Глава XIX. От Арколе до Риволи (с 18 ноября 1796 года по 14 января 1797 года). Политическое положение Франции; образ действий различных партий; бессилие Директории. Страх, вызванный в Вене битвой при Арколе; Австрия прилагает все старания к тому, чтобы ослабить последствия этой битвы. Полагают, что Наполеона изнуряет действие какого-то яда; несмотря на сильные страдания, его энергия все возрастает. Происхождение его болезни

Вот как обстояли дела в декабре 1796 года. Внутренняя жизнь Республики была относительно спокойна. Взоры всех партий были обращены на театры военных действий, на Кель и Адидже. В зависимости от того, какие вести доходили из армий, авторитет и сила правительства то возрастали, то уменьшались. Последняя из побед - при Арколе - поразила воображение французов своей романтичностью, беспримерной твердостью духа генерала Бонапарта и смертельной опасностью, которой он подвергался, когда возле Аркольского моста увяз в болоте.

Однако эти чудеса гения и доблести отнюдь не давали уверенности в обладании Италией. Было известно, что Альвинци получил подкрепления и что римский папа вооружается. Недоброжелатели уверяли, что Итальянская армия истощена, что ее главнокомандующий, изнемогающий от трудов беспримерной кампании, изнуряемый каким-то странным недугом, уже не в состоянии сидеть на коне. Мантуя еще не была взята, и январь месяц мог внушать опасения.

В то время во Франции царила свобода печати; иными словами, люди были свободны в той мере, в какой это допускала всеобщая неопытность. Газеты обеих партий предавались страстным словоизлияниям. От начала революции прошло всего только восемь лет; люди тридцатилетние сложились под влиянием неустойчивой монархии Людовика XVI и "Энциклопедии", а пятидесятилетние - под влиянием развращенной монархии г-жи Дюбарри и Ришелье.

С приближением весны - срока выборов - газеты контрреволюционеров старались возбудить общественное мнение и расположить его в их пользу. После разгрома, который роялисты потерпели в Вандее, они задумали воспользоваться благами свободы, чтобы уничтожить ее; они хотели распоряжаться выборами.

Члены Директории знали об этих замыслах и боялись их; но, страшась в той же мере патриотов, правивших Францией и вдохновлявших ее во время террора, они придерживались политики золотой середины^*. Неистовство газет внушало им тревогу; они вспоминали о бурных страстях, проявившихся во Франции во времена революционного правительства. Никто из членов Директории не обладал достаточной политической проницательностью, чтобы понять, что эти страсти, пугавшие их, теперь уснули и что пробудить их могут только осязательные факты, а не праздные разглагольствования газет. По-видимому, пока еще будут живы люди, рожденные при режиме цензуры, правительствам Франции суждено испытывать преувеличенный страх перед печатью и, принимая оскорбленный вид в ответ на шутки, против них направленные, усиливать этим действие насмешки.

^* (В 1850 году это выражение, быть может, покажется непонятным: оно обозначает правительство, которое хочет управлять народом, опираясь на самых заурядных граждан, не знающих сильных страстей, или, вернее, опираясь на низменные страстишки этих заурядных граждан и их стремление к наживе. Золотая середина Директории в одинаковой мере чуждалась талантливых людей и благородных душ обеих партий - как роялистской, так и республиканской. На стороне Директории были только те, в чьих глазах хороший оклад является самым веским политическим доводом, затем - люди робкие, единственной страстью которых является страх, и, наконец, купцы и промышленники, не требующие от правительства, чтобы оно было справедливым, просвещенным, честным, а жаждущие лишь одного - чтобы оно, пусть даже ценою деспотического гнета, сопровождающегося заключением в Шпильберге или ссылкой в Сибирь, обеспечило спокойствие на десять лет, в течение которых можно было бы составить себе состояние.)

Перепуганная Директория просила Совет пятисот и Совет старейшин издать законы, карающие злоупотребления свободой печати. Против этого стали возражать, Директорию обвинили в том, что она намерена стеснить свободу предстоящих выборов; ей отказали в издании законов, о которых она ходатайствовала; были приняты только два постановления; первое было направлено против клеветы на частных лиц; второе касалось продавцов газет, которые выкрикивали не названия, а отдельные, выхваченные из статей фразы, своей грубой страстностью приводившие на память "Отца Дюшена"^* и пугавшие Директорию. Например, продавая на улицах памфлет, газетчики кричали: "Верните нам наши мириаграммы и убирайтесь к черту, если вы не можете сделать народ счастливым!" (Следует напомнить, что оклады директоров философически обозначались стоимостью определенного числа мер зерна, так называемых "мириаграммов".)

^* ("Отец Дюшен" ("Pere Duchesne")-революционно-демократическая газета, издававшаяся Эбером; начала выходить в 1790 году а закрылась после казни Эбера в марте 1794 года.)

Директория пожелала иметь официальный орган. Совет пятисот выразил согласие; Совет старейшин воспротивился этому.

Знаменитый закон 3 брюмера, вторично подвергнутый обсуждению в вандемьере, был после бурных прений оставлен в силе; правые депутаты добивались отмены статьи, по которой родственники эмигрантов не допускались к общественным должностям, а республиканцы именно ее хотели сохранить. После третьего ожесточенного натиска республиканцы одержали верх: было решено, что эта статья останется в силе. Только в одном пункте закон был изменен. До той поры всеобщая амнистия за политические преступления, совершенные во время революции, не распространялась на тех, кто был осужден в связи с 13 вандемьера. Это событие (хотя подобного рода выступления впоследствии неоднократно повторялись) теперь казалось уже слишком отдаленным, чтобы имело смысл не амнистировать его участников, к тому же на деле сплошь оставшихся безнаказанными. Амнистию теперь применили и к вандемьерским преступлениям, приравняв их таким образом к чисто революционным деяниям.

Мы видим, что Директории и всем, кто желал сохранения республики и конституции III года, удалось удержать за собой большинство в обоих советах, несмотря на вопли некоторых яростных патриотов и множества людей, продавшихся контрреволюции.

Весть о битве при Арколе, пришедшая на смену радужным надеждам, ошеломила венскую олигархию. Но страх придал простакам-немцам несвойственную им энергию. Огромное большинство из них воображало, будто французы повсюду таскают с собой гильотину, и даже мелкой буржуазии, в этой стране столь угнетаемой аристократией, вступление республиканцев в Вену казалось самым страшным из зол. Весь народ решил продолжать борьбу и ради усиления армии, возглавляемой Альвинци, пошел на неимоверные жертвы^*.

^* (В военных делах австрийское правительство с мая 1796 года до Леобена, 18 апреля 1797 года, вело себя изумительно. По своей энергии это правительство нисколько не уступало республиканскому, хотя его и не воодушевляли страсти, воспламенявшие французов в 1793 и 1794 годах. Но чьей заслугой была эта энергия? Старого ли барона фон Тугута^** или придворного военного совета? Неизвестно! Вот справедливое возмездие, постигающее правительства, враждебные мысли и гласности. То немногое, что с их разрешения печатается, считают ложью, и даже самые прекрасные их поступки остаются неведомыми: carent quia vate sacro.)

^** (Тугут, Иоганн-Амедей, барон (1734-1818) - австрийский дипломат, министр иностранных дел. В 1801 году вынужден был выйти в отставку.)

Венский гарнизон на почтовых отправился в Тироль. Император приказал произвести новый набор среди храбрых венгерцев (недовольных рабов австрийского царствующего дома).

Жители Вены, горячо любившие своего императора Франца, выставили четыре тысячи добровольцев; впоследствии тысяча восемьсот этих неопытных горожан погибли на своем посту - действие, о котором люди часто говорят, но которое эти простодушные немцы совершили на деле. Они обещали это императрице, когда та вручала им собственноручно вышитые ею знамена. Придворный военный совет или, может быть, г-н фон Тугут взял из Рейнской армии несколько тысяч человек лучших австрийских солдат.

Благодаря этой энергии, поистине замечательной для представителей старой олигархии (в ту пору в Вене властвовали двести семей), армия Альвинци получила подкрепление в двадцать тысяч человек и была доведена до шестидесяти с лишним тысяч. В этой армии, отдохнувшей и перестроенной, новобранцев было совсем немного.

Генералу Бонапарту она внушала серьезные опасения; но у него был еще и другой повод для беспокойства. В Париже аристократы, священники, эмигранты и все те, кто желал унижения наших войск, рассказывали, что он умирает от неведомого недуга. Он и в самом деле был тяжело болен; сесть на лошадь стоило ему огромного напряжения, за которым следовал полный упадок сил. Его друзья полагали, что он отравлен; ему самому приходила эта мысль; поскольку болезнь казалась неизлечимой, он продолжал выполнять свой долг, мало думая о своем здоровье. Эта высокая душа помнила изречение: Decet imperatorem stantem mori (полководец должен умереть стоя).

В пору битвы при Арколе ему было совсем плохо; во время краткой Леобенской кампании ему стало лучше, и отдых в Монтебелло восстановил его силы. Затем его состояние снова ухудшилось, и лишь спустя несколько лет Корвизар (один из самых выдающихся врачей нашего века, человек, наименее угодливый и наиболее враждебный лицемерам, какого только можно себе представить) сумел распознать болезнь Наполеона, а затем и излечить ее.

Под Тулоном Наполеон, увидев, что одна из батарей прекратила огонь, поспешил туда. Он нашел одних мертвецов: все канониры были перебиты английскими ядрами. Наполеон решил сам зарядить орудие и взялся за банник. Случилось так, что до него этот банник держал в руках канонир-наводчик, болевший чесоткой; вскоре тело Наполеона покрылось коростой. Необычайно чистоплотный по природе, он быстро избавился от нее; но это и было плохо: следовало предоставить болезнь ее естественному течению. Болезнетворное начало, не вполне изгнанное, перекинулось на желудок. На ночлеге среди болота вблизи Мантуи он вдобавок схватил лихорадку. Вскоре он дошел до полного изнеможения, которое приводило его армию в отчаяние, а роялистов - в восторг.

И в этом состоянии он во время одной из последних битв Итальянского похода загнал насмерть одну за другой трех лошадей. Впалые щеки и мертвенная бледность лица еще усиливали впечатление невзрачности, которое производил его маленький рост. Эмигранты говорили о нем: "Он так желт, что на него приятно смотреть" - и пили за его близкую смерть.

Только по глазам и по их пристальному и пронзительному взгляду можно было узнать великого человека. Этот взгляд и покорил ему армию; она прощала ему его тщедушный вид, она еще больше любила его за невзрачность. Вспомним, что эта армия сплошь состояла из молодых южан, легко увлекающихся. Они часто сравнивали своего "маленького капрала" с великолепным Мюратом и отдавали предпочтение этому хилому человеку, в ту пору уже завоевавшему такую славу! После Арколе физические силы молодого полководца, казалось, стали угасать, но духовная мощь придавала ему энергию, с каждым днем вызывавшую все большее изумление; мы увидим, что он совершил при Риволи.