыми большими домами. Историк Павел Иовий, следовавший за Климентом VII, нес шлейф его мантии для того, чтобы он мог идти быстрее, а когда папа дошел до моста, с которого его можно было заметить, Павел Иовий прикрыл его своей мантией и своей фиолетовой шляпой, чтобы по белому одеянию его не узнал и не подстрелил какой-нибудь искусный стрелок.

Во время этого продолжительного бегства по коридору Климент VII через маленькие окна видел внизу своих подданных, которых преследовали солдаты-победители, уже рассыпавшиеся по улицам. Они не щадили никого и кололи пиками всех, кого могли настигнуть^*.

^* (См. новеллу Банделло^**, из которой Шекспир сделал свою прелестную комедию "Двенадцатая ночь".)

^** (См. новеллу Банделло.- Стендаль имеет в виду новеллу (часть II, № 36 сборника Банделло), в начале которой рассказывается о разграблении Рима войсками коннетабля Бурбона. Полагают, что Шекспир частично использовал эту новеллу в "Двенадцатой ночи", где встречаются те же мотивы.)

Добравшись до замка св. Ангела, папа мог бы еще бежать по соседнему мосту, который защищала крепостная артиллерия; он мог бы войти в город, быстро пересечь его, выехать под охраной своей легкой кавалерии в поле и достигнуть какого-нибудь безопасного убежища. Но страх и тщеславие превратили его в глупца. Говорят, что в этот первый день было убито семь или восемь тысяч римлян.

Борго и Ватиканский квартал были немедленно разграблены; солдаты убивали мужчин и насиловали женщин; они не пощадили ни монастырей, ни папского дворца, ни лаже собора св. Петра. Трастеверинский квартал ненадолго задержал их. Жители его, до сих пор еще сохранившие свои свирепые нравы, не поддержали своей репутации, защищая свои дома. Императорские солдаты быстро прошли улицу Лонгара; наконец, Лодовико Гондзага во главе итальянской пехоты первый вступил в самый Рим по мосту Сикста.

Необыкновенные военные события вроде тех, какие мы наблюдали в Париже в 1814 году, имели место и в Риме в 1527 году. В тот самый день, когда армия коннетабля взяла приступом Рим, граф Рангоне, у которого оказалось достаточно здравого смысла, чтобы не исполнить нелепого приказа, данного ему Климентом VII, достиг Понте-Саларио со своей легкой кавалерией и восемьюстами аркебузников. Если бы мосты были разрушены и город продержался еще несколько часов, этот храбрый воин мог бы его спасти. Большая армия двигалась на выручку Рима, но она вышла из Флоренции лишь за три дня до этих событий, к тому же главнокомандующий ее был личным врагом папы.

Фанатизм новой, протестантской религии, приверженцами которой были почти все немецкие солдаты, явился истинной причиной жестокостей, совершенных при разграблении Рима; действительно, эта страсть, неизвестная древним,- худшая из всех. Никогда еще при подобных обстоятельствах не совершалось таких ужасов. Множество женщин и девушек бросилось из окон, чтобы спасти себя от бесчестия, говорит современный историк Якопо Буонапарте^*. Некоторые были убиты своими отцами или матерями, но даже и эти трепещущие и окровавленные тела не спаслись от зверской жестокости победителей. Солдаты врывались в церкви, облачались в папские одеяния и в таком виде шли насиловать монахинь, которых они нагими показывали своим товарищам. Картины в церквах были изрублены на куски и сожжены, реликвии и святое причастие топтали ногами, священников секли розгами и отдавали на посмеяние солдатчины.

^* ("Ragguaglio storico del sacco di Roma", p. 100. Coloniae, 1756.)

Эти ужасы длились в течение семи месяцев. В Риме царствовали солдаты, не обращая никакого внимания на своих начальников.

Испанские солдаты отличались своей жадностью и жестокостью. Было замечено, что уже со второго дня редко какой немец убивал римлянина; они позволяли своим пленникам откупаться за очень дешевую цену. Испанцы, напротив, поджаривали пятки своим пленным и долгими пытками вынуждали их открыть места, где они хранили свои сокровища, или же просить своих друзей, находившихся вне Рима, внести за них огромный выкуп. Дворцы кардиналов были разграблены с тем большей тщательностью, что многие торговцы при приближении имперских войск снесли свое имущество во дворцы кардиналов, которые были сторонниками императора; однако никому не давали пощады.

Маркиза мантуанская выкупила свой дворец за пятьдесят тысяч дукатов, а ее сын, один из капитанов императорской армии, получил на свою долю всего десять тысяч дукатов из награбленных богатств. Сьенский кардинал, уплативший выкуп испанцам, был захвачен в плен немцами, совершенно ограблен, избит и вторично должен был выкупить свою особу за пять тысяч дукатов. Ни немецкие, ни испанские священники не имели пощады от своих соотечественников.

Кардинал Помпео Колонна вступил в Рим через два дня после занятия города; он приехал сюда, чтобы насладиться унижением своего врага Климента VII. Вместе с ним пришла толпа крестьян из его владений. Незадолго до этого их варварски ограбили по приказанию папы. Они отомстили за это, в свою очередь разграбив римские дома. Они еще нашли в них тяжелую мебель.

Но Помпео Колонна почувствовал глубокую жалость, когда увидел, в какое состояние был приведен его родной город при его же участки. Он раскрыл двери своего дворца всем тем, кто хотел укрыться в нем; он выкупил за свои собственные деньги всех кардиналов, которые были захвачены в плен солдатами, без различия партий, будь то друзья или враги. Он спас жизнь многим несчастным, которые в первый же день, лишившись всего состояния, без его помощи умерли бы от голода.

Эти ужасные сцены подробно описаны Сандовалем, епископом Пампелуны, который, боясь вызвать неудовольствие Карла V, ограничивается тем, что называет взятие Рима делом не священным (obra no santa). Карл V, которому в то время было лишь двадцать семь лет, уже понимал, что с Римом можно сражаться только его собственным оружием; когда он узнал об ужасах, творившихся по его попустительству уже семь месяцев, он устроил торжественную процессию, моля бога об освобождении папы, которое зависело исключительно от него самого. Этот искусный маневр, наверно, не дает покоя некоторым церковникам нашего времени.

Епископ Сандоваль сообщает, что один испанский солдат похитил в sanctus sanctorum^* Сан-Джованни-ди-Латерано шкатулку, полную реликвий, среди которых находился кусочек тела Иисуса Христа, отрезанный первосвященником в раннем младенчестве спасителя. Во время отступления императорской армии солдат этот оставил шкатулку в одной деревне в окрестностях Рима. В 1551 году, то есть через тридцать лет после этого, какой-то священник нашел ее и поспешил доставить Маддалене Строцци. С помощью своей невестки Лукреции Орсини и в присутствии своей дочери Кларисы, девочки семи лет, Маддалена Строцци открыла шкатулку. Эти дамы нашли там прежде всего еще совсем свежий кусочек тела св. Валентина и кусок челюсти с одним зубом святой Марфы, сестры св. Марии.

^* (святая святых (лат.).)

Затем княгиня Строцци вынула маленький сверток, на котором было написано одно только имя Иисуса; сразу же она почувствовала, что у нее цепенеют руки, и она принуждена была положить сверток обратно. Это чудо открыло истину Лукреции Орсини, которая воскликнула, что сверток этот, несомненно, заключает кусочек тела Иисусова. Едва она произнесла это имя, как из шкатулки распространилось сладостное благоухание, настолько сильное, что Фламинио Ангвиллара, муж Маддалены Строцци, находившийся в соседней комнате, спросил, откуда этот запах, дошедший до него.

Тщетно пробовали развернуть сверток. Наконец священник, нашедший шкатулку, решил, что сделать это с большим успехом смогут невинные руки маленькой Кларисы, которой в то время было лишь семь лет. Действительно, таким образом святая реликвия была развернута и затем помещена в приходскую церковь Калькаты, в епархии Чивита-Кастеллана.

Одна диссертация, перепечатанная в Риме "с одобрением" в 1797 году, приводит подробности, касающиеся этой реликвии, которые я не решаюсь повторить. Одобрение книги,- трактующей о столь трудном предмете, доказывает, что автор ни в чем не отдаляется от воззрений, считаемых римской курией ортодоксальными. Автор критикует заявление св. Афанасия, утверждающего, что божественное Слово cum omra integritate resuirexit^*. Иоанн Дамаскин сказал о Слове: "Quod semel assumpsit, nunquam dimisit"^**. Здесь уместно вспомнить теорию Эйлера о бесконечно малых величинах, которые можно рассматривать как несуществующие.

^* (Воскресло во всей своей целости (лат.).)

^** (То, что один раз приняло, никогда уже более не теряло (лат.).)

Когда мы будем поблизости от Калькаты, мы непременно заедем посмотреть на эту уникальную реликвию.

Вчера, осматривая в одиночестве палаццо Монте-Кавалло, чудесно реставрированный по приказу г-на Марсиаля Дарю (интенданта коронных имуществ при Наполеоне), я встретил аббата Колонну, которому я привез письмо из Неаполя. Он говорил со мной in confidenza^*, это было доказательством уважения, о котором я здесь упоминаю только потому, что он в настоящее время находится в месте, где может не бояться полиции (мы провели три часа в чудных тенистых аллеях сада Монте-Кавалло; жена привратника приготовила нам превосходный кофе). После падения правительства Наполеона Пий VII отправил в Рим одно лицо, которое тотчас же сместило французские власти и намеренно оставило Рим без властей на целые тридцать часов. Честные граждане были объяты ужасом. К счастью, местная чернь, самая свирепая на свете, так как она воспитана нищенствующими монахами, не сообразила, какой прекрасный случай представлялся им для убийств и грабежей. Если бы трастеверинцы и другие санкюлоты Рима поняли всю величину своего счастья, они прежде всего зарезали бы семьсот или восемьсот граждан, занимавших при французах какие бы то ни было посты. Эти люди, кровожадные, как тигры, по всей вероятности, перебили бы всех богатых торговцев, а потом, напившись допьяна, уснули бы на перекрестках. Такой день был бы под стать убийству министра Прины в Милане.

^* (С полным доверием (итал.).)

Та же отвратительная римская чернь, побуждаемая теми же лицами, убила в 1793 и 1795 годах г-на Басвиля* и генерала Дюфо. Бедный Гюг Басвиль и не подозревал, умирая, что его обессмертит Монти. Это политическое убийство, прославлявшееся как подвиг, который покарал жертву по заслугам, послужило поводом для написания чудесной поэмы (уравновешивающей или превосходящей все, что написал лорд Байрон); забавнее всего то, что в ту пору Монти был либералом и умирал от страха. Он был знаком с Басвилем, предлагал ему свои услуги по поводу задуманной им либеральной реорганизации страны и не верил ни одному слову из того, что писал. Кто мог бы подумать это, читая его великолепные стихи?

^* (Басвиль - представитель Французской республики, убитый в 1793 году в Риме толпой, подстрекаемой кардиналом Селадой.)

Я решился огласить этот эпизод, так как для великого человека теперь уже началось бессмертие. Г-н Орас Берне очень хорошо изобразил в своих "Скачках" (La ripresa de'Barberi) римскую чернь, одновременно ужасную и восхитительную по своей энергии.

Эта чернь представляет собою точное отражение христианской религии, как ее понимают папы. Как не похожа она на парижское простонародье, придерживающееся чуть ли не деистических взглядов и состоящее из крестьян, которых продажа национальных имуществ сделала честными! В 1780 году парижская чернь была свирепа. Г-н д'Аженкур говорил мне, что до революции на воскресных балах в Ла-Рапе часто происходила поножовщина. Теперь в народе убивают только из-за любви, как Отелло. Прочтите замечательную защитительную речь^* г-на Лафарга, рабочего-краснодеревщика в По, в 1829 году.

^* (Прочтите замечательную защитительную речь...- О процессе Лафарга Стендаль ниже рассказывает с большими подробностями.)

Беспокойные дни, как тот, о котором я только что рассказал, меняют характер народа. Таким-то образом убийства и палачи воспитывают Иберийский полуостров.

Я снова встретился с монсиньором Колонной в церкви св. Апостолов перед гробницей Климента XIV Ганганелли. Это - первое крупное произведение Кановы. Гробница эта, помещенная над дверью в ризницу, очень любопытна для истории развития его таланта. Мы болтали в течение целого часа, рассматривая ее; особенно нам понравилась фигура "Умеренности". Канова начал свою деятельность в Венеции таким точным копированием натуры, что его противники говорили, будто он не копирует свои модели, а делает с них муляж; в двадцатилетнем возрасте он работал так же, как покойный г-н Гудон ваял свои бюсты.- Прекрасный античный орел в вестибюле церкви св. Апостолов - небольшая гробница, воздвигнутая Кановой одному из его покровителей.

Мы вспомнили об отравлении этого бедного Ганганелли^* (1775)^**. Подписывая одну буллу, он сказал: "Я погиб!" Монсиньор Колонна сообщил мне любопытные подробности этого события, затем рассказал о другом отравлении, достойном средних веков. Теперь я понимаю, почему мой анекдот о герцоге де Шоне, который застал аббата де Вуазенона в полночь у своей жены и обратил это в шутку, показался в Болонье таким нелепым: он создал мне репутацию наглого лгуна. Но к чему рассказывать обыденные случаи?

^* (Мы вспомнили об отравлении этого бедного Ганганелли...- Папа Климент XIV (Ганганелли) в 1773 году подписал буллу об упразднении ордена иезуитов. По мнению Стендаля, это и явилось причиной его смерти: папа будто бы погиб, отравленный иезуитами. В 1814 году орден иезуитов был восстановлен.)

^** (См. "Жизнь Сципиона Риччи", епископа Пистойи, написанную ученым Потгером.)

Мы встретили старика со странным выражением лица.

"Смотрите, вот угрызения совести,- сказал мне монсиньор К.- Этот человек оставит церкви сто тысяч скудо". Один молодой художник-миниатюрист часто встречался с римлянкой высшего света; муж не обращал на это внимания в течение полугода; в конце концов он сообразил, что этот художник, надо сказать, весьма искусный, был низкого происхождения и не имел покровителей.

Однажды в очень жаркий день муж, который был князем, сам предложил художнику стакан лимонада. Молодой человек вскоре почувствовал себя очень плохо, вернулся домой и лег в постель; через двадцать четыре часа после этого у него началась такая бурная рвота и такие жестокие спазмы, что, лежа на спине, он извергал из своего больного желудка жидкость, падавшую фонтаном на середину комнаты. Врач, призванный к больному, прописал ему подсахаренную воду и тотчас же затем уехал в деревню; он вернулся в Рим лишь через две недели и в течение двадцати лет не произносил имени художника. Само собой разумеется, что римское правосудие сочло эту смерть самой естественной на свете. Но представьте себе, что чувствовала жена князя, обедая на следующий день со своим мужем! Вот женщина, которая способна читать Данте, так же как и ее муж, который, как вы видите, преспокойно прогуливается. Счастливая страна для поэтов!

В Англии природная меланхолия приводит к тому, что люди слишком быстро кончают самоубийством. Конечно, очень трогателен человек, который покончил с собой двадцать лет назад, но что сказать о человеке, который провел эти двадцать лет как наш старик?

Много ядов, известных в Риме в 1750 году, в наши дни уже неизвестны; теперь даже в Неаполе нельзя найти некоторые яды, бывшие еще в употреблении до цивилизующих войн французской революции.

Французских ультрароялистов, отменивших в 1815 году развод, особенно должно удивлять то, что в Риме разводы часто случались и до революции. Правда, добивались развода только путем скандального процесса, и требовали его только люди высшего общества. Эта привычка так глубоко укоренилась, что, когда французские власти сменили власть папы, они должны были согласиться на расторжение брака одного молодого римлянина, который считался импотентом, а через неделю женился на своей любовнице и имел от нее трех детей.

Сегодня вечером монсиньор Колонна продекламировал нашим дамам восхитительный сонет, который Монти написал в 1790 году по случаю прибытия в Рим молодой и очаровательной генуэзки, приехавшей, чтобы ходатайствовать о расторжении брака.

     Per celebre scioglimento
      di matrimonio in Genova 
    
 Su l'infausto Imeneo pianse e rivolse 
 Altrove il guardo vergognoso Amore; 
 Pianse Feconditade, e al ciel si dolse 
 L'onta narrando del tradito ardore. 

 Ma del fanciullo Citereo si volse 
 Giove dall'alto ad emendar l'errore, 
 Vide l'inutil nodo e lo disciolse, 
 E rise intanto il verginal Pudore. 

 Or sul tuo fato il ciel si tien consiglio 
 Ligure Ninfa, ed altra insidia ha tesa, 
 Per vendicarti di Ciprigna il figlio. 

 E ben farallo die alia dolce impresa 
 Fia sprone il balenar del tuo bel ciglio 
 L'eta che invita, e la svelata offesa*.

^* (На знаменитое расторжение брака в Генуе. Под гнетом злополучного Гименея плачет, отвращая взор, стыдливый Амур; плачет Плодовитость и взывает к небу, рассказывая о позоре неутоленной страсти. Но Юпитер с высоты хочет исправить ошибку младенца Амура, видит бесполезность уз и расторгает их, а тем временем смеется девственная Стыдливость. Ныне небо размышляет над твоей судьбой, Лигурийская нимфа, а сын Киприды расставил другие сети, чтобы отомстить за себя. И хорошо он сделает, так как страстному намерению дает силу молния твоих прекрасных глаз, благоприятный возраст и ставшее явным оскорбление (итал.).)

Лица, любящие искусства, которые изображают страсти при помощи слов, отлично поймут без всяких доказательств с моей стороны разницу между галантным стилем мадригалов Вольтера или Вуатюра и страстным тоном Монти. Общественное положение женщины, прелестям которой воздается хвала, играет большую роль в стихах Вольтера. В стихах Монти чувствуешь, что любовь

 Не ищет равенства, но создает его.

Корнель.

Вчера один англичанин покупал картину; он спросил художника:

"Сударь, сколько дней отняла у вас эта картина?" "Одиннадцать". "Отлично! Я даю вам одиннадцать цехинов, по цехину в день; это хорошая плата для вас". Возмущенный художник поставил полотно на место и отвернулся от аристократа. Такого рода вежливость отдает англичан во власть шарлатанов. Я видел, что картины, не стоящие и ста франков, покупались за двадцать и тридцать луидоров, и очень радовался этому, но через какое-нибудь столетие все итальянские картины будут выставлены в Англии на фоне роскошных обоев красного шелка. Сырой английский климат очень повредит этим несчастным шедеврам.

Леонардо да Винчи. Ангел. Фрагмент картины Андреа Вероккио 'Kpeщение Христа'. Уффици. Флоренция

"Около ста лет назад, - говорил мне г-н Мало, молодой французский торговец,- один посол, подойдя к путешественнику, приглашенному на его вечер, сказал ему: "Ах, сударь, я должен просить у вас прощения! В течение целых полутора месяцев вашего пребывания в Риме я не приглашал вас к себе,- мне сказали, что вы торговец".

То же лицо принимало англичан по рекомендации их римского слуги (исторический факт).

Сегодня вечером после представления "Элизы и Клавдио", доставившего нам огромное удовольствие, так как пел Тамбурини, а души наши жаждали наивности и нежности, юная маркезина Метильда Дембос***^* была изумительно красноречива; она говорила об искренней, радостной преданности без поз, но и без границ, с которой иные люди относятся к богу или к возлюбленному. Из всего, что я слышал за время нашего путешествия, ее слова были ближе всего к совершенной красоте. Мы вышли от нее словно опьяненные внезапным восторгом перед подлинной, абсолютной непосредственностью.

^* (...юная маркезина Метильда Дембос ***...- конечно, воспоминание о Метильде Висконтини, в замужестве Дембовской, умершей в Милане в 1825 году.)

"Ведь даже самый простодушный из нас,- говорила мне милейшая Делла Бьянка,- проводит некоторую часть своего времени в размышлениях о том, какое впечатление он производит на других. И тот, кто пренебрегает обществом, может быть, больше других интересуется его мнением. Человек наивный все свое время употребляет на то, чтобы думать о своей страсти или о своем искусстве. Следует ли удивляться превосходству художников наивных и искренних? Но в свободных странах о них не стали бы писать статей, а при монархическом строе они не получали бы крестиков. Значит, для того, чтобы быть человеком выдающимся, отныне нужно родиться очень богатым и очень знатным; тогда вы будете выше всех искушений". Да, но, будучи аристократом, вы постоянно будете бояться народа. Считаете ли вы, что в XIX веке можно быть выдающимся художником, не обладая подлинным душевным величием? Можно иметь большой талант и слабый характер. Пример - Расин, который хочет быть придворным и умирает от огорчения, заговорив о Скарроне^* в присутствии его преемника, Людовика XIV. Не следует думать о людях лучше, чем они того заслуживают. Я убежден в том, что не один честный художник смущен и обескуражен успехом художников-интриганов. Значит, теперь, чтобы достичь успехов в искусстве, нужно родиться богатым и знатным - вот что выиграли литература и искусства от покровительства государей. В некоторых странах сапожник счастливее живописца; благодаря обыденности своего ремесла он может быть уверен в том, что наживет себе достаток, если будет хорошо работать. Плохого сапожника, который шьет сапоги министру, не станут рекламировать подкупленные правительством шарлатаны; а кто может сопротивляться этой огромной силе? Публика, которая может тратить на покупки лишь строго определенные суммы, покупает картины у рекламируемого художника и не обращает внимания на Прюдона^**.

^* (Скаррон - французский писатель XVII века, был мужем м-ль д'Обинье (впоследствии г-жа де Ментенон, фаворитка Людовика XIV). В этом смысле Людовик XIV и был "преемником" Скаррона. Анекдот о Расине недостоверен.)

^** (Прюдон (1758-1823) - один из крупнейших французских художников своего времени, представлявший собой оппозицию Давиду и его школе. Он умер во время Реставрации в нищете.)

Монсиньор Колонна попросил меня прочесть с ним "Историю революции" г-на Тьера. Я объясняю ему места, непонятные для иностранца. Его поражают колоссальные образы людей, которые в 1793 году не дали австрийским солдатам занять Париж. Он не хочет верить, что в 1800 году нам надоела свобода.

Чего можно ожидать от энергичного и чрезвычайно пылкого народа, не уверенного в своем будущем, а потому не терпящего ни в чем легкомыслия? Заметьте к тому же, что уже в течение пятисот лет этим народом управляет правительство, о котором могут дать понятие личности Григория VII, Александра VI или Юлия II; это правительство угрожает народу за неповиновение виселицей на этом свете и адом - на том.

Папская власть, деспотическая, принадлежащая людям таким же пылким, как и весь остальной народ, представляет собою чистый произвол; следовательно, раз десять в году последний сапожник, как и богатейший римский князь, попадает в неожиданные положения и вынужден шевелить мозгами и желать. А отсутствие этого обстоятельства могло бы помешать людям, одаренным от природы подобными качествами, стать лучшими представителями своей породы.

Если вы когда-либо путешествовали, то я попрошу вас добросовестно продумать следующие предположения: возьмем сто хорошо одетых французов из числа случайно проходящих по Королевскому мосту, сто англичан, проходящих по Лондонскому мосту, и сто римлян, проходящих по Корсо. Выберем в каждой из этих групп по пять человек, выдающихся храбростью и умом. Попытайтесь хорошенько припомнить ваши впечатления; я утверждаю, что пять римлян окажутся выше французов и англичан, независимо от того, поместите ли вы их на необитаемом острове, как Робинзона Крузо, или при дворе короля Людовика XIV, в центре интриг, или в бурной Палате общин. Француз-француз 1780 года, а не унылый резонер 1829 года - окажется победителем в салоне, где самое важное - приятно провести вечер.

Англичанин, которого я, согласно моему предположению, останавливаю на Лондонском мосту, будет гораздо более рассудителен и гораздо лучше одет, чем римлянин; как член общества он будет выше. Суд присяжных и коллективный дух, паровые машины, опасности мореплавания, способность выйти из опасного положения - все это будет ему более известно и доступно, но как человек он будет значительно уступать римлянину, и это потому, что им руководит правительство почти справедливое (если не считать всесилия аристократии), потому, что англичанин не должен по десять раз в месяц принимать в мелких случаях жизни решения, которые впоследствии могут очень легко привести его к разорению и даже к тюремному заключению или смерти.

Француз будет отличаться добротою сердца и блестящей храбростью; ничто не в состоянии его опечалить и вызвать упадок духа; он обойдет весь мир и вернется обратно, как Фигаро, брея всем бороды. Может быть, он развеселит вас блеском и неожиданностью своего остроумия (я имею в виду только француза 1780 года), но как человек - это существо менее энергичное, менее выдающееся, легче уступающее препятствиям, чем римлянин. Француз, которого целый день что-нибудь развлекает, не может наслаждаться счастьем с той же энергией, как римлянин, который по вечерам приходит к своей любовнице с душой, нетронутой волнениями; следовательно, он не принесет столько же жертв для того, чтобы добиться свидания. Если же вы поступите совершенно иначе и из этих групп по сто человек каждая, принадлежащих трем народам, выберете самых невежественных и некультурных, превосходство римлянина окажется еще более разительным. Это объясняется тем, что воспитание не только не улучшает римлянина, но даже влияет на него в обратном направлении; дело в том, что правительство и цивилизация действуют здесь в ущерб добродетели и трудолюбию и, помимо воли, учат преступлению и обману. Так, например, правительство вступает в договор с убийцами; может ли правительство совершить что-либо хуже этого? Оно может только нарушить свое слово, и оно делает это (см. "Путешествие одного джентльмена (лорда Кревена) в окрестности Неаполя" и "Шесть месяцев в окрестностях Рима" г-жи Грехем).

Мелочная деятельность, заполняющая день лавочника, вроде того, например, который только что продал мне портрет Беатриче Ченчи, менее чем за пятьдесят лет под влиянием правительства принимает соответствующий отпечаток, проникаясь теми же самыми мотивами и моральными понятиями, какие лежат в основе важнейших правительственных действий.

Если вы мне ответите на это напыщенными фразами в стиле немецкой философии, то лучше переменим тему разговора. Но если вы меня уважаете настолько, чтобы быть откровенным, то на основании этих бегло указанных причин вы увидите, почему растение, именуемое человеком, более крепко и разрастается пышнее в Риме, нежели в любом другом месте. При хорошем правительстве оно совершило бы более великие дела, но, чтобы существовать, ему понадобилось бы меньше энергии, следовательно, оно было бы менее прекрасно. Я не прошу вас верить мне на слово, но если вы когда-нибудь обратите ваши стопы в сторону Рима, раскройте глаза и спрячьте эту книгу.

То, что следует ниже, неинтересно и предназначается только для неповоротливых или недобросовестных умов.

Я ни в коем случае не стану утверждать, что у Пия VI или Пия VII был такой же характер, как у отца Цезаря Борджи; но в памяти народов оставляют глубокий след правители энергичные и деятельные, а не такие мягкие люди, как Ганганелли, Ламбертини и папы, правившие в течение последних ста лет. Своими добродетелями эти папы, может быть, стоят выше государей, которые занимали европейские престолы в XVIII веке. Но политика римской курии неизменна по отношению к своим подданным, как и по отношению к королям, и вещи странные происходили здесь даже при самых хороших папах. Посмотрите, что допускали самые добродетельные епископы в монастырях Тосканы в 1783 году^*. Яд играет в Риме большую роль, чем обычно это думают, см. признания кюре из***. Римские кюре занимают почти такое же положение, какое занимали полковники в армии Наполеона в 1810 году. Часто они не хотят сказать всего, что знают, министру полиции (il gobernatore di Roma). Теперь эту должность занимает г-н Бернетти, человек действительно достойный (в 1829 году г-н Бернетти - кардинал и легат в Болонье).

^* ("Жизнь Сципиона Риччи" г-на Поттера; "Биография всех пап", изданная в Брюсселе в 1847 году; "Биографии" Павла Иовия. В последних томах "Истории живописи" я помещу пятьдесят страниц мелких анекдотов, каждый из которых вполне достоверен.- Закрытие монастыря в Байяно.)

Стоит только изучить по произведениям Павла Иовия и г-на Поттера историю пап, и вы согласитесь со мною. Эта история, если вы благоразумно выпустите из нее все, что касается догмы, представляет собою самую оригинальную и, может быть, самую интересную историю нового времени.

В Версале маршал Ришелье в 1730 году интриговал для того, чтобы дать любовницу самому слабохарактерному из смертных - Людовику XV (прочтите мемуары герцогини де Бранкас, чудесный отрывок, опубликованный г-ном де Лораге). В Риме в 1730 году интриговали для того, чтобы узнать, добавят ли одно какое-нибудь слово в службе в честь богоматери и будут ли босоногие кармелиты носить штаны. Люди страстно волновались из-за кармелитских штанов. Обе спорящие партии ссылались в доказательство своего мнения на двадцать латинских авторов.

На содержание спора следует обращать не больше внимания, чем на слова либретто в опере; сохраните все ваше внимание и, добавлю, восхищение для той ловкости, которую обнаружили спорящие. По сравнению с каким-нибудь босым кармелитом, интригующим в Риме в пользу штанов или против них, маршал де Ришелье, аббат де Вермон, барон де Безанваль, то есть самые тонкие и самые удачливые царедворцы Версаля, покажутся легкомысленными детьми, забывающими сегодня утром то, чего они хотели накануне вечером. Подумайте о том, что должен совершить несчастный монах, заключенный в своем монастыре, чтобы стать в нем первым лицом. В монастыре, где все знают друг друга, никому не дозволено быть опрометчивым или рассеянным. Эта школа дала миру Сикста V и Ганганелли.

Путешественник, пишущий эти строки, может поклясться, что из всех власть имущих людей, которых ему пришлось видеть, кардинал Консальви и Пий VII внушили ему наибольшую симпатию. Среди низших кругов он мог бы назвать своими друзьями многих монахов и нескольких аббатов.

Один римский монсиньор, глупый и хвастливый до последней степени, дядя хорошенькой Фульвии Ф., позволил графу К. написать свой портрет. Граф, выведенный из себя глупым выражением лица своей модели и не зная, что ему сказать, вдруг воскликнул: "У вас будет почтенное выражение лица, когда вы станете папой!" Аббат сильно покраснел и (наконец) сказал, потупив глаза: "Признаюсь вам, я часто об этом думал".

Молодой человек из хорошей фамилии и ловкий интриган одинаково надеются стать прелатами (монсиньорами). Монсиньор, получивший должность, уже видит себя кардиналом, и нет такого кардинала, который не думал бы о тиаре. Вот что изгоняет скуку из высшего общества! Да и сами вы, мой читатель, смеющийся над их безумием и над лукавством римской политики, как бы вы себя чувствовали, если бы знали, что по жребию, который будет брошен, в течение ближайших семи лет одному из сорока ваших друзей или вам самим достанется премия в сто миллионов? У кого не закружится голова от этой мысли?

Сегодня в пять часов утра мы с г-ном Гро^*, знаменитым гренобльским геометром, отправились в собор св. Петра. Мы старались рассматривать этот великий памятник только с математической точки зрения. Г-н Коломб и я проверили многие из нижеследующих измерений.

^* (Гро, Габриэль - гренобльский математик, был учителем Стендаля в 90-х годах XVIII столетия. Стендаль относился к памяти Гро с благоговением и часто возвращался к нему в своих воспоминаниях, хотя после отъезда своего из Гренобля в 1800 году больше с ним не встречался.)

Длина собора, включая портик и толщину стен, равна 660 ¹/₂ королевских футов.

Внутренняя длина собора - 575 футов. Задняя стена имеет 21 фут 7 дюймов толщины; стена перистиля - 8 футов 9 дюймов; перистиль - 39 футов 3 дюйма; толщина стены вместе с внешней колонной - 22 фута 3 дюйма.

Внутренняя длина трансепта собора от алтаря св. Прочессо и св. Мартиниана до алтаря св. Симона и св. Иуды - 428 футов.

Длина трансепта собора, включая толщину стен,- 464 фута.

Внутренняя ширина большого нефа, не считая боковых и капелл,- 422 фута.

Общая высота собора от его пола до верхушки креста - 408 королевских футов. Г-н Дюмон насчитывает 411 футов.

Высота свода под замком - 144 фута. Высота наружного фасада- 159 футов.

Человек, больше наделенный умом, чем вкусом, отметил на плитах собора, на оси между средней дверью и главным алтарем, масштабы самых больших храмов в мире: св. Павла в Лондоне, Миланского собора и т. д.,- как будто математическая величина может усилить чувство величия, вызываемое прекрасной архитектурой.

Эти масштабы были бы уместны на лестнице, ведущей в верхние этажи. Лестницы эти белят каждый год, чтобы замазать имена путешественников, которые, посетив собор св. Петра, считают обязательным их там нацарапать.

Страсбургский собор - прекраснейшая, по-моему, готическая церковь на материке - был начат постройкой в 1015 году и закончен в 1275 году. Башня, начатая в 1277 и законченная в 1439 году,- самое высокое сооружение в Европе. Высота ее - 426 футов. Но заметьте, что это простая башня, а не огромное здание, как собор св. Петра.

Башня св. Стефана в Вене имеет высоту 414 футов; башня св. Михаила в Гамбурге - 390 футов; Миланский собор возвышается на 327 футов над площадью.

Миланский собор, начатый постройкой в 1386 году, имеет 409 футов в длину и 275 футов в ширину. Этот мрачный и величественный собор делится на 5 кораблей 52 огромными готическими опорными столбами, сделанными из мрамора, как и весь храм.

Наклонная башня на площади Сан-Маттео в Пизе высотой в 193 фута имеет уклон к югу приблизительно на 12 футов.

Церковь св. Софии в Константинополе, заново отстроенная Юстинианом и превращенная в мечеть в 1453 году, имеет в длину 270 футов; ширина ее равна 240 футам; храм, так же как и собор св. Петра, расположен в длину с запада на восток. Купол возвышается над полом мечети только на 165 футов.

Большая египетская пирамида, та самая, с вершины которой сорок веков смотрели на армию Бонапарта, имеет в высоту 146 метров, или 438 футов.

Игла Инвалидов в Париже - 324 фута.

Купол церкви св. Павла в Лондоне - 319 ¹/₆ фута.

Башня собора Парижской богоматери - 204 фута.

Длина церкви св. Павла в Лондоне - 500 английских футов, или 1697г фута.

Внутренняя длина собора Парижской богоматери - 378 футов.

Наружная длина Страсбургского собора - 329 футов, внутренняя длина той же церкви - 306 футов.

Длина Миланского собора - 313 футов.

Внутренняя длина трансепта Страсбургского собора - 145 футов.

Длина трансепта церкви св. Павла в Лондоне - 235 футов.

Ширина нефа в соборе Парижской богоматери-40 футов, вдвое меньше ширины нефа церкви св. Петра; это особенность готического стиля.

Ширина нефа Страсбургского собора - 43 фута.

Ширина нефа церкви св. Павла в Лондоне, включая сюда и капеллы,- 169 футов.

Пирамида Чолула в Мексике имеет в высоту 162 фута, или 54 метра.

Говорят, что архитектурный стиль, называющийся готическим, был известен индусам и арабам с незапамятных времен. Он будто бы проник в Европу в эпоху крестовых походов. Мне кажется весьма вероятным, что готический стиль возник в Сицилии, где столкнулись одновременно греческие, арабские или сарацинские и нормандские вкусы. Едва только возник этот стиль, как начата была постройка собора в Кутансе. По-моему, можно утверждать, что в Риме нет ни одной постройки готического стиля.

Прекраснейшие готические здания, которые мне пришлось видеть в Англии, - Вестминстерское аббатство в Лондоне, заложенное на развалинах древнего храма Аполлона в 914 году, и Салисберийский собор, начатый в 1220 году.

Йоркский собор, сгоревший в 1828 году, был выстроен в 1075 году. Длина сооружения равна 542 английским футам; ширина восточной части - 500 футов; в другой части- 109 футов, высота церкви - 429 футов; платформа большой башни находится на высоте 213 футов от земли. Окно, находящееся в конце хоров, имеет в высоту 75 английских футов и 32 фута в ширину; оно целиком состоит из цветных стекол.

В Миланском соборе мы видели почти такое же окно, выходящее на восток на Корсиа де Серви.

Одним из самых оригинальных сооружений в Европе является собор в Кордове - древняя мечеть, называемая Мескитой. Она была воздвигнута в 792 году королем Абдерамом; она имеет 534 фута в длину и 397 в ширину. Эта церковь разделена на 19 нефов 1 018 колоннами, из которых самые большие имеют в высоту 11 футов 3 дюйма, а самые маленькие - только 7 футов.

Эскуриалу, начатому в 1557 году, была придана форма жаровни в честь св. Лаврентия. Главный фасад имеет только 61 фут 8 дюймов в высоту, а в длину - 637 футов.

Альгамбра в Гренаде, древняя арабская крепость, заключает в себе дворец мавританских королей. Львиный двор имеет 100 футов в длину и 50 в ширину; он окружен галереей, которая поддерживается колоннами из белого мрамора, связанными по две или по три.

Церковь св. Дионисия под Парижем, выстроенная в 1152 году Сегерием, имеет 335 футов в длину и 90 в высоту.

Колонна Великой армии на Вандомской площади имеет в высоту 136 футов. Странны сомнения во время постройки, законченной 15 августа 1810 года.

Церковь св. Женевьевы, или Пантеон, была начата в 1763 году Суфло. Купол имеет 68 футов в диаметре; он окружен 32 колоннами в 34 фута высоты. Самая высокая точка св. Женевьевы возвышается над мостовой на 237 футов.

Реймсский собор, один из самых прекрасных храмов Франции, выстроенный в 840 году, имеет 430 футов в длину и 110 футов в высоту. Собор св. Петра -575 футов в длину и 408 в высоту.

Первым достоинством молодого художника является умение точно копировать то, что находится у него перед глазами, будь то голова молодой девушки или рука скелета. Обладая этой способностью, он сможет в конце концов точно скопировать идеальную голову Танкреда, оплакивающего смерть Клоринды^*, или голову Наполеона на св. Елене, смотрящего на море. Модель, которую ему нужно копировать, должно создать его воображение, если, конечно, овладев техникою своего искусства - колоритом, светотенью и рисунком,- он найдет еще в себе душу, которая подскажет ему сюжеты. Если душа побудит его писать сцены, слишком возвышающиеся над повседневной прозаической жизнью, то, может быть, публика будет расхваливать его картины, поверив на слово знатокам, но лишь немногие действительно почувствуют их достоинства.

^* (Танкред и Клориноа - персонажи "Освобожденного Иерусалима" Тассо.)

Голландские торговцы, такие, как герцог де Шуазель, министр Людовика XV, и тысячи любителей оплатят на вес золота картину, изображающую толстую кухарку, которая чистит треску, лишь бы только эта картина заключала в себе три технических элемента живописи. Чудовищные прелести нимф Рубенса ("Жизнеописание Генриха IV" в Лувре), фигуры Тициана, часто очень незначительные, покоряют людей, которые не в такой степени лишены души. Наконец, три четверти путешествующих французов почувствовали бы себя не очень приятно, оказавшись наедине с какой-нибудь мадонной Рафаэля. Тщеславие их жестоко страдало бы, и они в конце концов рассердились бы на нее; они упрекнули бы ее в надменности, й им казалось бы, что она их презирает.

Что касается тех картин Рафаэля, которые не изображают красивых женщин, то приезжающие в Рим парижане относятся к ним с уважением лишь в силу общепринятого мнения; и если культ безобразного окончательно восторжествует во Франции, то этого художника через восемьдесят лет будут презирать так же, как восемьдесят лет назад.

Если у молодого художника, о котором я сейчас говорил, есть ум и воображение, но нет качеств, которые искусству необходимы,- колорита, светотени и рисунка,- он будет писать забавные карикатуры, как Хогарт, чьи картины вы не станете смотреть во второй раз, после того как уловили остроумную мысль, которую они должны были передать зрителю.

С развитием цивилизации душа увядает. По возвращении из Рима в Париж вас больше всего поражают вежливость и угасший взор у всех, кого вы ни встретите.

Я размышлял обо всем этом сегодня утром, сопровождая нескольких молодых женщин в мастерские г-д Агриколы и Каммучини. Первый из них довольно хорошо копирует Рафаэля. В его копиях этот великий человек оказывается таким же бездушным, как мы сами, он лишает его мадонн всякой энергии. Конечно, женская головка г-на Агриколы сегодняшним его посетителям нравилась гораздо больше, чем прекраснейшая мадонна Рафаэля, - такую антипатию внушает в XIX веке энергия, даже если ее смягчает выражение самого нежного благочестия.

Г-н Каммучини - человек очень искусный; он пишет большие картины по тридцать футов в длину, как, например, "Смерть Виргинии", "Смерть Цезаря" и т. д.

Эти большие полотна не сообщают зрителю ничего нового и не оставляют никаких воспоминаний. Все это правильно, прилично и холодно, совершенно так же, как поэмы, печатаемые с большими полями и каждую зиму прославляемые в Париже. Добродушная публика не знает, что в них можно осудить.

Кавалер Каммучини обладает довольно пошлым талантом писать превосходные копии. Когда победы французской армии в Италии лишили Рим "Снятия со креста", столь энергичной картины Микеланджело Караваджо, г-н Каммучини за какие-нибудь двадцать семь дней написал с нее копию, изумительную в техническом отношении и не слишком ослаблявшую ее экспрессию. Я охотно похвалил бы рисунки г-на Каммучини с отдельных фигур Рафаэля; они действительно свидетельствуют о больших способностях.

Выйдя из великолепной мастерской этого художника, мы направились к г-ну Финелли, скульптору, проживающему на площади Барберини. Его "Венера, выходящая из вод" очень красива и чрезвычайно понравилась нашим спутницам, тоже очень хорошеньким. Скульптура - суровое искусство, которое не может доставить удовольствия при первом же знакомстве с ним; несколько времени тому назад наши спутницы уже превозмогли эту первую антипатию. У г-на Финелли богатое воображение; в этом отношении он настоящий художник.

Мы не могли противостоять желанию снова осмотреть виллу Лудовизи, поблизости от которой мы находились; потом мы спустились к вилле Боргезе, где нам показали новые приобретения князя. Вечером мы были на очаровательном балу. Там собралось много очень милых молодых людей; некоторые из них - немцы, но были и русские. Меньше всего успеха сейчас имеют англичане; из-за своей неуклюжей застенчивости они иногда умудряются наносить людям оскорбления. Один из них, ужасающе унылый и принимающий все случаи жизни в дурную сторону, имеет двадцать пять лет от роду и двадцать пять тысяч луидоров годового дохода; к тому же он очень хорош собою. Сегодня вечером он выставлял напоказ огромный воротничок из очень грубой ткани. Эти две смешные особенности погубили его во мнении дам. Очаровательно лицо маркизы Флоренци из Перуджии; соперницей ее была мисс ***, приехавшая ив Индии.

Вся Европа завидует основам подлинного счастья, которыми обладает Франция при короле Карле X^*. Даже Англия далека от того благосостояния, которым мы могли бы наслаждаться, если бы не были столь безумны. Безумное и, конечно, несчастное честолюбие овладело всеми французами только потому, что один артиллерийский лейтенант стал императором и продвинул в высшие классы двести или триста французов, которые по своему происхождению должны были бы довольствоваться тысячью экю годового дохода. Даже юноши отказываются от всех удовольствий своего возраста в безумной надежде стать депутатами и затмить славу Мирабо (но говорят, что Мирабо был человеком страстным, а наши молодые люди словно родились пятидесятилетними стариками). Перед нами величайшие блага, но роковая повязка закрывает наши глаза, вследствие чего мы не видим этих благ и забываем наслаждаться ими. В силу как раз противоположного безумия англичане, действительно осужденные на неизбежное несчастье задолженностью и своей ужасной аристократией, считают делом своей чести говорить и думать, что они очень счастливы.

^* (...Европа завидует основам подлинного счастья, которыми обладает Франция при короле Карле X. - Речь идет о Хартии, которую правительство Карла X всячески пыталось свести на нет.)

Итальянский здравый смысл не может понять нашего необычайного безумия. Иностранцы замечают конечное следствие того, что происходит среди другого народа, но они не могут заметить многих мелких обстоятельств и понять, какими путями осуществляется народное счастье. В этом источник столь забавной уверенности: если Италия когда-нибудь восстанет для того, чтобы добиться хартии Людовика XVIII, то Франция поддержит ее.

Но вместе с тем итальянский здравый смысл отлично понимает, что отныне всякую хартию можно свести к следующему единственному закону:

"Всякий имеет право печатать все, что он пожелает, а преступления печати подлежат суду присяжных".

Эта истина послужила поводом для длинного политического спора, занимавшего нас после окончания cпектакля до двух часов ночи. Все были взволнованы новым законом, опубликованным герцогом Моденским; о нем нам сообщил г-н N., очень искусный художник. Он рассказал нам, что, приехав в Модену, он пошел со своим близким другом в музей; они разговаривали тихим голосом, и сторожа были далеко от них; однако на следующее утро его высочеству стало известно все, что говорилось о его картинах. Вот закон, который я привожу здесь^*, чтобы не заставлять моего читателя постоянно верить мне на слово; закон этот, мне кажется, составлен очень хорошо:

^* (Вот закон, который я привожу здесь...- Закон о цензуре, изданный герцогом моденским Франческо, представлял для Франции того времени очень большую "актуальность", так как французское правительство также несколько раз пыталось установить почти столь же жестокую и нелепую цензуру. Через несколько месяцев после напечатания книги Стендаля закон о цензуре, изложенный в ордонансах Карла X, послужил одним из главнейших поводов к Июльской революции.)

"Мы, Франческо IV, милостью божьей герцог Молены, Реджо и т. д., эрцгерцог Австрийский, князь Венгерский и Богемский,

"Принимая в соображение постоянно возрастающую необходимость в мероприятиях, более действенных, чем ныне применяемые, - мероприятиях, имеющих целью предохранить наших любезных подданных от нравственной заразы, которая проникает к нам через печать даже из самых отдаленных стран и ежедневно причиняет все новые бедствия, между тем как грамотность распространяется, и таким образом увеличивается число лиц, подверженных опасности, хотя и лишенных необходимого образования, чтобы обнаружить ее и избегнуть ее гибельных последствий;

"Решили принять новые меры, которые должны предохранить наших любезных подданных от этой ужасной заразы и позволить им сразу же по внешним признакам узнавать такие произведения печати, соблазна которых они могут не бояться ни для себя, ни для своих детей, будучи уверенными в том, что они не заключают в себе ничего противного нашей святой религии, государям и добрым нравам.

"Не желая, однако, чтобы эти меры препятствовали распространению книг, действительно полезных и назидательных, мы приказали и приказываем нижеследующее:

"Статья 1. Учреждается цензурный комитет, составленный из равного числа духовных и светских лиц. Все цензоры назначаются нами, причем духовные цензоры - с одобрения епископов местных епархий.

"Статья 2. Мы поручаем наблюдение за цензурой нашему департаменту государственной полиции... В целях этого при названном министерстве будет создан особый отдел, который будет именоваться Бюро общественного надзора и цензуры. Все цензоры будут подчинены этому Бюро и нашему государственному советнику, управляющему этим департаментом. Спорные случаи вышеупомянутый государственный советник будет разрешать лично или передавать их в судебные учреждения, если найдет, что таковые дела подлежат их компетенции.

"Статья 3. Каждый цензор отвечает за благонамеренность учений, заключающихся в книгах, им разрешенных, так же, как нотариусы отвечают за подлинность актов, скрепленных их подписью и печатью. Для этого каждый цензор будет иметь особую печать. Каждая книга будет отмечаться на первой и последней странице двумя печатями, свидетельствующими об одобрении ее духовным цензором и цензором гражданским: первым - в том, что касается религии, вторым- в том, что касается государя и добрых нравов. Цензоры должны отказывать в выдаче разрешения на печатание всякой книги, в которой они обнаружат общую склонность к дурным принципам.

"Статья 4. Всякая вредная книга будет передаваться в Бюро общественного надзора.

"Статья 5. Каждому владельцу книги предоставлена свобода избирать того цензора, которому он пожелает дать ее на рассмотрение. Если цензор, которого он изберет, откажется от этого, то цензора должно назначить Бюро общественного надзора.

"Статья 6. Владельцы книг обязаны представлять их в цензуру только в том случае, если они имеют намерение пустить их в обращение, то есть выносить их за пределы дома - будь то путем продажи, дарения, обмена или каким бы то ни было иным способом - или же давать их на прочтение хотя бы даже в пределах собственного дома.

"В силу указанного, начиная с 1 января 1829 года, всякий, кто пустит в обращение старую или новую книгу, лишенную цензорской печати, будет подвергнут штрафу в четыре итальянских ливра за каждый том, помимо конфискации книги. Такому же наказанию подвергнется каждый, кто станет хранить том, в который будут вложены, после наложения цензорской печати, печатные или рукописные листы. Тот, кто совершит подобное вложение, будет наказан штрафом в сто ливров и тюремным заключением от одного до шести месяцев.

Подделка цензорской печати может повлечь за собой осуждение на каторжные работы.

"Статья 7. Запрещается печатать какую бы то ни было книгу без цензорской печати. Тем не менее после допущенного цензурой напечатания ни один экземпляр книги не может быть пущен в обращение без упомянутой печати.

"Статья 8. Если владельцы книг, не одобренных цензурой, добровольно представят их в цензуру, то они получат в обмен из Бюро общественного надзора равное количество томов произведений, заключающих в себе благонамеренные учения, из правительственных складов.

"Со дня опубликования настоящего закона книгоиздателям и другим торговцам предоставляется срок в один год для того, чтобы представить в таможенные канцелярии все книги, находящиеся в их лавках или на складах, для того чтобы препроводить эти книги обратно за границу, в случае если цензура не дозволит их обращения. То же самое касается книг, находящихся в настоящее время в таможнях.

"Статьи 9 и 10. Статьи эти определяют форму печати и взимание налога, связанного с наложением ее. Налог на каждый получивший одобрение том составляет пятнадцать сантимов. Книги благочестивого содержания, молитвенники и требники подлежат наложению штампа бесплатно.

"Статья 11. Статья эта касается периодических изданий. Не разрешается подписываться на периодическое издание литературного или иного характера иначе, как испросив и получив разрешение на это от Бюро общественного надзора, обязанного сообщить список данных им разрешений почтовым инспекторам Модены и Реджо, которые одни только могут принимать подписку и должны следить за распределением каждого периодического издания.

"Дано в Модене, в нашем герцогском дворце, 29 апреля 1828 года. Франческо",

Как-то вечером у г-жи Тамброни Канова рассказал нам о начале своей деятельности: "Один благородный венецианец своей щедростью обеспечил меня и дал мне возможность не беспокоиться о своем существовании. Д я любил красоту".

По просьбе г-жи Тамброни и г-жи Лампуньяни, он продолжал рассказывать нам свою жизнь из года в год с той полнейшей простотой, которая была отличительной чертой этой виргилиевскои натуры. Если Канова думал о светских интригах, то только для того, чтобы избегать их. Это был рабочий, простой духом, но получивший от неба прекрасную душу и гений. В салонах он искал красивые лица и рассматривал их со страстью. В двадцать пять лет он, к счастью, не знал орфографии, а в пятьдесят отказался от ордена Почетного легиона, так как не желал приносить присягу. Во время своего второго приезда в Париж (в 1811 году) он не принял от Наполеона огромной квартиры; ему предлагали квартиру, где ему будет угодно, поблизости от Парижа или подальше от него, например, в Фонтенбло, вместе с жалованьем в пятьдесят тысяч франков и, кроме того, двадцать пять тысяч франков за каждую статую, которую он высечет для императора. Отказавшись от этого великолепного положения и от почестей, которые сделали бы его в глазах всего мира первым из существующих в наше время скульпторов, Канова возвратился в Рим и продолжал жить у себя на четвертом этаже.

Гений его ослабел бы, если бы он поселился во Франции, этом светоче мира, который в то время был целиком увлечен только победами и честолюбием, как теперь он увлечен промышленностью и политическими спорами. Французы обладают способностью понимать искусство с бесконечной тонкостью и остроумием, но до настоящего времени они не могли подняться до того, чтобы чувствовать его. Доказывать эту ересь в отношении живописи и скульптуры было бы скучно; но если вы человек добросовестный, то обратите внимание на какую-то почти физическую подавленность, которую в Париже люди испытывают повсюду, например, в различных театрах. Чтобы почувствовать искусство, нужно, чтобы тело ваше хорошо себя чувствовало. Посмотрите, какое мрачное, мертвое молчание царствует на премьерах в театре Буфф; из тщеславия никто не решается высказать свое суждение: все боятся скомпрометировать себя. В Риме на премьере в театре Арджентина все жестикулируют одновременно. Самый скептический старый аббат безумствует, как юноша; римляне влюбляются в оперу, которая им понравилась. Они покупают кусочек свечки, при свете которой читают либретто. До воцарения французской культуры и приличий аббаты, освещенные этими огарками, осыпали маэстро бранью, если музыка им не нравилась. Тогда начинались диалоги, необычайно комичные, благодаря наивности и безумию разговаривающих.

Французы по-настоящему любят только то, что модно. На севере, например в Америке, два молодых человека могут полюбить друг друга только после того, как в течение двадцати проведенных вместе вечеров они убедились в том, что имеют одинаковые взгляды в области религии, метафизики, истории, искусства, романов, драматического искусства, геологии, образования материков, взимания косвенных налогов и многих других вещей. Статуя Кановы при первом же взгляде и без всяких метафизических размышлений волнует молодую итальянку до слез. Всего только неделю назад Джулия Б. должна была скрыть свои слезы под вуалью: г-жа Ламберти повела ее посмотреть "Прощание Венеры с Адонисом" Кановы. Возвращаясь, мы говорили о совсем посторонних вещах и почему-то были очень веселы.

К северу от Альп художественное волнение никогда не бывает внезапным порывом сердца. Мне кажется, можно даже сказать, что север чувствует только благодаря усилию мысли; с такими людьми можно говорить о скульптуре только в форме философии. Чтобы заставить широкую публику во Франции почувствовать искусство, нужно придать своему языку поэтическую напыщенность "Коринны"^*, которая возмущает благородные умы и, кроме того, не позволяет передавать оттенки.

^* (...придать своему языку поэтическую напыщенность "Коринны"...- Стендаль имеет в виду роман г-жи де Сталь "Коринна, или Италия" (1807).)

Конечно, есть среди нас несколько благородных и нежных душ, подобных г-же Ролан^*, м-ль де Леспинас^**, Наполеону, осужденному Лафаргу и т. д. Отчего я не могу писать на каком-нибудь священном языке, понятном только для них? Тогда писатель был бы в таком же счастливом положении, как художник; он дерзнул бы выражать самые тонкие чувства, и книги, вместо того чтобы пошлым образом походить одна на другую, как в настоящее время, были бы так же разнообразны, как туалеты на балу.

^* (Г-жа Ролан (1754-1793) - жена известного французского политического деятеля-жирондиста; оставила "Мемуары", высоко ценившиеся Стендалем.)

^** (М-ль де Леспинас (1731-1776) имела в Париже салон, где собирались философы-энциклопедисты. Письма ее свидетельствуют о страстной и меланхолической натуре, сочетавшей с этими "романическими" элементами миросозерцание, характерное для философов Просвещения.)

Огромное удовольствие, которое нам доставил сегодня вечером прекраснейший сонет Петрарки, может быть, будет достаточным оправданием того, что я приведу его здесь. Если бы мы неожиданно увидели новую картину Рафаэля, волнение наше не было бы- сильнее. Итальянский язык так смел в выражении страстей и так мало испорчен утонченностью двора Людовика XV, что я не рискую дать здесь перевод этого произведения; итальянцы же, со своей стороны, будут упрекать меня в том, что я привожу стихи, которые все знают наизусть.

            Francesco Petrarca 
          Dopo la morte di Laura 

 Levommi il mio pensier in parte ov'era 
      Quella ch'io cerso, e non ritrovo in terra 
      Ivi fra lor che il terzo cerchio serra, 
      La rividi piu bella, e meno altiera. 
 Per man mi prese e disse: In questa sfera. 
      Sarai ancor meco, se il desir non erra. 
      I'son colei che ti die'tanta guerra 
      E compie'mia giornata innanzi sera 
 Mio ben non cape in intelletto umano; 
      Те solo aspetto, e quel che tanto amasti 
      E laggiuso è rimaso, il mio bel velo. 
 Deh! perche tacque ed allargo la mano? 
      Ch'al suon di detti si pietosi e casti 
      Poco mancd ch' io non rimasi in cielo*.

^* (После смерти Лауры.

Мое воображение унесло меня в пределы, где была та, которую ищу и не нахожу на земле: там, среди тех, кого заключает в себе третий круг, я вновь увидел ее - более прекрасной и менее надменной. Она взяла меня за руку и сказала: "В этой сфере ты еще будешь со мной, если тебя не обманывает твое желание. Я та, которая так долго воевала с тобой и окончила свой день еще до вечера. Моего блаженства не может постичь человеческий ум; только тебя я ожидаю и еще то, что ты так полюбил и что осталось там, на земле,- мою прекрасную оболочку". Увы! Зачем она умолкла и протянула руку? Ибо, внимая столь милосердным и целомудренным речам, я едва не остался на небе (итал.).)

Папское правление представляет собою такой же чистейший деспотизм, как правление Касселя и Турина. Разница только в том, что каждые восемь лет первое место в нем добывается путем ловкого маневра, а все остальные места приходится завоевывать отчасти умелой тактикой, отчасти подлинными заслугами. Выборы - это оригинальное явление - всему придают совершенно особый характер. В Риме, как вам известно, миряне, каково бы ни было их положение в свете - будь они князьями или плебеями,- не могут занимать никаких значительных должностей. Плебеи становятся адвокатами, врачами, инженерами путей сообщения, но все должности, имеющие хотя какое-нибудь государственное значение, заняты духовенством. Какая же опасность в 1828 году может грозить честолюбцу от того, что он будет слишком ревностным фанатиком или ретроградом?

Вы читали Милля, Рикардо, Мальтуса и всех, писавших по вопросам политической экономии. Представьте себе принципы управления, прямо противоположные тем, которые эти писатели рекомендуют,- таковы принципы, которым следуют в Риме, но при этом с самыми лучшими намерениями.

Здесь, как во Франции XV века, один и тот же вопрос может быть разрешен двумя или тремя различными министерствами. Любопытнее всего то, что эти различные министерства не регистрируют своих решений: имеются только папки с "делами"; а что может быть легче, как похитить какую-нибудь важную бумагу из позабытой папки? Как только ваш кузен станет генералом францисканцев, или премонстрантов, или капуцинов, или доминиканцев, вы снова начинаете дело, решенное не в вашу пользу двадцать лет назад, и теперь вы, в свою очередь, оказываетесь победителем.

Поэтому длительность процессов между частными лицами невероятна; тяжущийся, которому грозит приговор, делает все на свете, чтобы задержать постановление суда. Если это постановление вынесено, то auditor santissimo^* переговорит с папой, и дело опять останавливается. Это огромный выигрыш, так как в течение ближайших десяти лет у тяжущегося, который едва не проиграл процесс, какой-нибудь родственник непременно попадет в администрацию. Некоторые лица станут отрицать то, что я высказал в этих строках, но не позволяйте ослеплять себя ни пустыми словами, ни ловкими умолчаниями. Попросите рассказать вам ясно и точно историю последнего знаменитого процесса, слушавшегося в этом году. Трибунал Rota часто бывает судом последней инстанции, и участвующие в нем прелаты - очень искусные юристы; но что путного можно сделать при таких противных здравому смыслу обычаях? Подробности потребовали бы у меня двух или трех страниц. Я предпочитаю отослать любопытного читателя к иезуитическому Лаланду. Как только отец замечает, что один из его сыновей проявляет некоторую сообразительность, он делает его священником. Этот сын может когда-нибудь оказать покровительство семье. Может быть,- кто знает? - он когда-нибудь станет папой. Эти необычайные перспективы смущают умы и вполне соответствуют страстной любви к игре, составляющей характерную особенность итальянского воображения. Обычно племянник папы становится князем; так началось процветание фамилий Альбани, Киджи, Роспильози, Барберини, Корсини, Редзонико, Боргезе и многих других.

^* (Святейший аудитор (итал.).)

Но как может составить себе состояние представитель низших классов? Вот мнение моего сапожника: ни в коем случае не следует работать и быть благочестивым и верноподданным. Вы стараетесь обратить на себя внимание, развлекаетесь, ходите на холм Тестаччо с хорошенькими женщинами; в вашем квартале начинают ходить о вас скандальные слухи; потом на вас нисходит благодать, и вы предоставляете руководить вашей совестью какому-нибудь fratone (капуцину или ловкому кармелиту, имеющему связи с влиятельными кардиналами). Днем вы прилежно работаете в своей мастерской, а вечером благоразумно развлекаетесь. Вы раздаете милостыню, и через пять или шесть лет вас рекомендуют хорошим заказчикам - князьям, иностранцам; вот вы уже имеете мастерскую с хорошей репутацией. "Я бы гораздо быстрее разбогател,- прибавил мой сапожник,- если бы женился на хорошенькой женщине. Но, право же, я чувствую отвращение к таким средствам". Недобросовестный критик скажет мне: "Как, сударь сапожник рассказал вам все это в какие-нибудь четверть часа и в десяти строках?" "Нет, сударь, в продолжение шести лет за тридцать или сорок часов болтовни".

Мы провели очаровательный вечер в чудесном палаццо г-на М. Говорили об античном Риме и о Цицероне; кто-то упомянул об ариетте из "Congiura di Catilina, dramma per musica"^* аббата Касти. Мы прочли пьесу. Это только либретто для оперы, но какой талант! Какой поток остроумных шуток, а главное, таких, острота которых еще больше подчеркивается музыкой! Эти шутки, рассчитанные на ничем не сдерживаемую фантазию, могут заключать в себе самые смелые намеки; они предполагают и порождают безумную веселость. Полгода назад наши спутницы, не понимая еще как следует итальянского характера, не смогли бы почувствовать этот шедевр brio и веселья. Как видите, мы прочли "Заговор Катилины" совершенно случайно. После этого стали слушать музыку, и даже довольно хорошую; но благородные, нежные и серьезные чувства не могли уже больше овладеть нашим сердцем. Было поздно, нас осталось всего восемь или десять человек; кто-то попросил прочесть вторую драму Касти, уступающую первой и, может быть, еще более веселую; она называется "Cublai, dramma comico per musica, in due atti"^**. Нет, от смеха умереть нельзя: ведь остались же мы живы, выслушав эту драму, прочитанную превосходным мимистом. "Кублай" - язвительная насмешка над русским двором и его этикетом, но, к счастью, это произведение было написано до заканчивающейся ныне в Европе революции, из-за которой три дня назад расстреляли неподалеку от Рима несколько человек. В "Кублае" нет ничего опасного. Король - остроумный человек, который хочет поразвлечься и смеется над своими придворными. Не знаю почему, эти два либретто, о которых я только что говорил, представляют библиографическую редкость. Владелец их, старый аббат Ф., превосходно читавший, позволил нам, хотя и не без сожаления, списать их. Ничто не делает ум столь мелочным и завистливым, как страсть к коллекционированию.

^* ("Заговор Катилины, музыкальная драма" (итал.).)

^** ("Кублай, комическая музыкальная драма в двух действиях", (итал.).)

Мои друзья начинают интересоваться скульптурой. Вот несколько мыслей, которые пришли нам в голову сегодня утром, когда мы рассматривали статуи в музее Пио-Клементино. Мы, люди столь самодовольные, совершенно не знаем древних. Невероятная непристойность гробницы во дворе Студи, в Неаполе: жертвоприношение Приапу на гробнице и молодые девушки, играющие с богом. Это меньше всего похоже на заупокойную мессу. Отсюда вы можете заключить, насколько христианская религия предрасполагает душу к любви-страсти. Да! Даже смерть не может нарушить нашей связи с тем, кого мы когда-то любили!

Может ли скульптура изобразить лицо Наполеона, смотрящего на море со скалы св. Елены, или лицо лорда Каслри^*, готового покончить жизнь самоубийством? Если это возможно, то место для преемника Кановы приготовлено.

^* (Лорд Каслри (1769-1822) - видный английский государственный деятельности; покончил с собой, как говорили, в припадке сплина, вскрыв себе перочинным ножом сонную артерию.)

Скульптор, бывший с нами сегодня утром в музее Пио-Клементино и видевший, чего мы требовали от его искусства, рассказал нам следующее: "Однажды какой-то русский вельможа попросил придворного живописца написать портрет чижа, которого он очень любил. Эту птичку нужно было изобразить в тот момент, когда она целует своего господина, держащего в руке кусочек сахара; но в глазах чижа зритель должен был прочесть, что он целует своего хозяина из любви, а не из желания получить кусочек сахара". Этот рассказ имел большой успех, и мы впоследствии часто вспоминали его, но, признаться, он ни в чем меня не убедил.

Скульптура должна удовлетворять многим условиям, иначе она перестанет быть скульптурой; она должна быть прекрасна во всех отношениях. Пример: музыка реквиема, которую неприятно слушать, остается музыкой только до тех пор, пока автор ее жив и интригует. Может ли эта обязанность быть прекрасной, которая, как мне кажется, присуща скульптуре, согласоваться с выражением страстей? Мне кажется, что всякое глубокое чувство делает произведение скульптуры смешным. (Посмотрите, с какой сдержанностью древние изобразили скорбь Ниобеи.) Чувства матери, готовой убить своих детей, чтобы отомстить их отцу (Медея), должны быть переданы другим искусством - искусством г-жи Паста.

Древние греки боготворили наготу, нас же она отталкивает. Чернь во Франции называет красивой только женскую красоту. У греков никогда не было галантного отношения к женщине, которая у них была всего-навсего служанкой, но постоянно встречалось чувство, осуждаемое современными народами. Солдат фиванского легиона умирал ради своего друга, но допускала ли эта дружба нежную меланхолию? Разве Виргилий не выразил свою собственную чувствительность, описывая мучения Алексиса? В древности любовь была причиной многих героических поступков, но, кажется мне, редко вызывала самоубийства из-за меланхолии. Человек, который хочет убить своего врага, не кончает жизни самоубийством - это значило бы признать себя побежденным. Забудьте о "Путешествии Анахарсиса"^*, одном из нелепейших произведений нашей литературы, и прочтите "Первые века истории Греции" г-на Клавье. Это превосходный материал, на основе которого можно составить себе правильные представления. Об укладе жизни греков героической эпохи вы можете прочесть в романах Купера^* (ср. "Прибытие Геракла к Адмету"). Если любовь Элоизы к Абеляру создала чувства более утонченные, чем те, которые мы можем найти в античности, то и живопись - живопись, созданная Рафаэлем и Доменикино,- должна превзойти столь прославленные картины Апеллеса и Зевксиса.

^* (Забудьте о "Путешествии Анахарсиса"...- "Путешествие юного Анахарсиса в Грецию" - исторический роман аббата Бартелеми (1788); научная ценность этого романа вызывала сомнения уже в начале XIX столетия.)

^* (Вы можете прочесть в романах Купера...- Стендаль имеет в виду романы Фенимора Купера, посвященные изображению жизни североамериканских индейцев, с главным героем Натти Бумпо (по прозвищу "Следопыт", или "Зверобой", или "Кожаный чулок").)

Мадонны Рафаэля и Корреджо внушают нам глубокую симпатию оттенками страстей, довольно умеренных и часто меланхолических, наоборот, очаровательные произведения искусства, открытые в Помпеях,- только сладострастные изображения, вполне соответствующие жаркому климату, так же, как какой-нибудь сонет Баффо; здесь нет никакой пищи для любящей души. Это полная противоположность той цивилизации, согласно которой понравиться богу можно только, причиняя себе страдания (аскетический принцип Бентама). Прочтите замечательную работу "Теория жертвоприношений"^* г-на де Местра и затем взгляните на неаполитанскую гробницу, изображающую жертвоприношение Приапу. В 1829 году мы не верим г-ну де Местру, а неаполитанская гробница шокирует нас. Что же мы такое? Куда мы идем? Кто знает? Среди этих сомнений единственно реальное - нежное и возвышенное удовольствие, которое доставляют музыка Моцарта и картины Корреджо.

^* ("Теорией жертвоприношений" Стендаль называл работу Жозефа де Местра, напечатанную в виде дополнения к "Вечерам в Санкт-Петербурге" (1821) под названием "Рассуждение о жертвоприношениях". Третья и последняя глава этого сочинения носит название "Христианская теория жертвоприношений".)

Теперешний хороший тон, говорил я как-то Канове, который никак не хотел меня понять, не позволяет жестикулировать. Судья читает г-ну де Лавалету^* смертный приговор. Г-н де Лавалет - человек благовоспитанный именно потому, что его сосед (если допустить, что он совершенно глух), глядя на г-на Лавалета, не может определить, оправдан ли он или приговорен к смерти. Разве отсутствие жеста - а к этому рано или поздно придут все народы - не должно уничтожить скульптуру? В Англии и Германии скульптура, может быть, немного лучше нашей, потому что эти страны менее цивилизованы^**. Французские художники, работающие в той области искусства, где необходим жест, принуждены воспроизводить общеизвестные жесты, которыми восхищается весь Париж, - жесты великого актера Тальма. Лучшее, что можно сказать об их героях,- то, что они хорошо играют комедию, но они редко сами что-нибудь чувствуют. Посмотрите в Луврском музее картину покойного г-на Жироде "Погребение Аталы": разве лицо Шактаса сообщает нам что-нибудь новое о скорби любовника, погребающего тело своей возлюбленной? Нет, оно только вполне согласуется с тем, что нам уже известно. Стоит ли эта картина на той высоте, которой достигла живопись до появления г-на Жироде? Вспомните лицо Агари, которая с последней надеждой смотрит на изгоняющего ее Авраама ("Агарь" Гверчино в музее Брера в Милане).

^* (...г-ну де Лавалету...- во всех французских изданиях напечатано: "Лав. ****". В первом издании это сокращение было вызвано цензурными соображениями. Мы восстанавливаем имя полностью. Лавалет, французский государственный деятель (1769-1830), после Реставрации был арестован и присужден к смертной казни по обвинению в государственной измене (за присоединение к Наполеону во время "Ста дней"). За день до казни ему удалось бежать.)

^** (Прочтите в мемуарах маркграфини Байрейтской, как жили богатые люди в Пруссии около 1740 года (два тома in-8°, у книгоиздателя Делоне, в Пале-Рояле). В Париже в то время общество читало "Случайности у камина" Кребильона-сына и "Марианну" Мариво. Кант и его последователи вводят в заблуждение Германию, а библия и методизм сбивают с толку Англию. Для этих людей потребуется еще целое столетие для того, чтобы стать столь же цивилизованными, как мы.)

Возвысилась ли картина г-на Жироде до уровня тех чувств, которые вызывает у нас аббат Прево последней частью своей "Истории Манон Леско и кавалера де Грие"?

Нет, герои великого современного художника - актеры, довольно хорошо играющие свои роли.

Можно было бы составить целую гору из газетных статей, расхваливающих эту картину. Автор умирает, рвение газет охладевает, и среди вступающего в жизнь поколения картины его находят очень редких почитателей. Как правило, вечно восхищаются оперой или картиной, бывшими в моде в ту эпоху, когда люди имели счастье страстно любить, но картина эта действует как знак, а не в силу собственной своей ценности. Это еще более верно по отношению к музыке, которую вы слушали когда-то вместе с любимым человеком.

Иногда у г-на Тамброни в присутствии Кановы мы говорили о том, что скульпторы цивилизованных народов принуждены подражать жестам знаменитых актеров, подражать подражанию. Как мы ни старались быть остроумными, Канова не слушал нас; он не обращал никакого внимания на философские рассуждения об искусстве; он, конечно, предпочитал наслаждаться очаровательными образами, которые создавало его воображение. Сын простого рабочего, он в молодости благодаря своему счастливому невежеству был гарантирован от заразы каких бы то ни было поэтик - от Лессинга и Винкельмана, пускающегося в напыщенные декламации по поводу "Аполлона", до г-на Шлегеля, который мог бы ему сообщить, что античная трагедия - не что иное, как скульптура. Если всякие теории касательно сущности искусства с увлечением обсуждались г-дами дельи Антони, Мелькьоре Джойя, делла Бьянка, Б. и М., которых я каждый вечер встречал у Тамброни, то это потому, что мы не были великими художниками. Чтобы представить себе приятные образы, нам нужно было говорить.

Теории, разбираемые в таком хорошем обществе, разжигали наше воображение и будили яркие воспоминания о божественных произведениях скульптуры или музыки, достоинства которых мы обсуждали. Вот почему, кажется мне, дилетанты так любят теории, которых не выносят художники. Во Франции философ-резонер к тому же пугает их, так как он может напечатать статьи в этих ненавистных, но все же постоянно привлекающих внимание художников газетах, от которых зависит их судьба. Одна статья Жофруа вывела Тальма из себя: этот великий актер бросился в ложу старика и хотел исцарапать его. "Что остается актеру, если его современники к нему несправедливы?" - говорил нам Тальма, еще весь кипя гневом. Эта смешная сцена кажется мне одним из самых неопровержимых доказательств гения Тальма. От великого актера, которому суждено прославиться в течение ближайших десяти лет, публика требует жестов чуть-чуть попроще, чем жесты Тальма. Я предупреждаю об этом артистов, которые до сих пор воспроизводят его жесты.

Канова был слишком добр и слишком счастлив, чтобы ненавидеть нас; мне только кажется, что он часто нас совсем не слушал. Помню, как-то вечером, чтобы привлечь его внимание, Мелькьоре Джойя сказал ему: "Начало всякой философии в искусствах, которые далеки от математических наук, заключается в следующем маленьком диалоге:

"Жили-были когда-то крот и соловей; крот высунулся из своей норы и, обращаясь к соловью, распевавшему на ветке цветущей акации, сказал ему: "Вы, наверно, совсем с ума сошли, если проводите вашу жизнь в таком неприятном положении, сидя на ветке, колеблемой ветром, и ослепляя себя ужасным светом, от которого у меня болит голова". Птичка прервала свое пение. Ей было очень трудно представить себе всю нелепость речей крота; потом она рассмеялась от всего сердца и ответила своему черному другу довольно дерзко. Кто из них был неправ? Оба.

"Сколько раз мне приходилось слышать разговор старого прокурора или разбогатевшего банкира с молодым поэтом, который пишет ради счастья писать, не думая о деньгах, хотя, надо правду сказать, ему частенько их не хватает!

"Например, кто-нибудь предпочитает "Потоп" Жироде "Св. Иеремии" Корреджо. Если он просто повторяет урок, вычитанный им в какой-нибудь поэтике, нужно ответить ему приятной улыбкой, не давая себе труда вдумываться в его слова. Но если он проявляет любезность и искренне хочет получить от нас ответ,- продолжал Мелькьоре Джойя,- я скажу ему: "Сударь, вы соловей, а я крот; я не могу вас понять. Я могу рассуждать об искусстве только с существом, чувствующим приблизительно так же, как я, но если вы хотите говорить о квадрате гипотенузы, я к вашим услугам, и через четверть часа вы будете думать так же, как я; если вы заговорите о преимуществах духа ассоциаций или суда присяжных и если вы не являетесь священником и не принадлежите к избранным кругам общества, то через полгода вы будете думать так же, как я; если же вы разработали для собственного своего употребления науку логики и затем приучили себя применять ее на практике, то вместо полугода нам понадобится только шесть дней, чтобы прийти к общему credo".

Канова заставил три раза повторить ему басню о кроте и соловье. Он сказал нам, смеясь, что завтра же попросит г-на Десте, своего ученика, сделать барельеф, изображающий обоих персонажей этого диалога.

Но поскольку рисунок представляет собою точную науку, которую всякое бездушное существо может изучить, как арифметику, за четыре года терпеливой работы, то басней о соловье нельзя объяснить основные достоинства г-д Давида, Жироде и т. д. Эти господа были великими геометрами.

То же самое нужно сказать о науке музыки: благодаря усовершенствованным методам XIX века за какие-нибудь полгода всякий любитель может приобрести знания, необходимые для того, чтобы стать педантом и быть в состоянии говорить об уменьшенной септиме; после этого он будет получать меньше удовольствия и станет вдвое скучнее.

Если вы имеете дело с каким-нибудь неповоротливым умом, то вы можете рассказать ему о том, как один пудель говорил огромной борзой: "Что за удовольствие мучить себя, гоняясь за зайцами? Не лучше ли развлекаться, как я, проделывая всякие штучки, чтобы заслужить ласку хозяина?" Вот два животных одной семьи.

На дверях некоторых домов в Помпее можно прочесть необыкновенную надпись:

 HIC HABITAT FELICITAS*.

^* (Здесь живет счастье (лат.).)

Представляете вы себе порядочную женщину, которая живет в Помпее и ежедневно читает эту надпись, проходя по улице? Стыдливость, мать любви,- один из плодов христианства. Чрезмерные похвалы девственности - одно из безумств первых христианских памфлетистов; они отлично понимали, что силу любви или религии составляют те жертвы, которых они требуют. Но благодаря их речам христианская девушка вела независимый и свободный образ жизни; она могла говорить как равная с человеком, который просил ее руки, и эмансипация женщин была завершена.

Сегодня утром у нас были различные планы: мы отели осмотреть много всяких памятников. Наши спутницы пригласили к завтраку монсиньора С, который повел нас в монастырь*** поблизости от Корсо посмотреть обряд пострижения. Было очень много народа - и все люди из хорошего общества. Через церковь провели несчастную девушку, наряженную как на бал. Кардинал-викарий Дзурла срезал ей волосы. Молодая монахиня была прекрасна, как "Благоразумие" Джакомо делла Порта в соборе св. Петра (гробница Павла III). Она была очень бледна, и у нее был решительный вид. Это зрелище тронуло нас до слез; мы отправились поскорее в термы Каракаллы.

Мы были очень взволнованы; развалины доставили нам удовольствие. Наши дамы рано пообедали в одном римском доме. У меня был том Гиббона; взобравшись на одну из больших стен терм Каракаллы, я стал читать жизнеописание Веспасиана; там я пробыл до семи часов. Я чувствую, что с каждым днем все больше привязываюсь к этой жизни праздного фланера, такой простой и такой удобной. По вечерам я хожу в один дом, который посещают очень образованные римляне. Разговоры, темою которых постоянно бывают античные надписи и обычаи, начинают меня интересовать, несмотря на мое невежество. Я уже забыл те восемнадцать способов, какими древние скульпторы укладывали волосы Минервы. А я должен был бы знать это так же хорошо, как калькулятор знает таблицу Пифагора.

Сегодня вечером, закутавшись в свой плащ (так как дует очень неприятный ветер - трамонтана), я говорил о памятниках древности до девяти часов; потом пошел послушать один акт "Donna Caritea", оперы Меркаданте. Таким образом я провел весь вечер, не разговаривая ни с одной женщиной и не соскучившись. Г-н N. дал мне почитать Светония, не оскверненного, как в моем издании, тупым французским языком г-на де Лагарпа. Я хочу завтра прочитать одно или два жизнеописания, сидя в деревянном кресле, которое какой-то англичанин поставил на самой вершине развалин Колизея. Сегодня я обратил внимание на слова в "Калигуле", § 3: "Germanicus oravit causas, etiam triumphalis"^*.

^* (Германик выступал на судебных процессах даже после своего триумфа (лат.).)

Даже получив триумф, Германик выступал перед судом на процессах в качестве защитника. Сколько талантов у молодого принца, наследника империи! Как широко была раскрыта дверь для выражения общественного мнения и для влияния его на принца!

В Риме нужно проводить время, если это возможно, так: три дня в обществе веселых собеседников и три дня в полнейшем одиночестве. Люди, не лишенные души, сошли бы с ума, если бы они все время оставались одни. Невежливость итальянских ученых в дискуссиях, которые они ведут между собою, необычайна: они называют друг друга дураками, негодяями и даже stivali^* Кавалер Италийский говорит нам, что до революции французские ученые придерживались такого же тона. Маленький аббат д'Аллен, вскакивающий на стол в Академии наук и бегущий на другой его конец, чтобы дать пощечину г-ну де Реомюру. Другой случай: трио ругательств господ де Бугенвиля, Себастьена Мерсье и Ансильона.

^* (Сапогами (итал).)

Сегодня утром я снова осматривал фрески Доменикино в Сант-Андреа-делла-Валле; бывают такие дни, когда мне кажется, что живопись достигла здесь предела. Какое выражение нежной и поистине христианской робости в этих прекрасных лицах! Какие глаза! Я наслаждался этими фресками, погрузившись в глубокое восхищение и обмениваясь редкими словами с милейшим О^*. (якобинцем с пятьюдесятью тысячами франков годового дохода). Вдруг какой-то священник подошел к нам и сделал строгий выговор за то, что мы разговариваем слишком громко в церкви. Ничего подобного! В этой огромной церкви, которая к тому же проходная, никого не было; если бы дипломатия не находилась в подчинении у поповской партии, мы поговорили бы по-своему с этим нахальным педантом, однако пришлось сдержаться. Римское правительство было бы в восторге, если бы могло поступить с каким-нибудь иностранцем так, как в Париже поступают с г-ном Магаллоном^**, а дипломаты от всего сердца посмеялись бы, видя, как притесняют людей без крестиков и титулов, которые к тому же не испытывают особых восторгов перед этими социальными преимуществами.

^* (...милейший О., с которым Стендаль осматривал фрески Доменикино в Сант-Андреа-делла-Валле,- Дювержье де Оранн, публицист и политический деятель, рецензировавший "Прогулки по Риму" в газете "Globe". Об этом эпизоде в церкви Сант-Андреа-делла-Валле Стендаль упоминает и в "Записках туриста".)

^** (Магаллон (1794-1840) - французский публицист, присужденный к тринадцатимесячному тюремному заключению за печатное выступление против правительственных мер. Вопреки закону он был заключен в тюрьму для уголовных преступников и закован в кандалы рядом с чесоточным больным. Выпущенный на свободу в 1824 году, он напечатал свои мемуары, в которых рассказывал о пережитых им страданиях.)

Во времена кардинала Консальви мы сейчас же по выходе из Сант-Андреа-делла-Валле пошли бы к привратнику кардинала и подробно описали бы дурацкую выходку этого попа. При этом великом министре не вешали карбонариев и не позволяли себе наглостей.

Сцена эта, происшедшая в тот момент, когда мы были глубоко растроганы шедеврами искусства, произвела на нас чрезвычайно неприятное впечатление. Мы не умолчали о нашем маленьком приключении. Вот что сказали по этому поводу наши друзья:

- Мы собьем спесь со всех этих мелких тиранов, как только десять тысяч французов появятся на Мон-Сенисе.

Несчастье сбивает с толку этих бедных римлян до такой степени, что они считают возможным и даже вероятным появление десяти тысяч французов, несущих несчастной Италии слегка измененную копию хартии Людовика XVIII. Аббат Д. говорил нам сегодня вечером, что в 1821 году французское правительство начало переговоры с неаполитанскими карбонариями. Если бы эти господа пожелали внести кое-какие изменения в свой устав, то они получили бы поддержку. Верно ли это? Искренне ли было французское министерство? Во всяком случае, неаполитанцы совершили безумие, не изменив своего устава. Какое значение имеет буква хартии? Все дело в том, как она проводится на практике.

Так до двух часов ночи мы вели якобинские разговоры, распивая превосходный пунш у одного вельможи. Пятьдесят лет назад мы разговаривали бы о живописи и музыке; и вы еще удивляетесь, что искусства приходят в упадок! Они приходят в упадок даже здесь. Рим обладает одним огромным преимуществом: здесь есть досуг, и, кроме того, это слишком маленький город для того, чтобы здесь возможно было шарлатанство; но даже и здесь va mancando l'anima, как говорил Монти, с каждым днем страсть угасает. Все думают только о политике. Наглая выходка, которой мы подверглись, испортила нам настроение на целых два дня. Сегодня вечером мы пришли в гости раздраженные и доставили себе удовольствие, посмеявшись над двумя или тремя влиятельными священниками. Они ушли в ярости. Удастся ли им прогнать нас?

Сегодня утром мы осматривали Порта-Маджоре поблизости от Сан-Джованни-ди-Латерано. Она построена императором Клавдием и расположена на довольно высоком месте; тем не менее она ушла в землю до самого карниза, до которого можно дотронуться рукой. Этот плотный покров в двенадцать или четырнадцать футов толщины, лежащий почти на всех римских памятниках, состоит из земли, а не из остатков кирпичей и глины. Часто это обстоятельство объяснялось при помощи пустых, напыщенных слов, но первое же логическое рассуждение не оставляет камня на камне от этих прекрасных объяснений. Другая слабость ученых заключается в том, что они хотят отыскать на одном и том же месте развалины всех памятников, последовательно занимавших его. Предположите, что через тысячу лет Париж превратится в развалины и его будет изучать какой-нибудь мелкий ученый-интриган. Он . будет утверждать, что владеет пятью или шестью языками - вещь, которую не могут проверить,- а кроме того, будет стираться отыскать одновременно развалины монастыря капуцинок, казармы пожарных и другие здания улицы Мира, которые были выстроены на месте монастыря капуцинок. Эти строения, существовавшие одно после другого, он смело расположит одно рядом с другим на составленной им карте древнего Парижа.

Г-н Нибби, один из самых рассудительных римских археологов, человек довольно еще молодой, в своих путеводителях и других работах уже четыре раза по-разному назвал три стоящие на Форуме колонны храма Юпитера Статора. В 1828 году он называет этот памятник Грекостазисом. Он утверждает, что здание это было воздвигнуто еще в эпоху царя Пирра для приема иностранных послов. Каждый раз, давая колоннам новое имя, этот ученый заявляет, что только безумец или идиот с первого же взгляда не признает правильность нового названия. Если вы выразите малейшее сомнение в том объяснении, которое сейчас здесь в моде, лица всех присутствующих изобразят гнев. Я узнал в этом то чувство, которое в южных странах зажигает костры инквизиции.

Названия, которые дают древним памятникам, нужно рассматривать как ничего не доказывающие собственные имена. Разве глупый заика не может носить имя Хризостом^*?

^* (Златоуст (греч).)

Уже при Тиверии Рим напоминал модные уголки бывшего парка Пер-Лашез, где тщеславие XIX века нагромоздило гробницы. Все прекрасные площади Капитолийского холма, Форума и т. д. были заняты, и большая часть их была освящена храмами. Как только император или какой-нибудь богатый гражданин приобретал кусок свободной земли на модной улице, он тотчас же воздвигал на нем памятник, который должен был его прославить. Воспитанные в традициях республики, сооружавшей памятники Горацию, Коклесу и стольким другим героям, богатые граждане эпохи Августа с ужасом думали о глубоком забвении, в которое они должны были погрузиться на следующий же день после своей смерти. Вот почему строилась пирамида Цестия, который был самым обыкновенным богачом, гробница Цецилии Метеллы, жены богача Красса, и т. д., и т. д. Эти люди добились того, чего желали, так как я, аллоброг, приехавший с далекого севера, пишу их имена, а вы читаете их через столько веков после их смерти. Подобное чувство было свойственно и тем папам, которые в духовном отношении были ненамного выше черни. В Риме искусства обречены на гибель потому, что отныне люди, занимающие это положение, только и будут думать о том, как бы отдалить торжество Вольтера и двух палат. Будут ли в этой стране две палаты или нет - все свидетельствует об упадке искусств в продолжение всего XIX века. Однако, остроумно применив паровую машину, какой-нибудь американец сможет предложить нам за шесть луидоров очень приятную копию с картины Рафаэля.

Папа помещает свой герб на каждой стене, которую он возводит, и даже на деревянных крашеных скамьях, которыми он украшает передние Ватикана или Квиринальского дворца. Это вполне простительное тщеславие поддерживает культ изящных искусств. Здесь происходит то же, что в Королевском зоологическом саду, где выставляют имя любителя, приславшего туда медведя.

Во время одного оживленного и страстного спора, какие происходят в этой стране, некий молодой художник гордо сказал мне; - Знаете ли вы, сударь, что я изучал Рафаэля с двенадцатилетнего возраста?

Я подумал: безусловно так; каждую неделю в течение четырех часов он копировал какую-нибудь фигуру Рафаэля; это составляет 208 часов в год, а за 12 лет, так как этому человеку теперь 24 года,- 2 496 часов. Но, вешая на стенку свою палитру, француз XIX века думает о том, что нужно пойти на вечер начальника отделения, чтобы получить заказ на больную картину, изображающую св. Антония. После этого он бывает печален или весел, в зависимости от того, получил ли он заказ на картину, за которую государство уплатит ему двенадцать тысяч франков.

Если он достаточно богат для того, чтобы не беспокоиться о чиновниках и св. Антонии, наш художник будет печален или весел в зависимости от того, блеснул ли он на последнем вечере у г-жи Д. или же его затмил какой-нибудь еще более приятный человек. Но никогда выражение рафаэлевского лица не утешит его в скорби, а наш уклад жизни не дает ему времени быть печальным иначе, как от зависти, оскорбленного самолюбия или светского утомления.

Я готов побиться об заклад, что Прюдон cтo раз в своей жизни казался смешным в салонах, но современный художник ничего общего не имеет с этим живописцем, который останется великим еще в течение ближайшего столетия.

Если француз идет наперекор суетным обычаям салонов, то ежеминутно тщеславие его поглощено мыслью о почестях, которые оно заслужило, идя наперекор им. Отныне смешные поступки, но поступки естественные, а не преднамеренные, будут единственной отличительной чертой талантливого художника. Но не будем торопиться. Всякий художник, который старается хорошо повязать свой галстук или повязать его небрежно, найдет эти фразы оскорбительными. Наш век так жестоко скучает, что я страстно желаю ошибиться в своем пророчестве об упадке изящных искусств. Если появится новый Канова, я буду очень удивлен этим, но я буду наслаждаться его произведениями. В 1805 году исторический роман, образец которого дала нам г-жа де Жанлис в "Осаде Ла-Рошели"^*, казался жанром совершенно опозоренным. Но появился сэр Вальтер Скотт, и миру открылись новые наслаждения, которые критики считали невозможными.

^* ("Осада Ла-Рошели" - исторический роман мадам де Жанлис, появился не в 1805, а в 1808 году и выдержал более восемнадцати изданий на французском языке и более семи на испанском. Он был переведен и на другие европейские языки.)

Что же касается художников, которые мечтают о титулах, деньгах, крестах, костюмах, им можно сказать только: "Сделайтесь сахарозаводчиками или фабрикантами фаянса - вы гораздо скорее станете миллионерами и депутатами".

Вот сонет, который Поль очень расхваливает, а некоторые наши спутницы считают шедевром энергии в духе Микеланджело. Это выпад мрачного Альфьери, описывающего современный Рим.

 Vuota, insalubre region die stato 
     Ti vai nomando, aridi campi incolti, 
     Squallidi, oppressi, estenuati volti 
     Di Popol rio, codardo e insanguinato; 
 Prepotente e non libero senato 
     Di vili astuti in lucid'ostro avvolti; 
     Ricchi Patrizi, e piu che ricchi, stolti; 
     Prence, cui fa sciocchezza altrui beato; 
 Citta, non cittadini; augusti Tempi, 
     Religion non gia; leggi che ingiuste 
     Ogni lustro cangiar vede, ma in peggio 
 Chiavi, che compre un di, schiudeano agli empi 
     Del ciel le porte, or per eta vetuste: 
     Oh! sei tu Roma, о d'ogni vizio il seggio?* 

^* (Опустошенная, нездоровая область, называющая себя государством; бесплодные, необработанные поля; бледные, удрученные, изможденные лица злого, трусливого и окровавленного народа; наглое, но не свободное собрание низких и коварных людей, облаченных в яркий пурпур; богатые патриции и не только богатые, глупые, государь, которого делает счастливым глупость остальных; город, где нет граждан; величественные храмы, где нет веры; несправедливые законы, которые меняются каждые пять лет, но всегда к худшему. Ключи, которые покупают в один день, открывают ведущие к пустым небесам двери, уже ветхие от старости. О, Рим ли ты или средоточие всех пороков? (итал.))

Здесь, как и повсюду, честь говорить с власть имущими приходится оплачивать несколькими мгновениями скуки. Французская дипломатия не желает покровительствовать людям, которые, по ее предположениям, имели какое-то отношение к наполеоновскому двору, поэтому десять часов в месяц я посвящаю тому, чтобы внимательно слушать влиятельных старых священников.

Кто бы подумал, что в Риме еще в наше время есть люди, придающие серьезное значение истории папессы Иоанны^* **? Одно очень значительное лицо, притязающее на кардинальскую шляпу, сегодня вечером накинулось на меня из-за Вольтера, который, по его мнению, позволил себе множество нечестивых выходок по поводу папессы Иоанны. Мне кажется, что Вольтер не говорит о ней ни одного слова. Чтобы не показаться "неверным своему платью" (худший порок в глазах итальянца), я доказывал существование папессы, кое-как пользуясь аргументами, которые я тут же узнавал от моего противника.

^* (Существование папессы Иоанны в высшей степени сомнительно и современными историками решительно отвергается. Однако протестанты и либералы в старину охотно пользовались этой легендой в своей борьбе с католицизмом.)

^** (Эта женщина была папой и правила с 853 по 855 год, около тысячи лет тому назад. Большинство людей, писавших о па-пессе Иоанне, считали выгодным для себя лгать. В Италии она известна потому, что это одна из фигур в карточной игре тарокко.)

Многие современные авторы рассказывают, что после Льва IV в 853 году престол св. Петра заняла некая женщина, немка по происхождению, которая преемником своим имела Бенедикта III.

Я утверждал, что нельзя требовать от истории той степени вероятности, которой она не может дать. Так, например, существование Тимбукту более вероятно, чем существование императора Веспасиана. Я предпочел бы верить в существование самых необыкновенных развалин, которые какой-нибудь путешественник видел, по собственным его словам, в глубине Аравии, чем в существование царя Фарамонда или царя Ромула. То, что существование папессы Иоанны маловероятно, еще не является доводом против него. Подвиги Орлеанской девы гораздо больше противоречат всем требованиям здравого смысла, однако мы располагаем сотнями доказательств их реальности. Существование папессы Иоанны доказывается выдержкой из хроник древнего Кентерберийского монастыря (основанного знаменитым Августином, посланным в Англию Григорием Великим). В хронике (которой я сам не видал) в списке римских епископов сразу же после 853 года находятся следующие слова: "Hie obiit Leo quartus, cuius tamen anni usque ad Benedictum tertium computantur, eo quod mulier in papam promota fuit"^*.

^* (В это время скончался Лев IV, годы которого, однако, считаются вплоть до Бенедикта III, потому что в это время папой сделана была женщина (лат.).)

А после 855 года: "Johannes. Iste non computatur, quia femina fuit"^*.

^* (Иоанн. Он не считается, так как это была женщина (лат.).)

Кентерберийский монастырь поддерживал частые и тесные сношения с Римом; кроме того, доказано с достаточной степенью точности, что выписанные мною строки были занесены в список в ту самую эпоху, когда была составлена хроника.

Церковные писатели, ожидающие повышений от римской курии, до сих пор считают для себя полезным утверждать, что власть отпускать грехи, принадлежащая папе, передавалась от папы к папе преемниками св. Петра, который сам получил ее от Иисуса Христа. Но так как, неизвестно почему, папе полагается быть мужчиной, то, в случае если бы от 853 до 855 года первосвященнический престол занимала женщина, преемственная власть отпускать грехи была бы нарушена.

По меньшей мере шестьдесят авторов - греческих, латинских и даже святых - рассказывают историю папессы Иоанны. Знаменитый Этьен Пакье говорит, что огромное большинство этих авторов отнюдь не было настроено враждебно по отношению к святому престолу. Интересы их религии, расчет на повышение и даже страх наказания побуждали их держать в тайне этот необычайный случай. В продолжение IX и X веков Рим волновала борьба партий, и беспорядок был полный. Но папы были нисколько не хуже, чем современные им государи. Агапит II был избран папой, когда ему еще не было восемнадцати лет от роду (946). Бенедикт IX вступил на престол в десятилетнем возрасте, а Иоанн XII - в семнадцатилетнем. Сам кардинал Бароний, официальный историограф римской курии, признает это. Ведь нет большой разницы между лицом восемнадцатилетнего юноши и лицом какой-нибудь женщины с характером решительным и смелым, какой нужно было иметь для того, чтобы добиваться папского престола. В наши дни, несмотря на неизбежную в военной жизни интимность, многие женщины, переодевшись солдатами, заслужили крестик Почетного легиона, и к тому же в эпоху Наполеона.

Я заметил, что эта апелляция к фактам очень затрудняла моего противника, главным аргументом которого было неправдоподобие; ведь исторические тексты непреклонны.

Историю папессы рассказывает Мариан Скотт, ютландский монах, умерший в 1086 году; Белларин, писатель-папист, говорит о нем: Diligenter ripsit^*.

^* (Точно описал (лат.).)

Историю папессы рассказывает ее современник Настасий, по прозвищу Библиотекарь, римский аббат, человек ученый и весьма почтенный. Правда, во многих рукописях Анастасия эта скандальная страница была изъята монахами-переписчиками. Но тысячу раз было доказано, что они обычно выпускали все, что считали противным интересам Рима.

Лесюер в своей "Церковной истории" и Коломезий в своей "Исторической смеси" говорят об одном списке Анастасия, находившемся в библиотеке французского короля и содержавшем всю историю папессы Иоанны. Два таких же списка были в Аугсбурге и Милане; Сомез и Фрегер видели их.

Анастасий был достаточно осведомлен - он жил в Риме - и говорит как очевидец. Он составил жизнеописания пап вплоть до Николая I, вступившего на престол после Бенедикта III.

Историю папессы Иоанны написал Мартин Поляк, архиепископ Козенцы и пенитенциарий Иннокентия IV.

Эту необычайную женщину называют то Anglicus, о Moguntinus. Рулвинк, автор Fasciculus temporum, оворит: "Iohannes Anglicus cognomine, sed natione 'oguntinus"^*. Мезре в своей "Жизни Карла Лысого" говорит, что существование папессы Иоанны считалось истиной в течение 500 лет.

^* (Иоанн по прозванию Англичанин, но родом из города Майнца (лат.).)

Читатель может заметить по серьезному тону только что прочитанных им страниц, что этот спор, начавшийся в салонах *** го посла, закончился в библиотеке Барберини, где мой ученый противник назначил мне встречу. Там мы проверили большую часть этих текстов. Некий г-н Блондель, протестант, живший в Париже при Людовике XIV и жаждавший повышения^*, написал малоубедительное рассуждение, отрицающее историческое существование папессы Иоанны, которая правила, по всей вероятности, с 853 по 855 год.

^* (Это самое безобидное выражение, которым я могу воспользоваться, и первое требование, которое нужно предъявлять человеку, пишущему историю. Вспомните о пенсии Мезре^**, которую Кольбер отнял у него и вновь ему возвратил. Почти все исторические сочинения нужно было бы написать заново.)

^** (Мезре (1610-1683) - французский историк. В 1668 году он напечатал сокращенное и переработанное издание своей "Истории Франции", в котором резко критиковал систему государственных финансов, основанную на откупах. Кольбер, в то время всесильный министр, угрожал лишить Мезре пенсии в 4 тысячи франков, которую тот получал от правительства. Несмотря на это, Мезре в новом издании своей книги повторил те же мысли, хотя и в смягченной форме. После этого Кольбер лишил его пенсии.)

Но не все ли равно, правдив ли этот анекдот или нет? Ведь он никогда не коснется слуха людей, хлопочущих об отпущении грехов. Дайте французский "Гражданский кодекс" своим подданным, сказал я моему противнику, и никто не будет всерьез вспоминать о молодой немке, которая столь некстати заняла престол между св. Петром и Львом XII. Она была молода, так как ее пол обнаружился благодаря родам, случившимся во время одной процессии. В музее Лувра можно видеть сидячую порфировую ванну, которая имеет некоторое отношение к истории папессы Иоанны. Но я не хочу углубляться в эти скандальные подробности.

Наши спутницы познакомились с несколькими очень талантливыми немецкими художниками. Эти господа копируют Гирландайо и находят, что Карраччи, а может быть даже и Рафаэль привели живопись к упадку. Но какое значение имеют теории художников? Их картины доставляют мне почти такое же удовольствие, как картины древнейших художников флорентийской школы: это та же любовь к природе, та же правдивость. Сегодня мы встретились с этими господами в двух шагах от Пьяцца ди Спанья, в доме прусского консула Бартольди, где они написали фрески на сюжеты из библии. Один из них сказал мне: "Вы мне очень нравитесь, но вы несправедливы к немцам".

"Я пытаюсь, - отвечал я, - дать представление о нравах и о манере чувствовать итальянцев, а это - дело трудное и, как вы легко поймете, небезопасное для моего спокойствия.

"Эта манера чувствовать породила Корреджо, Рафаэля и Чимарозу; из числа людей, которых я никогда, не видел, эти три человека доставили мне приятнейшие мгновения в моей жизни, и им я благодарен больше, чем кому-либо другому.

"Я могу охарактеризовать нравы Италии лишь на фоне парижских или английских нравов, который оттеняет их и подчеркивает их особенности. Например, я говорю: в Италии существуют такие-то брачные обычаи, отличающиеся от парижских обычаев. В Генуе существовал брачный контракт, куда вписывалось имя будущего чичисбея жены (около 1750 года). Но я никогда не сравниваю житейские обычаи Италии с обычаями Германии потому, что страна эта, проявившая такую отвагу в век Лютера и вносящая столько естественности в любовь и другие семейные отношения, в социальном отношении обладает лишь искусственными и неустойчивыми обычаями.

"Прежде всего цивилизации Германии препятствуют университеты. Студенты, или Burschen, пьют пиво и дерутся на дуэлях^*, согласно забавным правилам, вместо того чтобы серьезно работать. (См. подробности о жизни Burschen в "Путешествии в Германию" г-на Ресселя из Эдинбурга.) Я знаю только одно место на свете, где множество "молодых людей", как они сами называют себя, работают серьезно,- это Париж; работает там молодежь, которая, сделав открытия в области естественных наук, хочет составить себе положение и попасть в Парижскую Академию наук, единственно достойную уважения.

^* ("Эти нелепости поощряются немецкими правительствами как основа и сила народа. Они не настолько многочисленны и не так общераспространенны, чтобы нарушить серьезные занятия, и они нейтрализуются полным воздержанием немецких студентов от другого пола". (Запись на экземпляре Сержа Андре.))

"Немцы - народ искренний; поэтому у них есть воображение, следовательно, и национальная музыка. В Германии ирония не могла получить поддержку со стороны единственного и преобладающего надо всем остальным двора. При мюнхенском дворе смеются над этикетом двора вюртембергского или баденского. Уклад общественной жизни немцев установится только при двухпалатном правительстве, в настоящее же время вторжению разума препятствует влияние пятнадцати или двадцати дворов, расчленивших родину Арминия. Какой-нибудь, например, герцог Кетенский, недавно обращенный в католичество, не желает, чтобы государственные чиновники его области женились, не имея на то разрешения за его личной подписью. А вам кажется, что у вас не над чем смеяться!

"Немцы подумали: англичане прославляют своего Шекспира, французы - своего Вольтера или Расина, а у нас нет никого! И вот в результате этого Гете был провозглашен великим человеком. Что же написал этот талантливый человек? "Вертера"^*. Ибо "Фауст" Марло, в котором появляется Елена (из "Илиады"), лучше его "Фауста".

^* ("Это слишком сильно сказано! Редко какой иностранец может почувствовать всю ценность "Фауста" Гете. К тому же нелепо ссылаться на одного только "Фауста" и "Вертера". Разве мы не знаем его "Тассо", его "Геца", его "Эгмонта"? К тому же Германия может противопоставить великим французским и английским авторам многих великих людей, которых автор, кажется, не знает". (Запись на экземпляре Сержа Андре.))

"Что же касается вашей философии, она заключается только в одном слове: "Хочу верить". Правда, вы хотите верить во все справедливое и прекрасное, но как только начинают верить в то, чего желают, нелепость переходит пределы. Кант и Платон торжествуют. Я тоже "хотел бы верить", но лихорадка убивает трех бедных маленьких детей у моего соседа, а это заставляет меня верить, что в этом мире не все справедливо и прекрасно.

"Как было бы хорошо, если бы христианский рай давал хотя бы уверенность в том, что вы встретитесь с любимыми людьми! Какие чудесные перспективы для воображения!" Но я отклонился от темы разговора с моим славным немцем, который проводит свою жизнь в области фантазии вместе с Шеллингом, Каном, Платоном и т. д. Эти философы для берлинского жителя являются чем-то вроде искусных музыкантов, которым поручено волновать его воображение. Вот почему немцам каждые десять лет нужен новый великий философ. На наших глазах Россини пришел на смену Чимарозе.

"Уклад жизни и обычаи Германии, хотя они и весьма приятны, все же малоизвестны; они очень непрочны и меняются каждые тридцать лет. Вот почему я не мог бы ими воспользоваться, чтобы путем сравнений с ними дать остроумным, любопытным и беспристрастным людям представление о стране, из которой за последние триста лет Париж выписывает Россини, Пйччини, Леонардо да Винчи, Приматиччо Бенвенуто Челлини".

Разговор продолжался очень долго. Мой противник говорил очень хорошо и очень вежливо, но, право же, нисколько не поколебал моих убеждений.. В Германии есть только одна очаровательная особенность: все браки там заключаются по любви^*.

^* ("Так было семьдесят лет тому назад". (Запись на экземпляре Сержа Андре.))

Франция будет рождать Вольтеров, Курье, Мольеров, Моро, Гошей, Дантонов, Карно, но я очень боюсь, что изящные искусства останутся там в том же положении, в каком находятся апельсиновые деревья в Тюильри. Мы блещем умом, но умно ли утверждать, то мы обладаем всеми возможными совершенствами, претендовать на то, чтобы давать Европе одновременно Вольтеров и Рафаэлей? Разве народы всегда должны вести себя один по отношению к другому как плохо воспитанные и заносчивые молодые люди? Бывают дни, когда для счастья достаточно одного только прекрасного римского климата; например, сегодня мы чувствовали радость жизни, медленно прогуливаясь в окрестностях виллы Мадама. Мы наслаждались божественной архитектурой Рафаэля. Восхищаясь этим великим человеком, мы, прежде чем вернуться домой, пошли осмотреть его маленькую церковь Навичелла. Вот образец итальянской миловидности, столь не похожей на рококо. Простите мне это слово, обозначающее французскую миловидность через двадцать лет после того, как она вышла из моды^*.

^* ("Навичелла. Не знаю, где были мои глаза в 1826 году. Я осматривал Навичеллу вместе с г-жой Лампуньяни и, значит, плохо рассмотрел ее. Навичелла совсем не красива, она не заслуживает никаких похвал. Боковые стены подавляют слишком маленькие колонны". (Запись на экземпляре Сержа Андре.))

Наши немецкие художники, люди действительно очень достойные, рассказали нам о некоторых чертах характера Людовика, короля баварского. Этот государь разбирается в изящных искусствах и любит их как настоящий немец (а не как англичанин или испанец; это большая похвала). Один из этих господ сказал нам, что какой-то его приятель насчитал в Риме и его окрестностях пятьдесят тысяч статуй.

Аббат Ч., с которым мы провели весь день, рассказал нам многое такое, чего я не мог бы повторить здесь, не оскорбив хорошее общество и даже суды.

Г-н Ч. рассказал сегодня вечером о том, каким был Рим во времена его юности. Это было в 1778 году; Пий VI правил уже в течение трех лет. Почти вся римская буржуазия носила духовную одежду.

Если какой-нибудь аптекарь вместе со своей женой и детьми не был одет в костюм аббата, то его сосед-кардинал, пожалуй, перестал бы покупать у него лекарства. Этот костюм стоил очень дешево и пользовался всеобщим уважением, так как под ним мог скрываться человек всемогущий, - вот преимущество отсутствия орденов. Таким образом, в Риме можно было видеть только черные одежды.

В Риме было столько же дворов, сколько кардиналов. Если кардинал становится папой, то его врач делается папским врачом, а племянник кардинала - князем. Этот выигрышный лотерейный билет составляет счастье всего дома, от мала до велика. В 1778 году постоянно повторяли, что патрон - это человек, который раз в восемь лет кладет руку в шапку, чтобы вытащить черный билет, который находится там с тридцатью девятью белыми билетами, причем этот черный билет дает престол. (Я даю перевод римской фразы. Здесь народ постоянно занят лотереей, азартной игрой, а папа правит не больше семи или восьми лет.) Каждый день в Риме говорят о болезнях правящего папы. Это разговор жестокий, мрачный, на меня он наводит тоску. Приводят даже всякие хирургические подробности. Все повторяют пословицу: "Non videbis annos Petri" ^*, что значит: "Ты не процарствуешь двадцати пяти лет". Когда в 1823 году Пий VII едва не достиг возраста, в каком умер св. Петр, народ думал, что, если папа опровергнет пословицу, Рим будет разрушен землетрясением. Пий VI и Пий VII, правившие один двадцать четыре года, а другой - двадцать три, сжили со света многих кардиналов, которые умерли от огорчения.

^* (Ты не доживешь до тех лет, до каких дожил (апостол) Петр (лат.).)

Глубокая безнравственность, царившая в священной коллегии в 1800 году, понемногу исчезла, а вместе с ней исчезло и остроумие. В Риме, как и всюду на свете, глупцы либо правят, либо терроризируют тех, кто правит. (Таков закон всех реставраций.)

Подумайте о том, какая осторожность должна была господствовать в стране, где двор - самый деспотический, но зато самый осторожный и всячески избегающий насилий - был окружен тридцатью другими дворами, по меньшей мере столь же осторожными! Представьте себе, как должен был себя вести какой-нибудь придворный кардинала Маттеи, например, у которого было только шесть придворных,- какую угодливость должен был он проявлять! Чем умнее был кардинал, тем меньше свободы было у придворного. Единственной наградой этого несчастного было то, что семья окружала его уважением и заботами в течение тех немногих часов, которые он проводил с нею. В этом причина римской вежливости и осторожности, в этом также причина истинной политики. "Questa gente è Tunica al mondo per il maneggio dell'uomo"^*, - говорил кардинал Спина.

^* (Эти люди лучше всех на свете умеют управляться с человеком (итал.).)

Никогда французское воображение не сможет представить себе той невероятной заботливости, которою влиятельный священник окружен в своей семье.

У нас некоторые услуги даже самый любящий родственник предоставляет исполнять лакею.

Так как в Риме молодые люди из буржуазных семей лишены возможности сделать обычным образом какую-либо карьеру, то молодежь эту в восемнадцатилетнем возрасте, когда нужно выбрать себе положение в обществе, ждут четыре или пять лет огорчений, тревог и страданий. Какой-нибудь fratone (влиятельный монах-интриган) одним своим словом может извлечь молодого человека из этого ада и дать ему местечко с жалованьем в шесть скудо в месяц (тридцать два франка). Тогда воображение молодого римлянина успокаивается: он рассчитывает разбогатеть в случае, если он будет осторожен, и отныне думает только о любви. Заметьте, что Рим более провинциален, чем Дижон или Амьен, - там не все говорят, но там все знают. В Риме до сих пор говорят о кардинале де Бернисе; воспоминания эти самые прочные из всех, сохраняющихся еще у старожилов. Дело в том, что этот кардинал был щедр и вежлив, а это все, что частное лицо может заметить в вельможе, если тот достаточно осторожен. Мемуары Мармонтеля и Дюкло подскажут вам, что представлял собой в действительности кардинал де Бернис, а мемуары Казановы сообщат о том, что интересовало его в Италии. Кардинал де Бернис ужинает вместе с Казановой в Венеции и отбивает у него его любовницу; любопытно, как он это проделал.

В Риме кардинал де Бернис был фигурой героической; каждый день он давал роскошный обед и раз в неделю принимал у себя. У г-на де Байяно, аудитора Роты (судьи в трибунале Роты по французским делам), была самая приятная conversazione^* в Риме: в одном зале - стол с bocetti^**, в другом - прекраснейшие кастраты, лучшие певицы и хороший оркестр, в третьем - литературные и философские разговоры, то есть рассуждения об этрусских вазах, живописи Геркуланума и т. д., всюду - обилие прохладительных напитков и почтительных лакеев. Представьте себе, что за всей этой комфортабельной роскошью следил сам хозяин дома, человек остроумный и страстно любивший обязанности хозяина.

^* (Салон (итал.).)

^** (Графинчиками (итал.).)

Революция все это упразднила. Г-н д'Изоар, кардинал и архиепископ, в мое время был аудитором Роты. Он никогда не принимал у себя; если он шел молиться в церковь, находившуюся поблизости от дома кардинала Феша, то на него тотчас же делали донос французскому послу (г-ну де Блакасу). Благодаря таким-то поступкам великий образ dell re di Francia^* исчез из римского сознания, но уважение к преемнику Людовика XIV - врожденное. Чего бы только не достиг в Италии умный посол, если бы он мог раздавать заслуживающим того лицам на пятьдесят тысяч франков пенсий и два крестика в год! В случае войны эти пятьдесят тысяч франков сберегли бы дому Бурбонов миллионы. Но для этого следовало бы посылать сюда умных людей, а таких боятся.

^* (Короля Франции (итал.).)

(В Риме можно приобрести влияние, только учредив субсидии, как во Французском театре, то есть десять пенсий по двенадцать тысяч франков и тридцать пенсий по шесть тысяч франков. Авансы следовало бы выдавать по указаниям министра иностранных дел, который получал бы сведения от посла; вообще следовало бы придерживаться старшинства; нужно было бы установить одну пенсию в сорок тысяч франков.)

В 1778 году, продолжал наш аббат, кардиналы и римские князья не могли прийти в себя от удивления, видя, как два здравомыслящих человека, г-да де Бернис и Байяно, крупно выигравшие в лотерее счастья, тратили столько труда, угощая обедами публику. Князь Антонио Боргезе, немножко завидовавший им, говорил: "Этих людей фортуна нашла на чердаке; роскошь для них - новинка, которою они не могут насытиться".

Какой-нибудь князь или кардинал обедал дома один, потом шел к своей любовнице и тратил огромные суммы на постройку дворца или реставрацию церкви, которая давала ему титул (см. мемуары Казановы в издании на французском языке, напечатанном в Германии в 1827 году).

Нынешние кардиналы ничего не строят, потому что они бедны; трое или четверо из них, может быть, имеют любовниц - особ почтенных и зрелого возраста; остальным двенадцати или пятнадцати удается, соблюдая чрезвычайную осторожность, скрывать свои мимолетные увлечения. История трех приданных, полученных в этом году красавицей Чекиной, нашей соседкой.

Вот две клячи рысцой везут но улице карету, выкрашенную в красный цвет. Два жалких лакея, одетых в грязные светло-зеленые ливреи, стоят на запятках. Один из них держит в руках красный мешок. Когда карета проезжает мимо кордегардии, часовой испускает громкий крик, и солдаты, сидящие перед дверью, не торопясь поднимаются и идут за своими ружьями; когда они выстраиваются, клячи уже увезли старую карету за двадцать шагов, и солдаты снова садятся. Если взор ваш проникнет внутрь кареты, вы увидите там деревенского кюре болезненного вида. Лишь десять или двенадцать кардиналов имеют важную физиономию толстого и грубого префекта, катающегося после обеда по городу.

Невежество этих господ во всем, что касается управления, такое же, что и в 1778 году, то есть ни с чем не сравнимо. Но теперь оно поражает еще больше, потому что история сделала шаг вперед. Мой сосед, молодой римский адвокат, читает "Логику" г-на де Траси, переведенную на итальянский язык. В молодости теперешние кардиналы, которых Наполеон держал в угнетении, не тратили времени на интриги у княгини Санта-Кроче или у г-жи Браски. Поэтому не надейтесь найти при папском дворе тонкость и житейское искусство, которыми блистали коллеги кардинала де Берниса. Двое или трое из них, может быть, не лишены ума, что их очень стесняет.

Кардиналы 1829 года знают человека только по творениям святых отцов и средневековым легендам; при имени "монсу" де Вольтера они бледнеют. Они думают, что слово "политическая экономия" - новое название, данное какой-нибудь омерзительной французской ереси. По их мнению, между Боссюэ и Вольтером разница небольшая, и они больше ненавидят Боссюэ, которого считают ренегатом. Но я умолкаю: трудно говорить о современности в обществе немного чопорном и считающем себя обязанным презирать тех, кто развлекает его рассказами.

Хотите знать, что представлял собою кардинал в 1745 году? Вам скажет это Дюкло - бретонец, который говорил о Вольтере и Даламбере: "Они, в конце концов, добьются того, что я стану ходить к мессе". Потому-то он и получил дворянство и на двадцать тысяч франков доходных мест.

В 1745 году во Франкфурте, несмотря на усилия Франции и Испании, Франц I был избран императором. Австрийская партия в Риме устроила нечто вроде триумфа. Взяли двенадцатилетнего мальчика, сына одного художника, по имени Леандр, очень хорошенького, нарядили его в какие-то тряпки, и он влез на плечи к одному facchino^*, который стал носить его по улицам. Его сопровождала толпа, кричавшая: "Да здравствует император!". Это маскарадное шествие сперва прошло перед дворцом де Ларошфуко, французского представителя, и остановилось под его окнами; толпа удвоила крики радости. Кардинал отлично понял, что толпа кричала не для того, чтобы оказать ему честь; однако, зная, как нужно поступать с чернью, он вышел на балкон и приказал бросить несколько пригоршней монет. Чернь тотчас же бросилась искать их, крича: "Да здравствует император! Да здравствует Франция!"

^* (Носильщик (итал.).)

Возбужденная успехом своей наглости, толпа оборванцев направилась дальше; она вышла на Пьяцца ди Спанья и, остановившись перед дворцом кардинала Аквавивы, хотела сыграть с ним такую же штуку. Кардинал вышел на балкон. В то же мгновение из закрытых решетками окон дворца раздалось два десятка ружейных выстрелов, уложивших на месте или ранивших столько же человек; в числе убитых оказался и бедный ребенок. Шествие тотчас же рассеялось, но вскоре римский народ стал собираться кучками: хотели подпалить дворец и сжечь Аквавиву. Последний располагал более чем тысячью "браво", которым он приказал занять Пьяцца ди Спанья. Перед дворцом поставили четыре пушки, заряженные картечью.

Народ, стекавшийся на Пьяцца ди Спанья, испугался; толпа разошлась, выражая свою ярость проклятиями по адресу кардинала. Римский народ решил проникнуть по трубе для стока нечистот под дворец кардинала Аквавивы и взорвать его порохом. Главарь заговора был каменщик по имени маэстро Джакомо, человек с головой. Кардинал, испытывавший некоторое беспокойство, имел в городе шпионов. К нему привели Джакомо, которому кардинал рассказал, что его люди стреляли в народ вследствие рокового недоразумения, так как они получили приказ стрелять в воздух. Джакомо нисколько не скрывал, что он хотел взорвать палаццо ди Спанья, так как отлично знал, что его призвали сюда из-за этого. Свидетели, может быть, были спрятаны в кабинете кардинала за занавесками. Все, чего можно было от него добиться после очень долгих переговоров,- это обещания, что он никогда ничего не сделает лично против кардинала.

После этого решительного поступка кардинала Аквавиву стали в Риме уважать еще больше, а он сумел тем или иным путем избавиться от людей, внушавших ему опасения. Мемуары Казановы, которые, если не говорить о стиле, значительно превосходят "Жиль Блаза", очень хорошо рисуют этого cardinaloпе и его манеру обращения с одной девушкой. Что же касается его политического поведения, то президент де Брос чудесно рассказывает о его поведении на конклаве 1739 года.

К старости мирские страсти его улеглись, но осталась боязнь ада, и кардинал Аквавива хотел принести всенародное покаяние, рассказав о спасительных подвигах, которыми была полна его жизнь, но священная коллегия воспротивилась этому так же, как воспротивилась она покаянию кардинала де Ретца.

Не знаю, что бы сейчас сделали с кардиналом, который приказал застрелить какого-нибудь наглеца. Может быть, он был бы вынужден удалиться на год в очаровательный монастырь Кава, поблизости от Неаполя. Слуга, стрелявший из ружья, был бы осужден на вечную каторгу, а через полгода получил бы возможность бежать. Нужно признаться, что страх перед французскими насмешками совершенно изменил поведение кардиналов. Вольтер - преемник Лютера. Самое ненавистное в Риме - книга, подобная той, которую вы держите сейчас в руках. Зато большим покровительством пользуется ученый, который занимается только этрусскими вазами и приезжает в Рим, покрытый ленточками своего правительства; все же не следует открыто проявлять свою ненависть к просвещению.

Некоторые кардиналы не перестают насмехаться над беднягой-путешественником, блуждающим по свету на свои собственные деньги, и радуются притеснениям, которым его подвергают консулы и жандармы. Один из них говорил посланнику N.: "Наверно, у этих бедняков дома нечего есть".

Поль, слышавший это, вмешался в разговор и сообщил, что он был избирателем; он воспользовался этим случаем, чтобы рассказать присутствующим про избирательный закон, деятельность Палаты депутатов, петиции против кюре, отказывающих в причастии, постановление судов против contrafatti^*, и т. д., и т. д. Вскоре вокруг него собрался целый кружок человек в тридцать, среди которых нашлись три любопытствующих кардинала и два других, полных негодования и stizza^**. Месть Поля была полной. Счастлив человек, который среди этого насмешливого народа умеет посмеяться и хладнокровно применит насмешку! Этот разговор о гласности, которая преследует всех одинаково за мелкие грешки, разговор, происходивший вдобавок в присутствии враждебно настроенных кардиналов, показался римскому лукавству прелестным. Поль стал знаменитостью; в клубах все хотят познакомиться с ним.

^* (Подлоги (итал).)

^** (Досады (итал.).)