Глава XXI. Молодой француз-живописец Бьоджи; простота и благородство его характера

В период сражений на Минчо Бонапарт случайно встретился с молодым французом-пейзажистом, делавшим зарисовки с натуры в окрестностях озера Гарда. Генерал, окруженный молодыми людьми, притворно-восторженными или преувеличивавшими тот восторг, который они искренне испытывали, был поражен редким здравомыслием и благодушием художника; казалось, ничто не могло его взволновать и он ничему не изумлялся. Вдобавок это был человек хорошо сложенный и с очень приятным лицом. В те годы Наполеон больше всего ненавидел донесения на гасконский лад, все изображавшие в радужном свете. Он часто приглашал молодого художника к обеду и хотел связать его судьбу со своей собственной. Не только Бертье, но и сам Наполеон, часто подолгу беседовавший с г-ном Бьоджи^*, давали ему понять, что, будь у него желание, он мог бы вскоре получить офицерский чин и сделать завидную карьеру. Молодой человек, проявивший храбрость во время неожиданного нападения на Гавардо, с обычной своей простотой отвечал генералу, что отнюдь не осуждает военных, что, разумеется, их профессия нужна и благородна, но что в общем, по его мнению, это - занятие грубое, в котором человек показывает себя с дурной стороны; ни за что на свете он не хотел бы посвятить ему свою жизнь.

^* (Г-ном Бьоджи Стендаль называет здесь французского художника Дидье Боге (1755-1839), который провел большую часть своей жизни в Италии.)

Проведя в главной квартире целый месяц, причем Наполеон все это время был необычайно внимателен к нему, художник распрощался с генералом и продолжал свои странствия по Италии.

Незадолго до битвы при Арколе Наполеон написал посланнику Французской республики во Флоренции письмо с просьбой вручить двадцать луидоров г-ну. Бьоджи, по его сведениям возвратившемуся в этот город, и передать ему от имени генерала Бонапарта приглашение приехать в главную квартиру.

Художник с присущей ему невозмутимостью ответил, что у него во Флоренции неотложные дела и что эта поездка, бесполезная для его занятий живописью, расстроит его планы. Посланник показал ему письмо Наполеона, обратил его внимание на то, как лестно главнокомандующий о нем отзывается, укорял его за отказ от такого приглашения, и т. д., и т. д. Словом, он так усердствовал, что г-н Бьоджи нанял веттурино и не спеша направился в главную квартиру в Верону, по пути зарисовывая все живописные ландшафты, какие только ему встречались. Он прибыл в Верону вскоре после битвы при Риволи и был принят чрезвычайно любезно.

- Если вы хотите стать офицером,- заявил ему Наполеон,- сейчас много вакансий; я возьму вас к себе,

- Неужели вы не видите,- прибавил находившийся тут же генерал Бертье, - что главнокомандующий берет на себя устроить вашу судьбу?

- Я хочу быть художником, - отвечал молодой человек, - а все те ужасы войны, которые я сейчас видел, все те опустошения, которые она, естественно, влечет за собой и в которых никто не повинен, отнюдь не заставили меня изменить свое мнение об этом грубом ремесле, в котором человек проявляет самую дурную свою сторону - личный интерес, распаленный до неистовства, приводящий к тому, что лейтенант без сожаления видит, как рядом с ним гибнет его близкий друг, капитан.

Наполеон оспаривал эту точку зрения философскими доводами; он задержал художника до двух часов ночи. "Я никогда еще не встречал человека, который бы так хорошо говорил",- рассказывал зпо-следствии г-н Бьоджи.

На другой день его пригласили к обеду; так было и в последующие дни.

При всем своем природном бесстрастии художник проникся дружеским чувством к Наполеону и, наконец, однажды вечером осмелился спросить его, почему он не попробует основательно лечиться, чтобы побороть действие яда, который, как полагали, подтачивал, к великой опасности для Республики, его здоровье.

Бертье знаками дал понять молодому художнику, что главнокомандующий не любит разговоров на эту тему. Но, к великому изумлению начальника главного штаба (генерал Бонапарт наедине обращался с ним как с мелким чиновником, и Бертье осмеливался высказывать свое мнение только тогда, когда на этом настаивали, что случалось весьма редко), Наполеон принялся обсуждать этот вопрос по-философски и весьма обстоятельно.

- Разумеется, яды существуют. Но существует ли медицина? Будь медицина подлинной наукой, не предписала ли бы она мне покой? Но разве может быть покой для меня? Допустим, что я, презрев свой долг, передам командование кому-либо из генералов Итальянской армии, а сам удалюсь в Милан или Ниццу; разве кровь не будет кипеть во мне при реляциях о битвах, о которых и я в отдалении судил бы неверно, полагая, что в них не достигли всего того, чего можно достичь с такими храбрыми войсками. На одре болезни в Милане или в Ницце я стал бы терзаться в сто раз сильнее, чем здесь, где по крайней мере, когда мои войска удачно размещены и агенты представляют удовлетворительные донесения, я могу спать спокойно. Да и вообще - чего стоит человек, если он сам себя перестал уважать? Чего стоит главнокомандующий, который из-за болей в груди или в желудке укладывается в постель где-нибудь в тылу, в то самое время как его храбрые гренадеры, не задумываясь, идут на смерть? И какая унизительная судьба, если барбеты вздумают там меня прикончить! Нет, медицины не существует; а если бы даже эта наука была столь точна, как самая совершенная тактика, человек обязан выполнить свой долг; будь он гренадер или главнокомандующий, он должен оставаться там, куда его поставила судьба, и т. д., и т. д.

Наполеон отпустил молодого человека только в два часа ночи. В один из следующих вечеров он сказал ему:

- Раз вы так упорно хотите оставаться художником, вы должны были бы написать для меня сражение при Риволи.

- Я не батальный художник,- ответил г-н Бьоджи,- я только пейзажист. Иногда, следуя за вами, я мельком примечал клубы дыма, зрелище бесконечных рядов солдат; но я слишком мало изучал все эти предметы, чтобы решиться изобразить их на холсте. Я могу изобразить с некоторой надеждой на успех только то, что мне хорошо знакомо.

Наполеон пытался переубедить его, но художник твердо стоял на своем.

- Ну что ж, - сказал наконец генерал,- нарисуйте мне возвышенность Риволи, окрестные горы и реку Адидже, протекающую там справа, в глубине долины, такими, какими я их видел, когда составлял план атаки.

- Пейзаж без листвы,- возразил г-н Бьоджи, который из всех военных высоко ценил одного только главнокомандующего и отнюдь не был расположен дольше оставаться при армии,- весьма унылое зрелище; писать его доставило бы мне столь же мало удовольствия, как вам, генерал, смотреть на него. Пейзаж без листвы нуждается в том, чтобы его оживляли характерные детали и мощные страсти больших сражений, которых я не умею передавать; я очень сожалею, что не могу написать картину для вас.

- Ну что ж! Вы напишете ее так, как вам заблагорассудится, а Бертье даст вам охрану.

Начертив план местности: слева - Монте-Бальдо, напротив него - высота Сан-Марко, справа - Адидже,- генерал Бертье изобразил ход битвы.

С помощью этого импровизированного наброска Наполеон, увлеченный беседой и спором, вместе с Бертье старался объяснить художнику последовательно развертывавшиеся движения войск, изложенные нами выше. Художник воодушевился этими славными делами, рассказанными, по его словам, с предельной простотой и без малейшей напыщенности. Некоторый пафос Наполеон проявил лишь тогда, когда заговорил о своем долге и о полном своем равнодушии к опасности отравления.

Несомненно, Наполеон надеялся получить батальную картину. Иначе, говорит г-н Бьоджи, зачем он стал бы так четко излагать движения войск, а главное, различия мундиров? Вот справа - канониры со своими двенадцатифунтовыми орудиями несутся в глубь долины Адидже, осыпая ядрами одетых в белые мундиры солдат Кваздановича, которые пытаются взобраться на возвышенность; вот сражающиеся под начальством Ласаля драгуны в зеленой форме, и т. д., и т. д.

Разошлись в третьем часу ночи.

На другое утро Бертье прислал г-ну Бьоджи четырех толковых гренадеров, принадлежавших к одной из тех полубригад, которые особенно отличились в сражении у Риволи. Под их охраной г-н Бьоджи отправился в путь. Он охотно беседовал с этими гренадерами. Здравым смыслом своих речей они, по его словам, напоминали ему главнокомандующего. В разговоре эти славные молодые люди проявляли редкую сметливость.

Заночевали в одной из деревень; на следующее утро г-н Бьоджи обошел с ними поле сражения. Когда свернули влево, он продолжал путь, все дальше углубляясь, в ущелье, спускающееся к озеру Гарда; вдруг гренадеры - двое из них шли впереди - остановились; один из тех, что остался с ним, сказал:

- Гражданин, нам приказано охранять тебя. Поэтому, ничуть не стесняя твоих действий, мы будем сопровождать тебя всюду, куда бы ты ни пошел; но если ты еще дальше будешь спускаться к озеру, тебя попотчуют ружейными выстрелами. Крестьяне в этих местах презлые.

Г-н Бьоджи ответил, что хотел спуститься к озеру просто из любопытства, увлеченный красотой ландшафта. Он вернулся вместе с гренадерами к селению Риволи. Отправной точкой для своей картины он выбрал место у невысокой каменной стены, совсем недавно разрушенной снарядом. Гренадеры следили за его действиями и, казалось, в исполнение данного им приказа решили ни на шаг не отходить от его мольберта. Через час один из них сказал ему:

- Здесь тебе не угрожает никакая опасность. В трехстах шагах отсюда был убит наш капитан; он был славный человек. Если мы тебе не нужны, мы сходили бы поглядеть еще раз на это место.

Через несколько минут г-н Бьоджи, увидев, что все четверо остановились и пристально вглядываются в землю, бросил работу и подошел к ним; он заметил на глазах у них слезы.

- Вот тут убили нашего бедного капитана; наверно, он похоронен поблизости.

Солдаты принялись разрывать штыками землю в тех местах, где она казалась свежевскопанной, и вдруг молча переглянулись: они увидали своего капитана, грудь которого была засыпана слоем земли толщиною не более чем в три пальца. Растроганный, несмотря на свою обычную холодность, г-н Бьоджи ходил с ними более часа. Они показывали ему, какие марши и контрмарши их рота проделала до того, как был убит капитан.

Г-н Бьоджи провел с ними в окрестностях деревни Риволи три дня. Он делал на поле битвы всевозможные зарисовки, думая, что этим доставит удовольствие главнокомандующему. К тому же он очень приятно чувствовал себя в обществе своих четырех гренадеров и уже не испытывал такой сильной неприязни к военному делу,

- В сущности,- говорил он в 1837 году,- я не любил только офицеров, а главнокомандующий и гренадеры были мне по душе.

Вернувшись в Верону, он там проработал шесть недель над своей картиной. Главнокомандующий по прежнему принимал его весьма любезно. Он предложил художнику приходить к нему каждый день с наступлением сумерек, когда уже нельзя было дольше работать, и часто оставлял г-на Бьоджи обедать.

Однажды вечером, в предобеденный час, в гостиную, где дожидались г-н Бьоджи и несколько полковников, вошел генерал Бертье. Он раздраженно спросил:

- Что вы тут делаете, господа? Вам здесь не место. Уходите!

Затем, увидев, что г-н Бьоджи, несколько смущенный, спешит уйти вместе с полковниками, Бертье обратился к нему:

- Оставайтесь. То, что я сказал, к вам не относится; главнокомандующий всегда рад вас видеть; вы, наверно, и сами это замечаете; он сажает вас рядом с собой, он разговаривает с вами.

В словах Бертье чувствовалась некоторая досада: ведь с ним, как и со всеми другими военными, Наполеон никогда не разговаривал, а только сухим тоном задавал вопросы. Бертье казался мелким чиновником, которому поручено передавать распоряжения.

- Трудно себе представить,- говорил г-н Бьоджи,- какое множество людей каждый день приходило на прием к главнокомандующему. Среди них были женщины, очень нарядные, священники, дворяне, люди всякого звания. Он щедро оплачивал их, благодаря этому он все знал.

Г-на Бьоджи поражало то обстоятельство, что главнокомандующий всех своих генералов, даже наиболее выдающихся, держал на почтительном расстоянии; если он говорил кому-нибудь из них два - три слова, это расценивалось как милость и давало им пищу для разговоров на целый вечер.

- Ничто не могло быть менее соблазнительно, чем то положение, которое мне предлагали,- говорил г-н Бьоджи.- Нужно было обладать честолюбием; надень я мундир, главнокомандующий, несомненно, тотчас перестал бы разговаривать со мной, а если бы он вздумал продолжать наши беседы, какую бы это вызвало зависть!

Главнокомандующий охотно вступал в беседу с солдатами; он всегда разговаривал с ними просто и разумно, стараясь правильно уловить их мысль. Он часто подолгу беседовал с г-ном Бьоджи. В его манере глядеть на собеседника, особенно поздним вечером, было что-то очень приятное, и он всегда был безукоризненно вежлив. В искусстве ему чутьем открывалось многое; он ровно ничего не читал в этой области; случалось, что он приписывал Микеланджело картины Аннибале Карраччи.

В ту пору Гро писал его портрет - тот, где он изображен со знаменем в руке в момент перехода через Аркольский мост. Это единственный портрет того времени, на котором он похож. Главнокомандующий с саблей на боку устремляется вперед; из-за этого порывистого движения темляк сабли несколько смещен. Как это ни странно, Бертье, умевший рисовать, спросил Гро, почему темляк не в отвесном положении. "Нет ничего проще",- сказал Наполеон и объяснил причину.

- Гро,- прибавлял г-н Бьоджи,- единственный из всех живописцев осмелился передать синяки под глазами главнокомандующего, которого, казалось, изнуряла тяжкая грудная болезнь. Несколько успокаивала окружающих только мысль о тех огромных разъездах, которые он совершал почти что ежедневно, и об их быстроте. Изумителен был его взгляд, пристальный и глубокий, отнюдь не вдохновенный и не поэтический. Когда он беседовал с женщиной или слушал рассказ о доблестном поступке кого-либо из его солдат, этот взгляд становился бесконечно ласковым. В общем,- говорил г-н Бьоджи,- это был человек необычайного склада. Ни один из его генералов не походил хоть сколько-нибудь на него. У Лемаруа была очаровательная наружность, говорившая о мягкости, порядочности, воспитанности этого человека, но он не выдерживал сравнения со своим начальником; Мюрат был красив верхом на коне, но то была грубая красота; Дюфо был умен, но один только Ланн иногда напоминал главнокомандующего.

Его окружало глубокое безмолвное почтение, он решительно не имел себе равных, и все это чувствовали. Все красавицы Вероны старались встретиться с ним у венецианского проведитора, бывшего посланника и очень важного вельможи, который, однако, в присутствии главнокомандующего казался мальчишкой.

Когда картина, изображавшая возвышенность Риволи, была закончена, генерал остался доволен ею. Безыскусственностью и мягкими тонами она напоминала полотна Клода Лоррена. Наполеон щедро заплатил за нее. Г-н Бьоджи вернул шесть луидоров из двадцати пяти, полученных во Флоренции, пояснив, что не израсходовал этих денег.

Мы не изменили ни одного слова в рассказе г-на Бьоджи; в настоящее время он живет весьма уединенно в маленьком городке Бретани.