Глава XII. О военном искусстве

Пользуясь этой продолжительной бездеятельностью Итальянской армии, которая была на отдыхе два месяца, с 15 сентября до 15 ноября 1796 года, мы позволим себе высказать несколько мыслей.

Я сознаю, что в этой книге слишком часто встречаются описания битв; но как обойтись без серии таких рассказов, если наш герой с этого начал, если его характер определили радости славы, которую обретаешь, повелевая солдатами и побеждая вместе с ними?

Эти рассказы о битвах покажутся не столь уж лишенными интереса, если призадуматься над следующими соображениями. В обществе наших дней, как-никак, беспрестанно говорят о войне. В будущем сражаться будут не за обладание какой-нибудь областью (это дело довольно маловажное для общего блага), а за обладание Хартией или за определенный образ правления. И, наконец, в этот век повального лицемерия военные доблести - единственные, которые невозможно с выгодой для себя заменить лицемерием.

Дать определение военного искусства очень нетрудно, если решиться быть правдивым и отказаться от громких слов; для главнокомандующего оно заключается в том, чтобы его солдаты оказывались на поле битвы в соотношении два против одного.

Этим все сказано; это единственное правило. Но часто для применения его имеются всего-навсего две минуты.

Эту трудность нельзя преодолеть заранее накопленным запасом мудрых рассуждений и хорошо изложенных фактов. Приходится в две минуты, нередко среди криков и волнения, придумывать разумные меры. При таких обстоятельствах маршал Ней превращался в подлинный вулкан разумных и твердых мыслей; в обычной обстановке он говорил мало и нескладно; казалось даже, что застенчивость заставляет его смущаться.

Воодушевление, пожалуй, необходимо, когда человек рискует жизнью; оно необходимо для капитана гренадеров, для Гарданна, у Боргетто бросающегося в Минчо; но для главнокомандующего война - партия в шахматы.

На углу этого готического замка вы видите высокую башню; на скользкой черепичной крыше, увенчивающей ее, вы замечаете кровельщика; он забрался так высоко, что кажется крохотным; стоит ему упасть- он разобьется насмерть. Но там, наверху, ему некогда думать об опасности, которой он подвергается. Его дело - крепко приколотить черепицу, постараться не расколоть ее, вгоняя гвозди, словом, приладить ее как можно прочнее.

Если вместо того, чтобы думать о своих черепицах, он начнет размышлять о возможной опасности, он не сделает ничего путного.

Точно так же, стоит только полководцу поддаться слабости и подумать о том, что он рискует жизнью,- он сможет уделить своей шахматной партии лишь половину внимания. А внимание требуется необычайное; ведь приходится одновременно и составлять планы обширных операций и предвидеть помехи, казалось бы, ничтожные, но способные все остановить.

Вот почему вокруг Наполеона царило глубокое молчание; рассказывают, что во время самых великих его сражений в том месте, где он находился, можно было, если не считать гула канонады, дальней или близкой, услышать полет осы: люди боялись кашлянуть.

Главнокомандующий должен вести свою шахматную партию с напряженнейшим вниманием, а в то же время ему нельзя быть естественным; он должен быть актером; и здесь, как и во всем, степень грубости комедии рассчитана на умственный уровень тех, для кого ее разыгрывают.

Всем известны изумительные чудачества великого Суворова. Катина, единственный дельный полководец последних лет царствования Людовика XIV, в огне битвы сохранял вид бесстрастного философа, что совершенно чуждо французскому характеру. Солдат этой нации нужно поражать чем-нибудь внешним, тем, что нетрудно заметить; для них нужно быть блистательным комедиантом, таким, как король Мюрат^* (очень похожий на картине Гро, изображающей битву при Эйлау), или же человеком особенным, единственным в своем роде, окруженным генералами в расшитых золотом мундирах и одетым в серый неформенный сюртук; но этот серый сюртук предписан правилами комедии совершенно так же, как неимоверно пышные султаны Мюрата, как надменный вид этого гусарского сублейтенанта. В армии, действовавшей в Италии, восхищались даже болезненным видом главнокомандующего.

^* (Мюрат, Жоашен (1767-1815) - французский генерал. Сблизившись с Наполеоном и женившись на его сестре Каролине, принял участие в перевороте 18 брюмера. При империи получил звание маршала; с 1808 до 1814 года был королем Неаполя, командовал кавалерией в армии Наполеона. В 1815 году, при попытке вернуть себе власть в Неаполе, был схвачен и расстрелян.)

Любовь не разбирает обстоятельств, при которых она зарождается; коль скоро чувство возникло, своеобразие довершит остальное.

Обычно человек года в двадцать два более всего способен за две минуты принимать решения по самым важным делам. Жизненный опыт ослабляет эту способность, и мне кажется очевидным, что под Москвой или за две недели до битвы под Дрезденом Наполеон был менее великим полководцем, чем при Арколе или Риволи.

Для начальника дивизии военное искусство заключается в том, чтобы причинять со своей дивизией как можно больше вреда неприятелю и терпеть от него как можно меньший ущерб. Талант дивизионного генерала растет с приобретением опыта, и если его здоровье не слишком расшатано, то годам к пятидесяти этот талант, пожалуй, достигает наибольшего расцвета.

Отсюда видно, как бессмысленно поручать верховное командование старым дивизионным генералам. Однако именно так действовала Пруссия при Иене; Калькрейт, Моллендорф и герцог Брауншвейгский были старые дивизионные генералы Фридриха^*. В довершение беды некоторые из этих старых генералов были придворные люди; это означает, что они изо дня в день в течение тридцати лет ощущали, как легко самое ничтожное обстоятельство может свернуть человеку шею.

^* (Фридрих.- Имеется в виду прусский король Фридрих II (1740-1786).)

Это правило - причинять как можно больше вреда, а самому терпеть как можно меньший ущерб - распространяется, последовательно нисходя, на всех, от дивизионного генерала до самого скромного сублейтенанта, командующего взводом в двадцать пять человек.

Когда французский генерал во главе двадцатитысячного войска атакует десять тысяч австрийцев, неважно, что у австрийцев в нескольких лье от поля битвы имеется еще пятнадцать - двадцать тысяч солдат, раз этот второй корпус сможет прийти на помощь первому, атакованному французами, только тогда, когда тот уже будет разгромлен.

Опыт показывает, что тысяча солдат, уверенных в победе, разбивают две и даже четыре тысячи человек, которые весьма храбры каждый в отдельности, но сомневаются в исходе боя. Гусарский полк может изрубить саблями шесть тысяч бегущих пехотинцев; но пусть только военачальник, действующий хладнокровно, соберет этих беглецов за какой-нибудь изгородью, велит срубить десяток деревьев и завалить ветками путь кавалерии, - она, в свою очередь, обратится в бегство.

Но это исключение отнюдь не опровергает основного и, можно сказать, единственного правила, которое для главнокомандующего заключается в том, чтобы его солдаты на поле битвы сражались двое против одного.

Главнокомандующий руководствуется совершенно тем же принципом, что и грабители, когда они на перекрестке, в ста шагах от патруля из десяти человек, нападают втроем на одного прохожего. Какой прок несчастному ограбленному от патруля, который подоспеет три минуты спустя?

Каждый раз, когда Наполеон отрезал фланг неприятельской армии, все заключалось в том, что он достигал соотношения два против одного.

При Ровередо, Бассано и во всех боях Тирольской кампании тысяча французов всегда наносила поражение трем тысячам австрийцев. Следовательно, противопоставляя тысяче австрийцев тысячу французов, Наполеон следовал приведенному правилу.

Главная трудность флангового марша заключается в следующем: при условии, что солдаты обеих армий одинаково подвижны и храбры, может случиться, что один из восьмитысячных корпусов армии, совершающей фланговый марш, будет окружен неприятельскими войсками в числе шестнадцати тысяч.

То же самое может случиться и при переходе от оборонительных действий к наступательным. Представим себе, что армия, в оборонительном положении занимающая левый берег Сены от Парижа до Гонфлера, имеет примерно восемьдесят или сто постов по сто человек и пять или шесть отрядов по две - три тысячи человек. Чтобы перейти в наступление против армии, идущей, допустим, из Шартра, она должна сплотиться в один корпус или, самое большее, в два.

Если для этой операции каждый из небольших отрядов пойдет по кратчайшей - то есть по знаменной - линии, то ясно, что эта армия, если она слишком долго будет медлить со своим движением, произведет подлинный фланговый марш на глазах у неприятеля, а это даст ему возможность напасть в числе четырех тысяч человек на две тысячи.

Неважно, что в пяти лье от поля битвы у тех двух тысяч солдат будет шесть тысяч боевых товарищей: они подоспеют только тогда, когда две тысячи атакованных уже будут разгромлены, иначе говоря, человек двести убито, шестьсот ранено, четыреста взято в плен, а шестьсот потеряют голову, или, выражаясь военным языком, будут деморализованы.

Следовательно, генерал Мак в своем походе против Шампионне (1799 год) действовал правильно; его ошибка, когда он выступил из Неаполя, чтобы атаковать французов в Риме, заключалась единственно в том, что он вообразил, будто у него есть солдаты. Исходя из этого предположения, шесть тысяч неаполитанцев атаковали три тысячи французов; главнокомандующий - и тот не в силах был бы сделать больше.

Одно обстоятельство вносит путаницу во все рассуждения о войне: в новых языках одним и тем же словом "армия" обозначается и войско, сосредоточенное так, что оно может дать сражение через час, и войско, рассеянное для длительного пребывания на пространстве в двадцать лье. Так, например, армией именуется сто тысяч человек, расположенных примерно следующим образом: двадцать тысяч - у арки Звезды, сорок тысяч - в Булонском лесу, двадцать тысяч - в Булони и двадцать тысяч - в Отейле; или такое же количество солдат, рассеянных по всем деревням от Булони до Руана.

Очевидно, что эта вторая армия сможет дать сражение, только когда она будет сосредоточена в одном месте; но чтобы она целиком собралась на пространстве в два квадратных лье, таком, как Булонский лес и его окрестности, необходимо, во-первых, двадцать четыре часа времени, во-вторых, главнокомандующий должен заранее обеспечить ее съестными припасами или же сосредоточивать на этом небольшом пространстве сто тысяч пайков в сутки.

Отсюда, между прочим, явствует, что верное средство заставить австрийцев прийти в движение - это напасть на город, где у них помещаются продовольственные склады; для австрийской армии этот город всегда является тем, чем была Мантуя для армии генерала Бонапарта в конце 1796 года: средоточием всех помыслов.

Каждые тридцать лет, в зависимости от того, какому рецепту для разгрома неприятеля уделяется в силу юды наибольшее внимание, термины военного искусства меняются, и профан воображает, будто, переменив названия, он стал мыслить более совершенно^*. Мы знаем замечательные рассуждения Наполеона о победах Ганнибала, Тюренна, Фридриха II, Юлия Цезаря и т. д. Наполеон был достаточно уверен в своих мыслях, чтобы позволить себе полную ясность в выражениях. Читая эти рассуждения, постигаешь всю смехотворность большей части пышных фраз о военном искусстве.

^* (То же самое наблюдается в искусстве врачевания.)