Глава VII. Бедственное положение Итальянской армии. Письмо Наполеона Директории от 14 мая 1796 года. Милан, Ломбардия; нравы жителей и их отношения к французам. Восстание в Павии. Бонапарт покидает Милан 24 мая. 30 мая французская армия переходит Минчо. Бодье отступает за Адидже

Должен признаться читателю, что я отказался от всякого благородства стиля. Дозволит ли мне читатель, чтобы дать представление о той нужде, которую терпела армия, рассказать ему случай, происшедший с одним лейтенантом, моим приятелем?

Г-н Робер, один из самых блестящих офицеров армии, прибыл в Милан 15 мая утром и был приглашен к обеду маркизой А., в палаццо которой его назначили на постой. Он оделся весьма тщательно, но у него не было башмаков. На ногах у него, как обычно, когда он вступал в какой-нибудь город, были верхи, довольно хорошо начищенные его денщиком; но подошвы отвалились и были прикреплены с помощью бечевок, искусно завязанных. Маркиза показалась ему такой прекрасной, и он так боялся, как бы великолепные ливрейные лакеи, прислуживавшие за обедом, не заметили его нищеты, что, вставая из-за стола, ловко сунул им шестифранковую монету - все, что у него было.

Г-н Робер клялся мне, что на всех трех офицеров его роты имелась только одна сносная пара сапог, снятая с австрийского офицера, который был убит при Лоди; так же обстояло дело и во всех других полубригадах.

Несомненно одно - в наши дни трудно представить себе всю нищету и все лишения, которые терпела армия, действовавшая тогда в Италии. Самые причудливые карикатуры, плод изобретательной фантазии наших молодых рисовальщиков, сильно отстают от действительности. Достаточно сказать, что у самых богатых офицеров этой армии были только ассигнации, а в Италии они не имели никакой ценности.

Будет ли мне дозволено привести еще более грубые подробности? Но, право, я все же не знаю, удастся ли мне соответствующим образом передать мою мысль.

Два офицера, из которых один командовал батальоном, а другой был лейтенант (оба погибли в битве при Минчо в 1800 году), к моменту вступления в Милан в мае 1796 года владели сообща нанковыми орехового цвета панталонами и тремя рубашками. Когда один надевал панталоны, другой обряжался в форменный сюртук, плотно застегивавшийся на груди и составлявший вместе с фраком весь их гардероб, причем и сюртук и фрак были заплатаны в десяти местах, да еще весьма неумело. Эти два офицера впервые получили жалованье металлическими деньгами в Пьяченце; им выдали несколько пьемонтских монет по семь с половиной су (sette e mezzo), на которые они и купили эти панталоны орехового цвета. Они бросили в Адду пару изношенных атласных коротких штанов, которые у них были до того. Тот из них, кто в данную минуту не щеголял в панталонах, носил сюртук поверх кальсон.

Я опускаю другие подробности в том же роде; в наше время они показались бы маловероятными; с нищетой армии могли сравниться только ее изумительная храбрость и веселость. Это нетрудно понять, если вспомнить, что все солдаты и офицеры были еще очень молоды. В огромном большинстве своем это были уроженцы Лангедока, Дофине, Прованса, Русильона. Исключением были только несколько гусаров из Бер-шиньи, которых храбрый Штенгель привел из Эльзаса. Часто солдаты, глядя на своего генерала, такого тщедушного и такого молодого на вид, вспоминали, что он, как-никак, старше их всех. А ведь в мае 1796 года, когда он вступил в Милан, Наполеону, родившемуся в 1769 году, было двадцать шесть лет с половиной!

Глядя на молодого полководца, проезжающего под великолепной триумфальной аркой Porta Romana, даже самый опытный философ с трудом угадал бы, какие две страсти волнуют его душу; то были пылкая любовь, которую ревность доводила до безумия, и ненависть, порожденная в нем проявлениями самой черной неблагодарности и самого тупого недомыслия.

Главнокомандующему предстояло наладить управление покоренными странами; армия имела там как горячих приверженцев, так и ожесточенных врагов.

К несчастью, в числе последних оказалось большинство белого духовенства и все монашество. Зато буржуазия и значительная часть дворянства весьма сочувственно относилась к свободе. Года за три - четыре до того, то есть до ужасов 1793 года, вся Ломбардия восторгалась теми реформами, которые свобода дала Франции. Мало-помалу преступления начали забываться, и уже целых два месяца правительство их эрцгерцога раздражало добрых миланцев и своим страхом перед этой свободой и тем, что проклинало ее в каждом своем воззвании. Следует иметь в виду, что миланцы глубоко презирали своего властелина, единственной страстью которого была торговля хлебом, причем спекуляции его светлости часто приводили к тому, что население голодало.

И этот народ, находившийся в таком расположении духа, эрцгерцог хотел привлечь на сторону австрийского дома! Забавно видеть, как деспотизм в несчастье взывает к разуму и чувству! Вступление французов в Милан было праздником и для миланцев и для армии.

Со времени битвы при Монтенотте народ Ломбардии всей душой желал скорейшей победы французов; вслед за тем он проникся к ним страстью, которая жива и поныне. Бонапарт, вступая в город, увидел многочисленную национальную гвардию, одетую в ломбардские цвета - зеленый, белый и красный - и выстроившуюся шпалерами на его пути. Это доказательство веры в его успех растрогало его. Что бы сталось с этими несчастными, если бы Австрия снова завладела Ломбардией? Где бы г-н фон Тугут сыскал темницы, достаточно мрачные для тех, кто надел эти мундиры, для портных, суконщиков, и проч. и проч.? Французских генералов особенно обнадежило то, что этой прекрасной национальной гвардией командовал один из самых знатных вельмож страны, герцог Сербеллони. Крики "виват" сотрясали воздух, самые красивые женщины стояли у окон; вечером этого прекрасного дня французская армия и миланский народ уже были друзьями.

Равенство, которое деспотизм устанавливает среди подданных, сблизило народ и дворянство. К тому же итальянское дворянство общалось с третьим сословием гораздо больше, нежели дворянство Франции или Германии; от буржуазии его не отделяли ненавистные привилегии, такие, как, например, во Франции - требование доказательств дворянского происхождения для производства в офицеры^*. В Милане не было воинской повинности; уплатой налога ломбардцы освобождались от нее. Наконец, миланская знать была знать весьма просвещенная. К ней принадлежали такие люди, как Беккария, Верри^**, Мельци и множество других, менее знаменитых, но столь же образованных. Миланский народ добродушен от природы; французская армия сразу же по вступлении в город получила своеобразное доказательство тому: многие деревенские священники братались с солдатами. На другой день высшее духовенство сделало им строгий выговор.

^* (Приказ г-на де Сегюра в 1784 году.)

^** (Верри, Пьетро, граф (1728-1797) - видный итальянский экономист и политический деятель, занимавший ряд административных должностей в Ломбардии и содействовавший проведению там некоторых финансовых реформ.)

В то самое время, когда Наполеон покидал Лоди для триумфального вступления в Милан, он получил от Директории приказ, делающий мало чести ее члену Карно, который ведал перемещениями войск. Армия разделялась на две части: Келлерман^* с одной половиной, именуемой Итальянской армией, должен был наблюдать за австрийцами на Минчо; Бонапарт с двадцатью пятью тысячами солдат, составившими Южную армию, должен был двинуться на Рим, а в случае надобности и на Неаполь. Подлинный изменник не мог бы издать приказ, более благоприятный для интересов коалиции. Как могла Директория не понимать, что французским войскам придется сражаться на Адидже против всех сил австрийского правительства? Чего стоило обладание Миланом, пока не была взята Мантуя? Любой полководец, даже гораздо более искусный, чем Келлерман, за две недели был бы отброшен назад к Боккетте. Разделить армию - разве это не привело бы неминуемо к повторению битвы при Форнуе?

^* (Келлерман, Франсуа-Кристоф (1735-1820) - французский генерал. Во время революции командовал армией, которая нанесла австро-прусским войскам поражение при Вальми (20 сентября 1792 года) и остановила их продвижение к Парижу. После переворота 18 брюмера стал сенатором, был назначен инспектором кавалерии, в 1804 году получил звание маршала и титул герцога Вальми. Во время империи командовал резервными войсками.)

Пусть представят себе, что должен был почувствовать этот человек с огненной душой, получив такой странный приказ.

Молодой полководец ответил следующим письмом:

"Главный штаб в Лоди,

25 флореаля IV года (14 мая 1796 года)

Исполнительной Директории.

Граждане члены Директории,

Я только что принял курьера, посланного вами 18-го числа из Парижа. Ваши надежды осуществились; в настоящее время вся Ломбардия принадлежит Республике. Вчера я выслал дивизию, чтобы окружить Миланскую цитадель. Болье со своей армией находится в Мантуе. Он велел затопить всю окрестность; он найдет там смерть, ибо эти места - самые нездоровые во всей Италии^*.

^* (Фраза в революционном стиле, необходимом в те времена. Народ был разгневан, и в этом заключалась его сила.)

У Болье еще имеется многочисленная армия; он начал поход с превосходящими силами; император шлет ему на помощь десять тысяч человек, они уже в пути. Я считаю крайне неосмотрительным разделять армию, действующую в Италии, на две части; столь же противно интересам Республики поручать командование ею двум генералам.

Поход на Ливорно, Рим и Неаполь - дело несложное. Участвующие в нем дивизии должны быть расположены эшелонами, чтобы можно было, отступая, сохранять перевес над австрийцами, которые находились бы под угрозой, при малейшем их маневре, оказаться окруженными. Для этого нужно не только, чтобы армию возглавлял один полководец; нужно еще, чтобы ничто не мешало его передвижениям и его операциям. Я проделал кампанию, ни с кем не советуясь; я не достиг бы ничего, если бы мне пришлось сообразоваться с мнениями другого лица. Несколько раз я одерживал победы над противником, превосходившим меня силами, и это при полном отсутствии всего необходимого, так как, будучи убежден, что вы питаете ко мне доверие, я действовал с той же быстротой, с какою мыслил.

Если вы будете ставить мне препятствия разного рода; если я должен буду о каждом своем шаге докладывать правительственным комиссарам; если им дано будет право изменять мои диспозиции, отбирать у меня или присылать мне войска,- не ждите больше удач. Если разделением ваших сил вы ослабите свои возможности; если вы разрушите в Италии единство военной мысли, вы - я с горестью говорю вам это - потеряете благоприятнейший случай предписать Италии законы.

При существующем положении республиканских армий в Италии вам необходимо иметь полководца, которому вы всецело доверяли бы; если б им оказался не я, я не стал бы жаловаться; на том посту, который вы доверили бы мне, я удвоил бы свои усилия, чтобы заслужить ваше уважение. Каждый ведет войну по-своему. Генерал Келлерман более опытен и поведет ее лучше, чем я; но вдвоем мы будем вести ее очень плохо.

Я могу оказывать отечеству существенные услуги только в том случае, если буду облечен вашим полным, безраздельным доверием. Я знаю, требуется большое мужество для того, чтобы написать вам это письмо: ведь так легко обвинить меня в честолюбии и тщеславии! Но вам, всегда оказывавшим мне уважение, которое я не вправе забывать, я обязан высказать все свои чувства.

........................................................

........................................................

Решение, которое вы примете в данных условиях, гораздо важнее для хода военных действий, чем пятнадцать тысяч солдат, которых император послал бы на подмогу Болье.

Бонапарт".

Поскольку во всем, что будет изложено дальше, Ломбардия и Милан явятся теми моральными базами, на которые генерал Бонапарт будет опираться в своих действиях, я смею надеяться, что читатель позволит мне задержать ненадолго его внимание на этой прекрасной стране.

В мае 1796 года при вступлении французов население Милана не превышало ста двадцати тысяч человек.

Солдатам позаботились сообщить - и они повторяли это друг другу,- что Милан был основан галлами из Отёна в 580 году до н. э., что он много раз терпел угнетения от немцев и что в борьбе против них, за свою свободу он трижды был разрушен.

Жители этого города в ту пору были самыми кроткими людьми всей Италии; благодушные миланцы, думавшие только о радостях жизни, не питали ненависти ни к кому на свете. В этом отношении они сильно отличались от своих соседей - жителей Новары, Бергамо и Павии. Последние тоже приобщились к просвещению за те семнадцать лет, что ими управляли разумные люди, не желавшие их раздражать. Обитатели Милана никогда не делали ненужного зла. Австрия владела этим приятным городом и Ломбардией лишь с 1714 года и, что в настоящее время покажется весьма странным, отнюдь не стремилась превратить его жителей в тупиц и свести их существование к одним физическим потребностям.

Императрица Мария-Терезия управляла Ломбардией разумно и матерински-благодушно. Она имела замечательного помощника в лице генерал-губернатора, графа Фирмиана. Вместо того чтобы заключать в тюрьмы или отправлять в изгнание лучших людей страны, он выслушивал их советы, обсуждал их и умел с ними сообразоваться. Граф Фирмиан постоянно общался с маркизом Беккария (автором "Трактата о преступлениях и наказаниях"), с графом Верри, с отцом Фризи, с профессором Парини^* и др. Эти знаменитые люди старались применить к управлению Ломбардией те основные положения политической экономии и законодательства, какие были известны в 1770 году.

^* (Парини, Джузеппе (1729-1799) - итальянский поэт-сатирик, обличавший развращенность миланской знати и реакционность католического духовенства.)

Здравомыслием и добротой, присущими миланскому обществу, дышит "История Милана" графа Пьетро Верри. Во Франции около 1780 года не печатали таких сочинений, а главное - Франция не управлялась так, как Ломбардия. Наше современное благополучие - причина того, что слишком позабылись преследования, которым подвергся Тюрго, когда он захотел ввести в управление коммун Франции и внутренних таможен, установленных между отдельными провинциями, кое-какие из тех правил, которыми граф Фирмиан и маркиз Беккария руководствовались при управлении Ломбардией. Можно сказать, что в этой стране деспотизм осуществлялся людьми наиболее просвещенными и поистине ставил себе целью наибольшее благо подданных. Однако на первых порах для народа было непривычно это благодушие деспотизма, который начиная с 1530 года и Карла V всегда отличался в Милане такой жестокостью^*.

^* (См. письма Беккарии, где он говорит о своих страхах. См. в "Sposi Promessi" Мандзони^** описание миланских порядков в 1628 году.)

^** (Мандзони, Алессандро (1784-1873) - итальянский поэт и романист, представитель либерального романтизма, участник национально-освободительного движения в Италии.)

Положение Беккарии, несмотря на торжество его взглядов, было не лишено опасности; он всегда, притом не без основания, боялся попасть в Шпильберг, страшный и в те времена.

Из всего приведенного нами следует, что поскольку в Ломбардии около 1796 года не было каких-либо жестоких злоупотреблений властью, там не имелось и оснований для кровавой реакции, для террора в духе 1793 года.

Нужно признаться, что деспотизм поумнел; он делал ошибку, пользуясь услугами таких людей, как Беккария и Парини^*. Благодаря мудрым наставлениям первого, благодаря превосходному воспитанию, которое попечением второго получили все дворянство и богатая буржуазия Милана, благодаря их мудрому управлению жители Милана сумели оценить всю искренность воззваний генерала Бонапарта. Они сразу поняли, что под властью молодого полководца гильотина не начнет безостановочно действовать на площадях, как это пророчили сторонники Австрии. Я упустил сказать, что к деспотизму, когда он в 1793 году почувствовал страх, вернулись все его древние повадки, и он стал ненавистен.

^* (См. биографии Беккарии, Кустоди, Фризи в "Жизнеописаниях ста великих итальянцев" Бетони.)

Итак, в первое время восторг был искренним и всеобщим. Исключение составляли только кучка аристократов и кучка высоких духовных особ. Позднее восторг пошел на убыль; причина этого заключалась в крайней бедности армии. Добрый миланский народ не знал, что пребывание армии - всегда великое бедствие.

Иного взгляда держатся лишь хорошенькие женщины: они излечиваются от томительной скуки. Ведь армия, которая сплошь состояла из молодежи, совершенно чуждой честолюбия, была словно создана для того, чтобы кружить головы. Благодаря случайности, повторяющейся лишь через долгие годы, в Милане тогда оказалось двенадцать - пятнадцать женщин самой изумительной красоты; ни в одном городе Италии за целых сорок лет никто не мог припомнить подобного собрания красавиц.

Рассказывая это после столь долгого перерыва, я питаю надежду - увы, слишком обоснованную,- что не нарушу приличий, если приведу здесь поблекшие воспоминания о некоторых из этих очаровательных женщин, встречавшихся нам в Casino delta Citta и позднее на балах в Casa Tanzi.

К счастью, эти женщины, такие прекрасные - некоторые черты их иностранцы могут найти в "Иродиа-дах" Леонардо да Винчи,- были совершенно необразованны; зато большинство из них отличалось необычайным умом, к тому же умом весьма романическим.

С первых же дней в армии только и говорили, что о странном безумии, которое овладело генералом, передававшим ей все приказы главнокомандующего и считавшимся в то время его любимцем^*. Красавица княгиня Висконти сначала пыталась - так говорили- вскружить голову самому главнокомандующему; но, вовремя убедившись, что это - дело нелегкое, она удовольствовалась следующим после него лицом в армии, и, надо сознаться, успех ее был безраздельным. Эта привязанность целиком заполнила всю жизнь генерала Бертье до самой его смерти, последовавшей спустя девятнадцать лет, в 1815 году.

^* (Мы узнали об этом эпизоде из "Всеобщей биографии", Т. 58, статья "Александр Бертье".)

Вскоре пошли толки о сотнях других увлечений, менее длительных, но столь же страстных. Напомним еще раз, что в ту пору никто в армии не был одержим честолюбием: я видел офицеров, которые отказывались от повышения, лишь бы не расстаться со своим полком или со своей возлюбленной. Как сильно мы изменились! Где теперь та женщина, которая могла бы притязать хотя бы на минутное колебание?

В Милане в то время среди красавиц называли г-жу Рудже, жену адвоката, позднее ставшего одним из правителей Республики; г-жу Пьетрагруа; г-жу Марини, жену врача; ее приятельницу графиню Арк..., принадлежавшую к высшей знати; г-жу Монти, римлянку, жену величайшего поэта современной Италии; г-жу Ламбер, которой оказывал внимание император Иосиф II и которая, будучи уже в летах, все еще являла собой образец изящества и очарования, соперничая в этом смысле даже с г-жой Бонапарт. Чтобы закончить этот перечень самым обворожительным существом и самыми прекрасными глазами, какие когда-либо мне случалось видеть, назову г-жу Герарди из Брешии, сестру генералов братьев Лекки и дочь того знаменитого графа Лекки из Брешии, чьи безумства, вызванные любовью и ревностью, даже в Венеции обратили на себя внимание.

Это он однажды на пасхе, переодевшись в рясу некоего известного своей святостью капуцина и подвязав бороду, купил разрешение спрятаться в его исповедальне, чтобы выслушать исповедь маркизы С, своей любовницы. Это он в Венеции - где за неслыханные безумства, совершенные им ради той же маркизы С, был заключен в piombi,- дал тюремщику на хранение шесть тысяч цехинов, а тот, располагая таким залогом, предоставил ему свободу на тридцать шесть часов. Друзья приготовили ему подставы; он поспешил в Брешию, куда прибыл в зимний праздничный день в три часа пополудни, когда народ выходил из церкви после службы. Там на глазах у всего города он выстрелил из мушкетона в маркиза N., сыгравшего с ним скверную шутку, и убил его.

После этого он помчался обратно в Венецию и немедленно вернулся в тюрьму. Три дня спустя он попросил аудиенцию у сенатора, председателя уголовного суда. Он был принят и стал горько жаловаться на неимоверно жестокое обращение тюремщика. Выслушав графа, суровый сенатор сообщил ему, что, как это ни странно, в судебную коллегию Quarantia поступило заявление, согласно которому он обвиняется в убийстве.

- Ваше превосходительство видит, как бесятся мои враги,- ответил граф Лекки с превосходно разыгранным смирением.- Вашему превосходительству слишком хорошо известно, где я был неделю тому назад.

Словом, графу выпала столь высоко ценимая аристократией итальянского материка честь обмануть изумительную полицию венецианского сената, и он, торжествуя, вернулся в Брешию, откуда через несколько дней перебрался в Швейцарию.

У графини Герарди, дочери графа Лекки, пожалуй, были самые прекрасные глаза во всей Брешии, славящейся прекрасными глазами. С блестящим умом ее отца в ней сочеталась милая веселость, подлинная простота, которую никогда не искажала хотя бы малейшая примесь искусственности.

Ни одна из этих пленительных женщин ни за что на свете не согласилась бы хоть раз не показаться вечером на Corso, происходившем в те времена на бастионе Восточных Ворот. Этот бастион - старинное испанское укрепление, подымающееся футов на сорок над похожей на лес зеленой равниной и по приказу графа Фирмиана обсаженное каштановыми деревьями.

В сторону города с этого укрепления открывается вид на сады, а над деревьями сада, впоследствии названного "Виллой Бонапарте", высится великолепный Миланский собор, построенный из белого мрамора, весь филигранный. Этот собор, задуманный так смело, не имеет в мире соперников, кроме собора св. Петра в Риме, но он еще более своеобразен.

Окрестности Милана, если смотреть на них с испанских бастионов, заметно возвышающихся посреди совершенно плоской равнины, так густо покрыты деревьями, что кажутся сплошным лесом, непроницаемым для глаза. За этой равниной, являющейся образцом самого изумительного плодородия, виднеется на расстоянии нескольких лье могучая цепь альпийских гор, вершины которых даже в самые жаркие месяцы покрыты снегом. С высоты бастиона Восточных Ворот взор охватывает эту обширную цепь от Монте-Визо и Монте-Роза до гор Бассано. Самые ближайшие вершины кажутся находящимися в каких-нибудь трех лье от Милана, хотя на самом деле до них двенадцать - пятнадцать лье.

Этот контраст между необычайным плодородием жаркого лета и снеговыми вершинами гор вызывал восторженное изумление солдат Итальянской армии, в течение трех лет обитавших на голых скалах Лигурии. Они с радостью узнавали Монте-Визо, так долго осенявший их головы, а теперь они видели, как за ним заходит солнце. Действительно, ничто не может сравниться с пейзажами Ломбардии. Взор с наслаждением скользит по прекрасной цепи Альп, пробегая расстояние более чем в шестьдесят лье от гор, что высятся над Турином, до Кадорских гор во Фриуле. Эти суровые, одетые вечным снегом вершины представляют разительный контраст тем полным неги ландшафтам, что открываются внизу, среди равнины, и на холмах, расположенных на переднем плане, и словно вознаграждают за ту невыносимую жару, избавления от которой люди ищут на бастионе Восточных Ворот. В лучах чудесного солнца Италии подножия этих гор, вершины которых покрыты снегом ослепительной белизны, кажутся темно-золотистыми, точь-в-точь пейзажи Тициана. Благодаря непривычной для нас, северян, прозрачности воздуха домики, расположенные на дальних склонах Альп, обращенных к Италии, видны так отчетливо, что кажется, они находятся в каких-нибудь двух - трех лье. Местные жители показывали молодым французам, восхищенным этим зрелищем, Пилу Лекко (Редзегон де Лек), а еще дальше к востоку - обширное пустое пространство, расселину в горах, занятую озером Гарда. С этой точки горизонта донеслись два месяца спустя раскаты гремевших под Лонато и Кастильоне залпов, которым внимали с такой тревогой толпившиеся на бастионе Восточных Ворот миланцы: ведь там решалась их участь. Дело шло не только о судьбе всех тех установлений, на которые они в ту пору возлагали страстные надежды; каждый из них вдобавок мог задать себе вопрос: в какую тюрьму меня бросят, если австрийцы возвратятся в Милан?

В этот период их страстное увлечение французами дошло до предела; они простили армии все учиненные ею реквизиции.

Но вернемся к миланскому Corso, великолепное расположение которого заставило нас увлечься описаниями. Нужно заметить, что в Италии считается верхом неприличия не показаться на так называемом Corso - месте прогулки в экипажах, где ежедневно встречается все светское общество. Сделав один круг по Corso, все коляски выстраиваются в ряд и стоят так в течение получаса. Французы несказанно удивлялись при виде этой своеобразной прогулки на месте. Самые красивые женщины приезжали на Corso в невысоких колясках, называемых бастарделлами, сидя в которых весьма удобно беседовать с гуляющими. После получаса светских разговоров, с наступлением сумерек, к моменту Ave Maria, все экипажи снова трогаются в путь, а затем дамы, не выходя из колясок, едят мороженое в самом известном кафе города; в ту пору такое кафе находилось на Corsia dei Servi.

Видит бог, что офицеры этой молодой армии усердно посещали в час Corso бастион Восточных Ворот. Там блистали офицеры главного штаба, ведь они приезжали верхом и могли останавливаться у колясок дам. До вступления французской армии на Corso никогда не бывало больше двух рядов экипажей; в наше время их всегда оказывалось четыре ряда, а порою и шесть; они стояли вдоль всего бастиона. Вновь прибывающие коляски мелкой рысцой делали положенный круг по Corso в среднем проезде этих шести рядов.

Пехотные офицеры, не имевшие возможности проникнуть в этот лабиринт, проклинали кавалеристов, а несколько позднее усаживались перед модным кафе; там они могли разговаривать со знакомыми дамами,^пока те ели мороженое. Большинство после этой недолгой беседы возвращалось ночью в свои части, нередко стоявшие в пяти - шести лье от Милана.

Никакая награда, никакое повышение не могли сравниться в их глазах с этим столь новым для них образом жизни. Из Милана они возвращались на свои квартиры в седиоле, предоставленной кем-нибудь из приятелей. Седиола - экипаж на двух очень высоких колесах, запряженный тощей, резвой лошадкой, которая нередко делает по три лье в час.

Эти поездки, предпринимавшиеся офицерами без разрешения, выводили из себя главный штаб в Милане и коменданта города генерала Депинуа. То и дело вывешивались приказы по частям, сулившие неугомонным офицерам разжалование. Но они не обращали на эти приказы никакого внимания. Генералы, командовавшие дивизиями, за исключением старика Серрюрье, смотрели на эти отлучки сквозь пальцы. Иной офицер приезжал верхом за десять лье, чтобы провести вечер в театре Ла-Скала в ложе знакомой дамы.

Этим летом 1796 года, которое после двух лет лишений и бездействия среди горных вершин Савоны пленяло армию изумительным сочетанием опасностей и удовольствий, офицеры самых отдаленных от Милана полков встречались у кафе на Corsia dei Servi. Многие, не имея пропуска, выдававшегося полковником и скрепленного командиром бригады, оставляли свою седиолу у городских ворот и входили, словно гуляющие. После мороженого дамы на час отправлялись домой, быть может, для того, чтобы принять какого-нибудь гостя, а затем снова появлялись в своих ложах в Ла-Скала. Это, как известно, маленькие гостиные, где каждая дама принимает одновременно восемь, а то и десять знакомых. Каждый французский офицер имел доступ в несколько лож. А застенчивые и без памяти влюбленные, не имея этого счастья, утешались тем, что занимали в партере тщательно выбранное место, всегда одно и то же, откуда эти доблестные воины устремляли на предмет своего обожания весьма почтительные взгляды. Если в ответ на эти взгляды дама подносила к глазам бинокль той стороной, что уменьшает, офицер считал себя очень несчастным. Разве не была способна на любые подвиги армия молодых людей, которых победа вдохновляла на такие безумства?

По пятницам - день, когда в Италии в память страстей господних театры бывают закрыты,- светское общество собиралось в Casino dell' alberga della

Citta (Corsia dei Servi); там происходили балы и Conversazioni.

Надо сознаться, что спустя несколько дней популярность армии слегка уменьшилась; почти все чичисбеи, имевшиеся в Милане к моменту вступления французов, нашли повод для жалоб.

Мода на чичисбеев была упразднена лишь около 1809 года с помощью целого ряда мер морального порядка, которые провел деспотизм короля Италии. Связи между дамой и чичисбеем были для французов лишним поводом к удивлению; часто такие связи длились лет пятнадцать - двадцать. Чичисбей был лучшим другом мужа, который, в свою очередь, выполнял такие же обязанности в другом доме.

Прошло немало времени, прежде чем французские офицеры уразумели, что самолюбие мужа-миланца не только не страдает от внимания, оказываемого его жене чичисбеем, а, напротив, было бы жестоко уязвлено, если бы его жена не имела такого почитателя.

Этот казавшийся столь странным обычай ведет начало от весьма серьезного народа - испанцев, властвовавших в Милане с 1526 по 1714 год. Считалось недопустимым, чтобы испанка явилась в церковь в сопровождении своего супруга; это свидетельствовало бы о бедности или, по меньшей мере, о невысоком положении в обществе: мужу полагалось быть занятым важными делами. Дама должна была опираться на руку оруженосца. Поэтому в буржуазных кругах, где оруженосцев не было, какой-нибудь врач просил своего приятеля-адвоката сопровождать его жену во все общественные места, а врач, в свою очередь, сопровождал жену адвоката. У генуэзских дворян было принято, чтобы в брачный договор вписывалось имя будущего чичисбея. Вскоре признаком хорошего тона стало иметь холостого чичисбея, и эта роль перешла к младшим сыновьям дворянских семейств. Постепенно к этому обычаю примешалась любовь, и женщина через год или два после замужества стала заменять друга дома, выбранного ее мужем, кавалером по своему вкусу.

В Калабрии в наше время самый способный человек в семье идет в священники; он делает карьеру и женит одного из своих братьев на девушке, которая нравится ему самому. Если молодая женщина осмелится впоследствии выбрать чичисбея вне семьи мужа, дерзкому чужаку обеспечен меткий выстрел.

Я счел необходимым дать объяснение этого строгого обычая потому, что во время нашего похода на Неаполь он стоил жизни по меньшей мере двумстам французским офицерам.

Чичисбеи были явлением общераспространенным в Ломбардии, когда французская армия вступила туда в мае 1796 года, и дамы защищали его, как нечто весьма нравственное. Обязательство, которое чичисбей берет на себя, длится три - четыре года, а нередко и пятнадцать - двадцать лет. Длится оно потому, что в любую минуту может быть расторгнуто. Несравненно труднее было бы объяснить безупречную естественность, изумительную простоту нравов миланцев. В Северной Франции всякие объяснения показались бы совершенно непонятными или даже возмутительными. Люди, обладающие вкусом, получат известное представление об этих нравах по либретто некоторых комических опер; например, по 1-й сцене "Prova d'una opera seria" или нескольким сценам из "Cantatrici Villane".

Хорошее общество почти всюду подобно народу; оно любит какое-нибудь правительство только из ненависти к другому правительству. Не означает ли это, что правительство является необходимым злом? Высшее общество Милана питало такое отвращение к тучному эрцгерцогу, который, судя по рассказам, втайне торговал зерном, наживаясь на неурожаях или искусственно вызывая недостаток хлеба, что восторженно приняло французскую армию, требовавшую от этого общества лошадей, обувь и одежду, миллионы деньгами, но позволявшую ему управляться по своему усмотрению. Начиная с 16 мая всюду продавалась карикатура, изображавшая эрцгерцога - вице-короля; он расстегивает свой обшитый галуном камзол, и оттуда сыплется зерно. Французам этот рисунок был совершенно непонятен.

В Милан они явились такими ободранными, испытывая такой недостаток в белье и одежде, что лишь очень немногие из них осмеливались вести себя как фаты (в дурном смысле этого слова); они были всего-навсего любезны, веселы и очень предприимчивы.

Если миланцы обезумели от восторга, то французские офицеры обезумели от счастья, и это опьянение продолжалось до момента разлуки. Личные отношения также продолжались вплоть до ухода французов, причем нередко с обеих сторон выказывалась самоотверженность. Когда после Маренго, в 1800 году, армия вернулась в Милан, некоторые военные, которых хотели отозвать во Францию, имели безумие выйти в отставку, предпочитая жить в бедности в Милане, чем быть вдали от предмета своей привязанности.

Здесь уместно повторить - ибо это странным образом противоречит духу, привитому армии консульством,- что в Милане трудно было найти хоть два десятка младших офицеров, в которых чины возбуждали бы честолюбивые желания. Самые прозаические среди них были вне себя от восторга, когда им удавалось получить чистое белье и хорошие новые сапоги. Все они любили музыку; многие, как уже было сказано, шли под дождем целое лье, чтобы только попасть в партер театра Ла-Скала. Никто из них, думается мне, каким бы пошлым, честолюбивым и корыстным человеком он ни стал впоследствии, не забыл своего пребывания в Милане. То была лучшая пора прекрасной молодости. И это всеобщее блаженство отразилось на духе армии: в том печальном положении, в котором она оказалась накануне Кастильоне, накануне Арколе, все, кроме офицеров-ученых, сходились на том, что нужно совершить невозможное, лишь бы не покидать Италии.

В ожидании решения Директории - а она могла проявить такую слепоту или исполниться такой зависти к славе молодого генерала, что согласилась бы принять его отставку и заменить его Келлерманом, Моро или Журданом,- Наполеон решил сделать попытку отбросить Болье в Тироль.

Воззванием к войскам, в котором он говорил о своих солдатах в выражениях, способных удвоить их пыл, он дал им пищу для разговоров, а это весьма существенно для молодых патриотов-французов.

Если это воззвание хорошо повлияло на армию, то еще лучшее действие оно оказало на неприятеля Подписанное тем самым человеком, который только что перешел мост у Лоди и занял Милан, оно в Риме и Неаполе положило начало тому ужасу перед именем французов, который затем так долго царил там благодаря Наполеону.

По приказу главнокомандующего была начата осада миланской цитадели; для этого были применены тяжелые орудия, доставленные из Алессандрии и Тортоны. Наполеон двинул свою армию к Минчо, а затем, 24 мая, выехал в Лоди.

Но в этот день в тылу армии, во всех соседних с Павией деревнях, загудел набат и сама Павия была занята десятью тысячами крестьян, фанатизированных духовенством. Малейшее колебание со стороны главнокомандующего - и мятеж охватил бы всю Ломбардию. А чего только не сделала бы пьемонтская армия, если б восстание удалось!

Французские полубригады уже все выступили в поход и быстро удалялись от Павии. Священникам следовало повременить с восстанием три - четыре дня, до первых стычек французов с войсками Болье.

Перед лицом этой неожиданности Наполеон проявил такие же изумительные качества, как во время самых блестящих своих битв. Не прерывая общего продвижения своей армии, он штурмом взял Павию и покарал бунтовщиков.

Существует обязанность, одно упоминание о которой может показаться жестоким. Главнокомандующий должен расстрелять трех человек, чтобы спасти жизнь четырем. Более того, чтобы спасти жизнь одному из своих солдат, он должен расстрелять четырех врагов. Но, с другой стороны, австрийские агенты и священники, пытавшиеся поднять Ломбардию, поступили очень правильно. Жаль, что французы в 1814 и 1815 годах не действовали так против пруссаков, австрийцев, русских, и т. д., и т. д.

В Павии милосердие было бы преступлением против армии; оно подготовило бы почву для новой Сицилийской вечерни^*. Комендант французского гарнизона Павии был расстрелян, так же как и члены городского совета. Чтобы успокоить Павию, Наполеон послал туда архиепископа миланского; это очень забавно.

^* (Сицилийская вечерня - национальное восстание против французского господства в Сицилии, вспыхнувшее в Палермо 30 марта 1282 года. Оно закончилось тем, что часть французов была перебита, часть бежала с острова.)

Наполеон узнал, что Директория подписала мир с королем сардинским. Мир был весьма выгодный, но переговоры велись с невероятной неловкостью, вернее сказать, с ребяческой озлобленностью против монархов. Нужно было обещать сардинскому королю часть Ломбардии и получить от него четыре - пять полков, которые, едва присоединившись к армии, стали бы соперничать в воодушевлении с французскими полубригадами.

Болье занимал берега Минчо, быстрое течение которого между Пескьерой и Мантуей представляет довольно сильную преграду. Правым флангом он опирался на Пескьеру, озеро Гарда и высокие горы, окружающие озеро с севера и примыкающие к Тирольским Альпам, левым - на крепость Мантую, которая отныне должна была стать как бы моральным центром всех военных операций в Италии.

Армия хотела переправиться через Минчо, но было бы неразумно атаковать фланги, находившиеся под прикрытием двух крепостей. Бонапарт решил направить удар в центр, но в то же время он намеревался беспрерывно тревожить Болье в ближайших окрестностях Пескьеры. Под жерлами орудий этой крепости пролегали те пути, по которым Болье мог отступить в Тироль, и его коммуникации с Австрией.

Пока Наполеон усмиряет Павию и готовится к новой битве, стоит на минуту призадуматься над состоянием его души, одаренной столь пламенной чувствительностью и столь неспособной к рассеянию. Как! В награду за все те почти что невероятные победы, которые, можно сказать, спасли Республику, Директория ставила его в необходимость подать в отставку! И извещение о том, что отставка принята, могло прийти с минуты на минуту. Ведь письмо Наполеона было отправлено 14 мая. Надо было знать, какие бури непрестанно волновали эту огненную душу, чтобы представить себе хотя бы малую часть зарождавшихся в ней страстных замыслов, за которыми следовали приступы полнейшего уныния и отвращения; несомненно, они жестоко потрясали эту чисто итальянскую натуру. Под этим словом, малопонятным для тех, кто не жил в Италии, я разумею душу, совершенно противоположную рассудительным и благоразумным душам Вашингтона, Лафайета или Вильгельма III^*.

^* (Вильгельм III Оранский (1650-1702) - штатгальтер (правитель) Голландской республики, а с 1689 года - король Англии, призванный на престол во время так называемой "славной революции" 1688 года. Свержение Якова II Стюарта и воцарение Вильгельма III означали упрочение парламентского режима в Англии.)

30 мая Бонапарт со своими главными силами прибыл в Боргетто. Находившийся на левом берегу Минчо головной отряд противника был опрокинут и отступил за реку по мосту у Боргетто, один пролет которого он сжег за собой. Немедленно был дан приказ исправить мост. Но эта работа, выполнявшаяся под неприятельскими ядрами, подвигалась медленно. Человек пятьдесят гренадеров теряют терпение; держа ружья над головами, эти храбрецы бросаются в Минчо, вода доходит им до плеч. Австрийцам почудилось, что перед ними снова та грозная колонна, которая ринулась на мост при Лоди. Они дрогнули, стали отходить на дорогу в Тироль и больше уже не помышляли о том, чтобы помешать французской армии перейти Минчо.

Болье хотел было закрепиться на высотах между Виллафранкой и Валеджо; но, узнав, что дивизия Ожеро двинулась на Пескьеру, он рассчитал, что французы, пожалуй, раньше его займут долину Адидже и плоскогорье Риволи, отрезав его, таким образом, от Тироля. Он немедленно отошел за Адидже и через Дольче поднялся вдоль правого берега до Кальяно.

В разгар этого прекрасного наступления главнокомандующий едва не был взят в плен в Валеджо; это положило бы весьма нелепый конец его военной карьере. Отступая, Болье оставил в Мантуе тринадцать тысяч человек.