Кьеза ди Сант-Агостино

Эту церковь выстроил в 1483 году один французский кардинал - г-н д'Эстувиль. Фасад ее прост и благороден; внутренность имеет три нефа, вдоль которых расположено множество капелл, богато украшенных мраморами. К несчастью, в прошлом веке многое внутри этой церкви было реставрировано Ванвителли. Главный алтарь, очень богатый, сооружен по рисункам Бернини; там можно видеть двух довольно красивых коленопреклоненных ангелов.

Капелла св. Августина украшена прекрасными колоннами; там находятся три картины Гверчино, а для одной из наших спутниц это гораздо интереснее. В другой капелле можно видеть произведения Лан-франко, знаменитого интригана и ученика Карраччи; особенно ценится его "Св. Августин", который, стоя на морском берегу, размышляет о тайне святой троицы. Тот же сюжет изображен на одной из стен Станц Рафаэля в Ватикане. Вы можете сравнить эти две манеры: вы увидите, что живопись, когда она еще сохраняла некоторую жизнь, стремилась от простого стиля перейти к усложненному, так же как и музыка от времен Перголезе до Россини.

В первой капелле налево от входа находится великолепное произведение Микеланджело Караваджо. Человек этот был убийцей, но энергия его характера не позволила ему впасть в глупый и благородный жанр, который в его время составлял славу кавалера Арпино: Караваджо хотел убить его. Из отвращения к глупому идеалу Караваджо никогда не исправлял недостатков своих натурщиков, которых он ловил на улице и заставлял позировать. В Берлине я видел его картины, которых не приняли заказчики, так как им казалось, что картины эти были слишком безобразны. Царство безобразия тогда еще не наступило.

Большая часть иностранцев пренебрегает этими картинами и спешит к третьему опорному столбу в главном нефе налево. Там находится "Пророк Исаия", фреска Рафаэля. Из всего того, что создано этим великим человеком, она больше всего напоминает Микеланджело и, на мой взгляд, превосходит Микеланджело^*. К остальным его произведениям "Пророк Исайя" относится так, как "Гофолия" Расина относится к его "Федре" и "Ифигении". Рафаэль не создавал ничего грандиознее этой одинокой фигуры. Она написана в 1511 году, говорит Вазари.

^* ("Ложь. Великая глупость по поводу Исайи, одетого Брагеттоне". (Запись на экземпляре Сержа Андре.))

Церковь Сант-Агостино стоит на пути от Виа Кондотти к собору св. Петра; советую вам почаще заходить туда и смотреть фреску Рафаэля в различных состояниях духа. Это - единственное средство сохранить отчетливое воспоминание о стиле какой-нибудь картины.

Тех, кто никогда не бывал в Италии, в записках путешественников особенно поражает чрезвычайное значение, которое их авторы придают описаниям церквей.

Но подумай, о мой читатель: если бы благочестие, а впоследствии тщеславие не заставляло тратить огромных сумм на искусство, то у нас не было бы и четвертой доли шедевров великих художников. Те, у кого была холодная душа, например Тициан или Гверчино, может быть, занялись бы каким-нибудь другим ремеслом. "Вы, кажется, стали ханжой?" - сказали мне раза два или три иностранцы, которым я предложил список церквей, достойных осмотра.

Сан-Карло, большая церковь на Корсо, привлекает внимание дам, потому что, если смотреть с Монте-Пинчо, купол Сан-Карло, находящийся перед самыми вашими глазами и в очень выгодном положении, кажется почти таким же высоким, как купол св. Петра. Жители Ломбардии построили эту церковь в 1471 году в честь человека с твердой волей, который оказал на их характер почти такое же влияние, какое Людовик XIV оказал на характер французов.

Св. Карл Борромейский лишил миланцев той свирепой энергии, которая принесла им столько славы в средние века и однажды едва не объединила всю Италию под скипетром их князя (графа Вирту). Св. Карл, лишив их этой свирепости, привил им культ четок. Начал постройку этой церкви Онорио Лунги, родившийся в Виджу, живописной деревне в окрестностях Варезе; после его смерти строительство продолжал Мартин Лунги, и закончил его Пьетро да Кортона. Кардинал Омодеи воздвиг фасад по рисункам одного отца-капуцина; купол - работы Пьетро да Кортона. Хвалят картину главного алтаря, принадлежащую Карло Маратти. Алтарь в правом трансепте очень богат; он украшен мозаикой, представляющей собою копию картины Маратти, находящейся поблизости отсюда, в церкви Санта-Мария-дель-Пополо.

Купол Сан-Карло не имеет барабана, как купола Сант-Андреа-делла-Валле и Сант-Аньезе на Пьяцца делла Навона. Снаружи эти купола красивы, но изнутри они кажутся слишком узкими и заостренными. Внутренний вид производит несколько мрачное и устрашающее впечатление, как внутренний вид готической церкви. Купола Пантеона и церкви Иезуитов, при постройке которых наружным видом пожертвовали ради внутреннего (как это можно наблюдать и в архитектуре парижских домов), кажутся приплюснутыми, когда смотришь на них снаружи. Купол Санта-Мария-ди-Лоретто, первый из сооруженных в Риме, имеет барабан, как и купол собора св. Петра. Модель этого маленького купола также принадлежит Браманте. Капелла Чибо в Санта-Мария-дель-Пополо, что рядом с воротами, через которые вы входите в Рим, имеет два барабана. Знаменитый Фонтана пытался найти золотую середину, когда он сооружал купол Коллегии Климента (Tempio Vaticano, стр. 362).

Если вы испытываете желание поближе познакомиться с собором св. Петра и с церковной архитектурой, вы можете найти нужные вам сведения в превосходной книге Фонтаны. Будучи сочинением человека, которому приходилось действовать, эта работа полна мыслей; о стиле автор заботился мало.

Сегодня вечером, в присутствии одного доминиканского монаха и моего приятеля, я легкомысленно бранил римскую газету; он возражал с большой основательностью и отлично доказал мне, что нет на свете ничего более трудного, чем составлять официальную римскую газету. Она выходит пять раз в неделю под двумя названиями: "Diario di Roma" и "Notizie del giorno".

Подумайте об огромном количестве вечно одних и тех же глупостей, о которых эта газета должна серьезно рассуждать! Она превосходно выходит из положения; события излагаются в ней ясно, отчетливо, в официальных выражениях и все же не слишком напыщенно. Эта газета, которую называют "Кракас", по имени ее издателя, высказывается с редким здравым смыслом и с большим уважением к самой себе о тех немногих вещах, о которых она может говорить свободно: статьи, посвященные древностям, превосходны. В Риме самый скверный мазилка и самый посредственный скульптор жертвуют какое-нибудь свое произведение церкви, которая дает свое имя кардиналу; после этого ему позволяют написать портрет лакея, любовницы или духовника кардинала; наконец, когда мазилка выставляет какую-нибудь картину, секретарь кардинала посылает в несчастную газету статью, которую г-н Кракас не смеет слишком сократить. Когда же газете удается избежать этого, статьи о живописи бывают очень содержательны: вы чувствуете, что автор сжимает статью из-за недостатка места. Это полная противоположность тем статейкам об изящных искусствах, которые нам приходится читать в Париже; мы обладаем полной свободой, но в то же время полнейшей сухостью сердца. Может быть, к такому результату повсюду приведет слишком высокая цивилизация. Она истощает жизненные силы.

Караваджо. Призвание апостола Матфея. (Фрагмент. Рим.)

Политические дискуссии заменяют собою мечту и нежную праздность, без которых у Чимарозы или у Кановы никогда не будет настоящих ценителей.

Недавно римская газета жестоко высмеивала чудовищные нелепости, сообщаемые о раскопках на Тускуланском холме в апрельском номере 1826 года "Journal de la litterature etrangere", который печатается в Париже и, говорят, читается в Германии.

Я только что исполнял обязанности чичероне. Против собственной воли, по высшему приказу, я говорил о "Моисее" Микеланджело г-ну Р.; это француз, блещущий остроумием и дерзающий говорить все, что он чувствует, даже что Рафаэль - плохой художник. Он сказал мне: "Приходилось ли вам когда-либо просматривать один из объемистых сборников, напечатанных в 1792 году под названием "Избранные политические речи и памфлеты"? Раскройте сборник мнений и политических памфлетов, касающихся сессии 1829 года. Вас поразит разница между ними. Вы, зевая, закроете сборник 1792 года из-за неясности и вялости содержащихся в нем рассуждений. Наоборот, в памфлетах 1829 года вы найдете твердый тон и отчетливую мысль. Станете ли вы заключать из этого, что наши кропатели политических статей умнее Варнава, Казалеса, Мунье или Мирабо?" "Благодаря этому сравнению,- сказал я ему,- вы можете себе представить, какое огромное значение имело для молодого художника XVI века быть принятым в школу Рафаэля или в школу Тициана. Мысль о значении школы все время повторяется в рассуждениях итальянцев об искусстве. Это словно тот пункт, откуда взлетает молодой орленок с могучими крыльями. Сравните, чего мог достигнуть молодой живописец, работающий в Венеции в школе Тициана, и молодой художник, посещающий в Риме школу Рафаэля, если таланты их одинаковы; в зависимости от школы этот художник видел в молодой женщине, играющей со своим ребенком, или только колорит, или только экспрессию и благородные контуры. Если бы Джотто, писавший около 1300 года свои варварские картины, которые вы можете видеть во Флоренции, поступил в 1520 году в школу Корреджо, он изумил бы мир". "Я понимаю,- сказал г-н Р., прерывая меня,- почему пошлые люди из числа дилетантов не знают, что следует бранить в произведениях живописцев или поэтов 1829 года, стоящих на уровне своего времени. Если у этих пошлых дилетантов есть немного ума, то они замечают, что у этих так называемых художников нет ничего своего. Эго первые ученики старших классов. Мне менее скучно читать сатиру Ренье^*, чем современные стихотворения; но сатира Ренье непонятна для женщин".

^* (Ренье (1573-1613) - знаменитый французский сатирический поэт.)

Сегодня вечером на концерте у г-жи Д. какой-то молодой человек направился к фортепьяно, довольно грубо расталкивая всех, кто стоял на его пути. Один старый аббат сказал мне: "Это такой-то певец; ему никогда не удастся отделаться от грубости, которая портит его голос; вы видите, что она имеется и в его характере. Недавно он отправился в Тиволи с несколькими молодыми живописцами; подойдя на десять шагов к лестнице, он пустился бегом, чтобы захватить самую лучшую постель. С такой душой можно сделать себе карьеру, но нельзя стать хорошим певцом".

Мы провели семьдесят пять дней вне Рима. Взгромоздившись на мулов, мы осмотрели ту часть Африки, которая называется Сицилией. Нас поразили ее храмы и глубокий здравый смысл некоторых из ее дворян. Я не смею назвать имена двух из этих господ, которые стали нашими друзьями.

Опрятный пароходик за двадцать пять часов доставил нас из Неаполя в Палермо. Капитан предложил довезти нас из Неаполя в Марсель за четыре дня. Один из нас поймал его на слове и с помощью мальпоста добрался до Парижа через девять дней после того, как простился с нами в Неаполе.

Самым приятным моментом нашего путешествия были две недели отдыха, которые мы провели в маленьком домике в одной миле от Фурии (на острове Иския). Самое любопытное, что нам пришлось видеть в Италии,- это Помпеи; но если бы не воспоминания о Риме, то сохранившиеся еще остатки Помпеи нисколько не тронули бы нас.

Мы с большим интересом осматривали все следы средневековья в Неаполе только потому, что прочли "Историю герцога Гюиза в Неаполе"^*. Нас поразило восстание Мазаньелло^**, происходившее в мае и июне 1647 года (стр. 62).

^* ("История герцога Гюиза в Неаполе".- Стендаль имеет в виду мемуары Генриха II Лотарингского, герцога Гюиза, о его первом походе в Неаполь в 1647 году)

^** (Мазаньелло (1623-1647) - вождь народного восстания в Неаполе (1647), направленного против испанского вице-короля и вызванного жестокой нуждой. История восстания часто служила сюжетом для романов и драм.)

То, что было начато герцогом Гюизом, довершено мемуарами Монлюка^* и его современников.

^* (Монлюк (1502-1577) - французский полководец, оставивший любопытные мемуары о военной истории своего времени.)

Нам дали на прочтение рукопись, повествующую о закрытии монастыря в Байано. Нет ничего более интересного и душераздирающего, чем смертная казнь двух прекрасных монахинь, которых принудили выпить большие чаши цикуты, поднесенные им посланными к ним неаполитанским архиепископом священниками. Никакая трагедия не может сравниться с конвульсиями этих девушек и словами, которые они произносят, обнимая своих подруг, решивших лучше покончить с собой с помощью кинжалов. Один из священников не в силах был выдержать зрелище последних конвульсий этих юных красавиц и был вынужден выйти в соседнюю комнату.

История Джанноне, погибшего в темницах короля сардинского из-за того только, что он посмел высказать правду о неаполитанском средневековье, очень почтенна, но немного скучна для подобных нам путешественников, которые хотят только повидать Неаполь:

"Vedi Napoli, e poi mori"^*,- говорят неаполитанцы. Действительно, ничто не может сравниться с его упоительным и дивным местоположением; лишь он один во всем мире заслуживает этих двух эпитетов.

^* (Посмотри Неаполь и потом умри (итал.).)

Но архитектура в Неаполе плоха; следовало бы снести его противную большую крепость Кастель-Нуово и вместо нее разбить на морском берегу сад. В Неаполе мы нашли французское общество. В том, что касается низших классов, Неаполь, пожалуй, город немного африканский, но менее итальянский, чем Рим, Болонья или Венеция. Можно было бы подумать, что двести самых богатых людей Неаполя родились на улице Шоссе д'Антен. Эта верхушка общества сохранила из неаполитанских черт только великолепные глаза и большой нос. Но эти прекрасные глаза лишены выражения, и приходится вспомнить Гомера, постоянно называющего Юнону "волоокой" богиней.

Высшее общество в Неаполе составляет нечто вроде морального оазиса. Оно не имеет ничего общего с остальною частью населения и живет общей жизнью с двадцатью английскими семьями, ежегодно приезжающими в Неаполь и привозящими с собою свое мелочное северное тщеславие.

Собственно говоря, большая часть неаполитанцев никогда не испытывает глубоких страстей, а, не рассуждая, повинуется влечению данной минуты. Метастазио изобразил с чисто неаполитанским колоритом некоторые необычайные страсти в момент их пароксизма. Только одно может привлечь внимание неаполитанца и сделать его рассудительным и мечтательным: это хорошо исполненная ария Чимарозы. Обычная их жизнь так весела, что всякая страсть, даже счастливая, делает их печальными.

"Задиг", "Кандид" и "Орлеанская девственница" рисуют Францию 1760 года; оперы Чимарозы с той же правдивостью рисуют характер счастливого обитателя Торре дель Греко.

Что касается внешнего уклада жизни населения Неаполя, то все здесь живут на улице; улицы полны командирами батальонов в голубых мундирах и красных воротниках и с густыми эполетами - такова форма сублейтенанта. Вся знать из-за своей бедности состоит на государственной службе; эти люди всю жизнь мечтают о хартии. В 1821 году французское министерство им предлагало ее. Если бы в Неаполе была двухпалатная система, г-н фон Меттерних не беспокоил бы Францию в 1829 году.

Не раз во время этой семидесятипятидневной отлучки мы вспоминали Рим; с истинным восторгом мы снова увидели Колизей, виллу Лудовизи, собор св. Петра и т. п. Памятники эти говорят нашей душе, и мы не понимаем, как мы могли не полюбить их с первого же взгляда.

Сегодня рано утром, до наступления жары, мы отправились в монастырь Сант-Онофрио (на Яникульском холме, поблизости от собора св. Петра). Почувствовав, что он умирает, Тассо попросил перенести его сюда; и он был прав: это, без сомнения, одно из прекраснейших мест в мире, где, должно быть, легче умирать. Широкий и прекрасный вид на Рим, этот город гробниц и воспоминаний, должен облегчить последний шаг, освобождающий нас от всего земного, если этот шаг действительно мучителен.

Открывающийся из этого монастыря вид, безусловно, один из самых красивых в мире; мы сейчас вернулись из Неаполя и Сиракуз, и, однако же, нам кажется, что никакой другой пейзаж не может быть лучше этого. Мы присели в саду под древним дубом; говорят, что именно здесь Тассо, чувствуя, что жизнь его кончается, в последний раз взглянул на небо (1595); нам принесли его чернильницу и заключенный в рамку сонет, написанный его рукой. Мы с умилением разглядываем эти строки, полные подлинной чувствительности и туманного платонизма: в те времена такова была философия нежных душ.

Нам захотелось посмотреть бюст, сделанный на основании восковой маски, снятой с лица этого великого поэта после его смерти; он находился в библиотеке монастыря. Брат, сопровождавший нас, ответил нам, что настоятеля нет, а без него он не может удовлетворить наше любопытство. Говоря о Тассо, он добавил: "Era homo buono, ma non è santo" ("Это был хороший человек, но все же не святой"). Маску эту в течение двух веков показывали всем желающим; но приличия сделали шаг вперед, и папа Лев XII недавно запретил показывать в освященных религией местах изображения людей, не причисленных ею к лику святых. Мы осмотрели маленькую гробницу Тассо в церкви, слева от входной двери. Здесь-то и находится эта столь трогательная надпись, может быть, самая прекрасная из всех, какие были придуманы в наше время:

"Torquati Tassi Ossa hie jacent. Ne nescius esses hospes, Fratres huius ecclesiae posuere. MDC"^*.

^* ("Здесь покоится прах Торквато Тассо. Для того, чтобы ты это знал, гость, монахи этой церкви начертали эту надпись".)

Эта эпитафия волнует благородные души, так как она вызвана необходимостью, а не потугами ума. Монахи этого монастыря постоянно должны были отвечать на вопросы путешественников, которые приезжали сюда со всех концов Италии, да и сами они любили Тассо; потому они и вырезали эту надпись.

Римские богачи в настоящий момент устроили подписку на памятник этому великому человеку. Это предприятие, а тем более способ его выполнения считаются здесь чуть ли не революционными.

Глава плачевного министерства этой страны, кардинал делла Сомалья, не мог отказаться от подписки под каким-нибудь приличным предлогом. Не знаю, где найдут сколько-нибудь сносного скульптора для этого памятника; можно было бы заказать модель г-ну Рауху, из Берлина. Портрет, который сейчас находится на гробнице Тассо, не подлинный. Очень огорченные полученным нами отказом, мы не могли как следует осмотреть "Мадонну" Леонардо да Винчи, которая находится направо от двери, ведущей в галерею^*. Фрески Доменикино, находящиеся вне стен монастыря, под портиком, и изумительные по своей простоте, не произвели на нас никакого впечатления, так как мы были сильно раздражены; особенно рассердились наши спутницы. Напрасно мы уверяли их, что завтра в нашем распоряжении будут двадцать рекомендательных писем и что эти монашки будут ползать перед нами на коленях,- они стали навеки врагами Льва XII. Этой ночью я перечел несколько песен "Освобожденного Иерусалима". Проезжая в прошлом году через Феррару, я зашел в какой-то подвал, где великий государь, "покровитель искусств", по словам священника Юстеса^**, больше семи лет продержал в заключении Тассо,- конечно, ради его собственного блага^***. Другой священник не позволяет показывать его бюст. Отлично! Память Тассо от этого мне еще более дорога.

^* ("Мадонна" Леонардо в Сант-Онофрио имеет между глазами и верхней частью лба расстояние на целый палец больше того, какое полагается по современным понятиям о красоте. Это придает ей вид глубокого раздумья. Этим она отличается от Венеры Медицейской, которая может думать только о сладострастии. Что же касается меня, то мне нравится этот недостаток у Леонардо.

"6 ноября 1831 года, в годовщину отъезда из Парижа, посетил Сант-Онофрио.., "Мадонна" Леонардо, несомненно, принадлежит ему. Только рисунок не закончен, или, может быть, время стерло краски. Чудесные фигуры на фресках Доменикино. Трогательный текст ев Иеронима". (Запись Стендаля на экземпляре Сержа Андре.))

^** (По словам священника Юстеса...- Стендаль имеет в виду "Путешествие" Юстеса, о котором он упоминал выше.)

^*** ("Многие почтенные иностранцы бывают обмануты той ложью, которую печатают в Италии из справедливых опасений вызвать неудовольствие правительства. Умные люди в этой стране и без того уже находятся на подозрении и под надзором; стоит ли им вдобавок еще компрометировать себя разными писаниями? Здесь по большей части пишут только дурачки и люди раболепные. В Париже нельзя себе и представить, до какой степени нелепа ложь, которую дурачки считают подобающим писать в своих произведениях. Люди, достойные всяческого уважения, но пишущие "доктор Юстес", чтобы не сказать "священник Юстес", приводили мне в доказательство фразы тех бедняг, которые печатаются в Риме, страшась не только министров, но и всех кардиналов, всех fratoni, и т. д., и т. д. Я мог бы заполнить этим десять страниц. Сентябрь 1929 г.". (Запись Стендаля на экземпляре Сержа Андре.))

Какой божественный поэт, когда он забывает о подражании! Он был гораздо выше своего произведения. Какая нежность! Какая меланхолия воина! Это - высшее выражение рыцарства; как все это близко нашему сердцу и какими кажутся устарелыми, по сравнению с его героями, черствые и злые герои Гомера! Я обработал один экземпляр "Иерусалима" для собственного своего употребления, вычеркнув все каламбуры, раздражающие меня, но создавшие такой быстрый успех поэме в 1581 году.

Мы не увидим больше таких людей. У лорда Бай-рана могло бы быть сердце настоящего поэта, но большая часть этого сердца подпала под власть тщеславия аристократа и денди. Могло ли быть, чтобы нежная и безрассудная душа поэта не заразилась той страстью, в которой так заботливо ее воспитывали? И как устоять против своих страстей? Если же поэт способен на то и на другое, то он не поэт. Великий герцог Тосканский недавно заплатил четыре тысячи франков за маленькую, переплетенную в пергамент тетрадь, в которую Тассо записывал свои сонеты; почерк очень крупный. Можно заметить, что многие сонеты были оставлены им не законченными после того, как он пытался завершить их на разные лады. Мои покровители показали мне эту тетрадь в библиотеке Палаццо Питти, которая прекрасна и хорошо содержится.

В Италии нужно иметь покровителей, титулы, крестики и т. д. или же мужественное сердце, чтобы не обращать внимания на притеснения вплоть до того дня, когда у вас в кармане окажется стотысячная армия. Мы повторяем это нашим спутницам, но они вне себя от гнева - в первый раз за тринадцать месяцев.

Негодуя на приказ, данный монахам Сант-Онофрио, они находят прекрасным этот сонет Альфьери:

     Alia tomba di Torquato Tasso 

 Del sublime cantore, epico solo, 
 Che in moderno sermon l'antica tromba 
 Fea risuonar dall'uno all'altro polo, 
 Qui giaccion l'ossa in si neglelta tomba? 

 Ahi Roma! e un'urna a chi spiego tal volo 
 Nieghi, mentre il gran nome al ciel rimbomba; 
 Mentre il tuo maggior Tempio al vile stuolo 
 De"tuoi Vescovi Re fai catacomba? 

 Turba di morti che non Fur mai vivi, 
 Esci su dunque, e sia di te purgato 
 Il Vatican, cui di fetore empivil 

 La nel bel centro d'esso ei sia locato: 
 Degno d'entrambi il monumento quivi 
 Michel-Angelo ergeva al gran Torquato*. 

Рим, 3 октября 1828 года.

^* (На гробницу Торквато Тассо.

Неужели здесь, в столь заброшенной могиле, покоится прах дивного певца, несравненного эпика, который заставил звучать древний глас на новом наречии от одного полюса до другого? Увы, Рим! Ты отказываешь даже в урне тому, чей полет был так высок и чье имя славится до самого неба, меж тем как ты делаешь свой главный храм усыпальницей низкого полчища своих епископов-королей! Изыди, толпа мертвецов, которые никогда не были живыми, и да будет очищен от тебя Ватикан, который ты наполнила смрадом! Пусть он будет положен в самом центре этого храма-памятника, воздвигнутого славным Микеланджело для великого Торквато и достойного их обоих (итал.).)

Вчера вернулся Поль; он совершил небольшую экскурсию в Венецию. Полгода тому назад однажды утром на улице какого-то городка полиция нашла труп. Городок этот я назову Равенной, так как здесь люди отважны и остроумны, а для той истории, которую рассказывал нам Поль, необходимо то и другое.

Происшествие это осталось совершенно непонятным для жителей города. Погибший носил имя Черкара^*; хотя он был еще молод, он слыл за старика по причине ремесла, которым он занимался: он отдавал деньги в рост. Обычно он одевался очень плохо, но когда его нашли мертвым на улице, он был одет, словно собирался на бал, и драгоценности, которые были на нем, не были похищены. У него был младший брат, Фабио Черкара, подозреваемый в карбонаризме; будучи человеком умным, Фабио бежал в Турин, где стал изучать хирургию. Узнав о смерти своего старшего брата, оставившего ему около трех миллионов, он постригся в монахи.

^* (Вставную новеллу о Фабио Черкаре и Франческе Поло Стендаль пытался изложить в форме драмы, отрывок которой Ромен Коломб напечатал в виде письма Стендаля к некоей г-же С, с датой 9 февраля 1830 года. Действие его происходит в Венеции. В "Прогулках по Риму" Стендаль счел необходимым изменить место действия.)

Совсем недавно, когда Поль был в Венеции, к одному очень влиятельному монаху, своим характером немного напоминающему Фенелона, явилась какая-то женщина. Эта женщина, очень молодая, горько плача, вручила ему драгоценности стоимостью около двух тысяч цехинов.

"Это все, что у меня есть,- сказала она монаху.- Я боюсь самой себя. Никогда не возвращайте мне этих драгоценностей, разве только для какой-нибудь хорошей цели, которую вы сами одобрите. Я хочу постричься в монахини; укажите мне какой-нибудь монастырь с не особенно суровым уставом. Благоволите дать мне вашу рекомендацию и представить меня под именем Франчески Поло, которое не является моим настоящим именем". "Не совершили ли вы какого-либо преступления в Австрийской области?" - спросил ее монах. Успокоенный на этот счет молодой женщиной, он взял ее под свое покровительство.

Вот история Франчески, как она сама поведала ее духовнику избранного ею монастыря. Ей нет еще двадцати двух лет. Ее выдали замуж семнадцати лет за какого-то щеголя, довольно пожилого и в высшей степени скучного. Этот фат, хоть он и был очень богат, занимал деньги у Черкары-старшего, который вскоре стал ухаживать за Франческой; она же почувствовала к нему отвращение. Через год после того, как стало известно, что она не любит Черкару, пять или шесть равеннских юношей стали прилагать старания, чтобы ей понравиться. Одного из них она готова была полюбить, но он уехал. Она говорила, что, не испытывая никаких других страданий, кроме скуки, она в течение всего лета 1827 года тяготилась жизнью. Муж ее был скучнее, чем когда-либо, а Черкара посещал ее ежедневно утром и вечером.

Однажды ей показалось, что она встретила на улице того молодого человека, на которого когда-то обратила внимание, хотя ни разу не заговорила с ним. Она ошиблась. Человек, на которого она смотрела, был фабио Черкара, младший брат ее докучного поклонника, только что приехавший из Турина. Он же, едва взглянул на нее, замер на месте, охваченный внезапным чувством.

Это был весьма красивый человек, но очень смуглый. С виду он был застенчив, но в церкви или во время вечерней прогулки она неизменно встречала его взгляд. Однажды он пришел к ней и сказал, что должен передать какой-то сверток от своего брата. Его впустили к Франческе. "То, что я сказал вашей горничной, - чистая ложь,- промолвил он.- Мой брат больше всего на свете боится, как бы я не встретился с вами. Я не смог скрыть от него страсть, которую к вам испытываю. Я несчастный человек, мне никогда ничего не удавалось в жизни. Вы сейчас мне скажете, что равнодушны ко мне, и я завтра уеду обратно в Турин, если у меня хватит на это духа, так как в Равенне я по крайней мере могу видеть вас".

Франческа, крайне смущенная, все же нашла в себе мужество быть искренней с ним. "Вы причините мне большое огорчение, если уедете, так как я здесь умираю от скуки и с удовольствием смотрю на вас, когда вы проходите по улице, хотя и вовсе вас не люблю. А с удовольствием я смотрю на вас потому, что вы похожи на одного человека, которого я, может быть, люблю". Ответ этот привел Фабио в отчаяние; все же он не решился покинуть Равенну и через два месяца добился взаимности. Он прибегнул к помощи одного ремесленника, окно которого выходило в сад мужа Франчески. Сначала раз в неделю, а затем почти ежедневно Фабио спускался по веревке с узлами, привязанной к оконной раме. Из сада он проникал в нижнюю залу, а дальше - вещь почти невероятная! - входил в ту самую комнату, где докучный муж спал вместе с женой. Проницательный человек, который рассказывал об этом Полю, думает, что Франческа подливала немного опиума своему тирану, но она решительно это отрицает.

Через некоторое время Фабио был вынужден вернуться в Турин. Равеннская полиция, обеспокоенная его долгим пребыванием в городе без всяких видимых причин, хотя он и говорил, что приехал сюда только на три недели, стала следить за ним. Обладая чувством чести, он боялся скомпрометировать Франческу, страсть к которой у него усиливалась с каждым днем.

Поглощенный своей любовью, Фабио во время своего пребывания в Равенне почти ничего не тратил. Хотя он вовсе об этом не заботился, он весьма расположил к себе брата, который за несколько дней до отъезда Фабио сказал ему: "Никто не знает, долго ли ему жить на свете. Пойдем к моему нотариусу, я составлю завещание и откажу тебе все мое имущество, при условии, что ты мне дашь честное слово никогда не продавать и не отдавать ничего в залог". Акт был подписан Фабио, которому было, как и его возлюбленной, всего лишь двадцать два года. Он проникся к брату глубокой благодарностью, но вскоре огорчение, вызванное предстоящим отъездом, заставило его позабыть о своем богатстве. Он даже не имел возможности писать Франческе. Жители Равенны умирают от скуки и так следят друг за другом, что скрыть ничего невозможно. Фабио был молод, а страдания его были необычайны; он не выдержал и все открыл брату, который был старше его лет на пятнадцать или двадцать. Впоследствии он говорил, что признание это поразило богача Черкару, как удар грома. "Как! - повторял ежеминутно ростовщик.- Ты встречаешься с нею почти каждую ночь! Как! - добавлял он мгновение спустя.- Этот дурак муж ни разу не услыхал вас!" "Мы никогда не разговариваем в этой комнате",- отвечал Фабио. В своем глубоком отчаянии брат заставил его повторить пять или шесть раз все подробности этих свиданий; Фабио видел, как он бледнел при каждом слове, которое говорило о любви Франчески к нему, Фабио. Настал наконец день отъезда. Богач Черкара пошел вместе со своим братом к ремесленнику и обещал бросать в маленькое окошко после условленного сигнала письма, которые Фабио будет присылать для Франчески из Турина.

По-видимому, в течение первого месяца богач Черкара честно выполнял это поручение. Он приходил докучать Франческе два раза в день, как и прежде. Впоследствии она вспоминала, что в тот день, когда он должен был бросить в сад письмо от Фабио, он бывал очень бледен и до крайности возбужден. Наконец богачу Черкаре пришла в голову мысль подделать почерк своего брата, сообщавшего Франческе, что он едва не вывихнул себе кисть руки, упав с лошади. Через две недели после этого подложное письмо сообщало Франческе, что Фабио решил побывать в Равенне тайком от своей родни, только для того, чтобы повидаться с нею.

Дойдя до этого места своего длинного рассказа, который мы здесь сокращаем, Франческа густо покраснела, и духовник принужден был ободрить ее, чтобы она могла продолжать. "Наконец наступил день моего несчастья,- продолжала свой рассказ Франческа, лицо которой покрылось мертвенной бледностью.- Подлый Черкара имел дерзость проникнуть в мою комнату. Я помню, что у меня были смутные подозрения; под конец я решила, что Фабио был немного пьян и боялся выдать себя, заговорив; однако муж мой спал крепко, по причине сильной жары улегшись на свой диван. Человек, которого я принимала за Фабио, но которого в этот день я почти уже не любила, ушел от меня, как мне показалось, гораздо раньше, чем обычно. Но как только он вышел, я стала упрекать себя в недостатке любви к нему и в нелепости своих подозрений. На следующий день это чудовище явилось снова; все мои подозрения подтвердились, и я прониклась уверенностью в том, что человек, который злоупотребил моим доверием, не был моим возлюбленным. Но кто же это был? Я терялась в догадках; тщетно я проводила рукой по его лицу,- я не находила в его чертах ничего отличительного, хотя была вполне убеждена в том, что это не было лицо Фабио. У меня хватило самообладания, чтобы скрыть свое волнение.

Я просила неизвестного прийти в ближайшую пятницу; в этот день мой муж должен был уехать за город, но, конечно, я не сказала об этом обманывавшему меня человеку. В пятницу я уложила рядом с собой дюжую служанку по имени Скальва, очень преданную мне по причине большой услуги, которую я когда-то ей оказала. Когда незнакомец вошел, я едва не заколола его раньше, чем сказала ему хоть слово. Боже мой! Какой опасности я избегла! Это был Фабио, который по странному стечению обстоятельств, приехал из Турина, чтобы повидать меня. Он был так счастлив, что у меня не хватило смелости рассказать ему о нашем несчастье.

На следующий день я была почти уверена, что Фабио придет снова, так как он почти обещал мне это. Но кто же пришел в этот вечер вместо него? Чудовище, которое сделало меня недостойной моего возлюбленного. Я снова ошиблась и бросилась в его объятия, думая, что это Фабио. Но незнакомец поцеловал меня, и я убедилась в своем промахе. Тотчас же, не сказав ни слова, я дважды ударила его в грудь кинжалом, а моя служанка его прикончила. Было, вероятно, около двух часов утра; в эту пору года рано светает, и нельзя было терять времени. Я приказала Скальве отправиться к Фабио и, разбудив его, просить, чтобы он пришел ко мне. Я чувствовала, что гублю себя, но мне необходимо было его видеть. "Один бог знает,- говорила Скальва,- откроют ли мне дверь в такой час; все соседи проснутся; это может привести нас на эшафот". Но я сказала ей, что это необходимо; она перестала возражать и ушла.

К великому счастью, дверь дома Фабио была открыта. Скальва знала, где помещается его комната; через несколько минут она вернулась с ним. Я провела эти последние счастливые мгновения моей жизни, сидя на постели, с трупом чудовища у своих ног; я не видела его, но в комнате чувствовался запах крови. Наконец я услышала шаги и быстро вышла навстречу, чтобы обо всем рассказать Фабио (я велела Скальве ничего не говорить ему). Когда Фабио вошел в дом, она решилась зажечь лампу; он увидел, что я вся забрызгана кровью. В это-то мгновение и началось мое несчастье: он почувствовал ко мне отвращение. Он выслушал мой рассказ холодно и ни разу не поцеловал меня - он, который обычно бывал так пылок в своих ласках!

Его равнодушие было, наверно, весьма заметно, так как Скальва сказала мне на своем родном наречии: "Он не станет нам помогать". "Напротив,- холодно сказал Фабио,- я сделаю все, что нужно, и вы ни в чем не будете заподозрены. Вместе со Скальвой я отнесу тело в какую-нибудь глухую улицу, и если завтра и в течение ближайших дней вы не выдадите себя своим поведением, ни один дьявол не догадается о том, что здесь произошло". "Но не осуждаешь ли ты меня, мой друг?" - спросила я его с горячностью. "Сейчас я холоден, как лед,- отвечал он,- и, право, не знаю, люблю ли я вас". "Хорошо. Покончим с этим,- сказала я.- Унесите со Скальвой труп". После этого мы вошли в комнату. Он вскрикнул и упал на пол, ударившись о стул: он раньше, чем я, узнал своего брата. Труп лежал на спине, с открытыми глазами, в луже крови,- мне кажется, я сейчас еще вижу его. Фабио кинулся его обнимать.

Что мне сказать еще? Я отлично поняла, что Фабио больше не любит меня. Лучше бы уж я сразу убила себя, как мне и хотелось сделать, но я еще надеялась, что он снова меня полюбит. Фабио вместе со Скальвой унесли труп, завернутый в большое шерстяное одеяло, и положили на пустынной улице на другом конце города, поблизости от крепости. Поверите ли вы, что я больше не видала Фабио? - продолжала Франческа, заливаясь слезами.- Он похоронил себя в каком-то монастыре в Турине. Мне сообщили об этом по его поручению. Я сделала все необходимое для того, чтобы меня ни. в чем не заподозрили, раз уж этот столь справедливый поступок вызвал неудовольствие Фабио. Половину того, что у меня было, я отдала Скальве. Теперь она в Испании и не сможет мне ничем повредить. Много времени спустя мне удалось одной бежать из Равенны и сесть на корабль. Я провела несколько месяцев на Корфу, тщетно надеясь получить письмо от Фабио; наконец, избежав тысячи опасностей, я купила у одного грека паспорт и приехала сюда; вы можете выдать меня, если у вас хватит на это духа. Каждый день я ожидаю письма с сообщением, что Фабио постригся в монахи. Он, должно быть, хочет, чтобы я последовала его примеру, так как я сообщила ему о моем намерении, а он не написал мне, что не одобряет его".

Рассказ этот пугает меня своими размерами; вчера вечером, когда Поль нам рассказывал все это, он нам показался коротким. Поль не захотел уезжать из Венеции, не повидав Франчески. Это было нелегко устроить, но Поль не такой человек, чтобы препятствия могли его остановить. Он, кажется, восхищен ее красотой, а главное, ее кротким, невинным, нежным видом. У нее ломбардское лицо, одно из тех, которые Леонардо да Винчи с таким очарованием изобразил в своих "Иродиадах". У Франчески слегка орлиный нос, безукоризненный овал лица, тонкие и изящные губы, большие черные глаза, печальные и робкие, прекраснейший лоб и чудесные темно-каштановые волосы, разделенные посредине пробором. Поль не смог поговорить с нею, но он знает от духовника монастыря, что ни разу у нее не явилась мысль о том, что она поступила дурно, убив незнакомца. Она до сих пор не может прийти в себя от изумления, вызванного поведением Фабио: то, что убитый оказался его братом, по ее мнению, нисколько не оправдывает холодности Фабио. Иногда ей кажется, что еще в Турине, до своего возвращения в Равенну, он разлюбил ее.