1804

По мнению г-на Сальмона, Гельвеций^* высказал правильную мысль, а то, что говорит Кант, уж очень тонко, но правдиво. Мы были вместе на премьере "Ложной стыдливости"^**. Начиная с третьего акта я почти спал; до самого конца пьеса идет под свистки и аплодисменты. Вызывают автора, и голос Батиста-младшего не слышен - такой гомон стоит вокруг. Во всей пьесе я заметил только несколько красивых стихов; автор ее - Лоншан. Потом мы смотрели "Ложные измены"^***. Мне кажется, Лоншан изучал версификацию Расина. Публику я нашел такой, какую бы мне хотелось увидеть на моей пьесе "Два человека"^****. Никогда не следует жертвовать выразительностью фразы ради какого-то там "хорошего тона". У каждого характера есть свои собственные слова для выражения основной мысли; всякие другие слова, всякий другой оборот - это погрешность против смысла.

^* (Речь идет о кантовской доктрине "практического разума", которая, однако, прямо противоречит утилитаризму Гельвеция.)

^** ("Ложная стыдливость" - комедия в 5 действиях Шарля де Лоншана. Ока выдержала только три представления.)

^*** ("Ложные измены" - комедия Барта в 1 действии, в стихах, представленная впервые во Французском театре в 1768 году.)

^**** ("Два человека" - комедия, которую Стендаль обдумывал в течение нескольких лет. Из этой комедии им было написано более 300 стихов.)

Крозе был у меня; благородная простота очень мне пригодилась.

"Il bttgiardo"^* Гольдони^** кажется мне исполненным естественности и наводит на мысль написать маленькую оперу, пока я жду своего чемодана.

^* ("II bugiardo" ("Лгун") - комедия Гольдони, представляющая собою переработку "Лжеца" Корнеля.)

^** ("Лгун" (итал.).)

"Дидона"^* и "Три султанши"^**. В этом году театр далеко не так интересует меня, как в прошлом; он почти нагоняет на меня скуку. М-ль Дюшенуа кажется мне в Дидоне слишком аффектированной. Я вижу все недостатки пьесы, которая, на мой взгляд, беспрестанно отклоняется от естественности. Возможно, что острым восприятием прекрасного, безыскусственного я обязан чтению естественного Шекспира. Когда я привыкну к аффектации наших актеров, они, возможно, будут мне больше нравиться.

^* ("Дидона" - трагедия Лефран де Помпиньяна; была поставлена впервые 21 июня 1734 года.)

^** ("Солиман II, или Три султанши" - комедия Фавара; была поставлена впервые 9 апреля 1761 года.)

Крозе в самом скором времени представит меня м-ль Дюшенуа. Она часто бывает у г-жи Монтессон - жены герцога Орлеанского, отца Эгалите; ей шестьдесят лет, у нее сто пятьдесят тысяч ливров ренты, и в салоне ее собирается самое избранное общество Парижа; там бывает г-жа Бон, там бывают все мелкие литераторы.

Генерал Баланс, очень красивый мужчина, был (в восемнадцатилетнем возрасте) застигнут герцогом Орлеанским у ног г-жи де Монтессон. "Бедняжка Баланс! Он хочет во что бы то ни стало жениться на моей племяннице. Он уже целые четверть часа просит меня об этом". И Баланс женился на племяннице, которой до этого никогда не видел.

В восемнадцать лет Баланс считал, что остаться наедине с женщиной и не овладеть ею - значит оскорбить ее, и потому он вел себя соответствующим образом.

Встав утром, иду в Ботанический сад с г-ном Сальмоном. Он считает парижских профессоров большими шарлатанами и плохими профессорами, но очень хорошими писателями. Один итальянский ученый сказал г-ну Сальмону: "Tutti i Francesi sono gentili fuor che i letterati"^*. За границей все жалуются на их спесь.

^* (Все французы - милые люди, за исключением литераторов (итал.).)

Линней в начале своей карьеры был очень беден; когда его башмаки изнашивались и ему не на что было купить новые, он часто продолжал путь босиком; так он пришел к Бургаве^*, который прекрасно принял его и одел.

^* (Бургаве (1668-1738) - голландец родом, один из известнейших медиков XVIII века.)

По моим наблюдениям, у г-на Сальмона глубоко чувствительная душа, настолько чувствительная, что он не выносит даже описания порочного характера. Он совсем не любит Мольера и обожает Коллена^*; он с удовольствием отмечает, что единственный порочный характер, изображенный Колленом,- это Эврар. Такую душу следует особенно ценить в художнике, которому чрезмерная чувствительность мешает выносить правильные суждения.

^* (Коллен д'Арлевиль (1755-1806) - французский писатель, автор веселых комедий, которого критики классического направления ценили не очень высоко. В произведениях Коллен д'Арлевиля нет персонажа под именем г-н Эврар. Речь идет, несомненно, о г-же Эврар, персонаже комедии "Старый холостяк", в 5 действиях, которая была представлена впервые во Французском театре в 1792 году.)

Читаю Лагарпа (13-й и 14-й тома его "Курса"), нахожу кое-какие ценные "мысли и много здравого смысла. Сгораю от желания поскорее получить свой чемодан, что даст мне возможность работать; я устал от своего невежества.

Замечания г-жи де Жанлис по поводу придворных в поразительной степени подтверждают принципы Гельвеция.

Вечером, под псевдонимом "Юниус", пишу ответ на статейку от 27-го, в которой Жофруа^* оскорбляет м-ль Дюшенуа.

^* (Ответ Стендаля на фельетон аббата Жофруа сохранился в рукописи.)

Утром, в пять часов, г-н Сальмон уезжает в Утрехт. Перехожу на полный пансион к г-же Грюэль за пятьдесят один франк. Вечером иду на "Дом Мольера" и "Лже-Агнесу". "Дом Мольера"^* - пьеса, исполненная восхитительной естественности; эта пьеса, по общему мнению, очаровательна, а на мой взгляд, просто чудесна. Флери прекрасно сыграл Мольера и даже с одной лишней деталью сходства: у него такая же слабая грудь, какая была у этого великого человека в конце его карьеры. Мне казалось, что во всем, за исключением пятнадцати - двадцати строчек, я узнаю Гольдони; однако никто рядом со мной не назвал его имени, а ведь соседи мои были как будто люди образованные.

^* ("Дом Мольера" - комедия С. Мерсье (1786), переработка комедии Гольдони "Мольер"; "Лже-Агнеса, или Деревенский поэт"- комедия в 3 действиях Детуша; была представлена впервые 10 марта 1759 года.)

Для того чтобы исполнение было безупречным, Флери должен был бы отчётливее произносить слова, и, кроме того, ему и Сен-Фалю следовало бы иметь лучшие костюмы.

Прежде у меня было совершенно ложное представление о слове "друг". Мне хотелось иметь одного-единственного друга,

 Но так, чтоб он был мой, а я - его всецело.

Человек для этого недостаточно совершенен. Приходится ограничиться тем, что во всех моих друзьях я подмечаю порознь те качества, которые хотел бы соединить в одном. У меня ведь так много знакомых. В Париже - Мант, истинный друг; Крозе; Жакине; П. Дарю; Марсиаль Дарю; г-н Дарю-отец; г-н де Бор; Буасса; Кардон, истинный друг; Прюнель; Рей; Даль-бан; Ларош; Дар; Л. Барраль.

Ничего нет легче, как быть в хороших отношениях с человеком, которого видишь не чаще раза в месяц.

Читаю в Национальной библиотеке Фенелона и просматриваю Беккарию^* (о стиле); с удовольствием обнаруживаю, что Фенелон вполне согласен со мной. Вечером - "Агамемнон"^**; сцену, где замышляется убийство, божественно сыграли Тальма и м-ль Дюшенуа. После спектакля Крозе представляет меня ей; я нахожу ее изумительно естественной и значительно менее некрасивой, чем я себе представлял. Тип ее лица очень подходит для изображения страстей. В будущем, перед тем как быть представленным какому-либо человеку, написать заранее комплимент, который я собираюсь ему сделать; в нужный момент я теряюсь. Крозе прощается; я обнимаю Лемазюрье^*** (не забыть пригласить его на обед, на завтрак, сказать ему, что г-н Дюбуа упоминает о нем в своем "Курсе литературы", и оплатить экипаж, когда мы поедем в Версаль). Я в восторге от проведенного вечера, хотя глупо проиграл шесть франков в № 113^****. Мне хотелось выиграть деньги на покупку стереотипов для Френсиса, сестры и Альфонса.

^* (Работа Беккарии, которую читал Стендаль, была переведена аббатом Мореле под названием "Исследование о стиле" (1771).)

^** ("Агамемнон" - трагедия Лемерсье.)

^*** (Пьер-Давид Лемазюрье (1775-1836) - поэт и историк театра. С 1808 года он стал секретарем правления Французской комедии и, использовав архивы этого театра, написал несколько ценных исторических и биографических работ, касающихся театра и актеров.)

^**** (№ 113 - игорный дом, помещавшийся в Пале-Рояле под аркадой № 113. Этот игорный дом описан Бальзаком в "Шагреневой коже".)

Единственное, что я сказал в присутствии м-ль Дюшенуа,- это что "Преступная мать"^* и "Агамемнон" - две наиболее нравственные современные пьесы. Жду чемодана.

^* ("Преступная мать" - драма Бомарше; была представлена впервые 6 июня 1792 года.)

Получил чемодан, гулял с Крозе, Мантом и Барралем с пяти до девяти часов. Пришел домой очень усталый. Мант и я распрощались с Крозе в Тюильри в четверть восьмого. Крозе уговаривает меня пойти завтра, в двенадцать дня, к м-ль Дюшенуа.

Мант находит, что в этом году я значительно переменился к лучшему по сравнению с прошлым годом. Он говорит, что тогда у меня была какая-то дьявольская энергия. Мы одинаково думаем об очень многих вещах; он собрал все, что Гоббс говорил о смехе^*.

^* (Теория смеха, изложенная в сочинении Гоббса "О человеке", была развита Стендалем в "Расине и Шекспире".)

Наконец приступил к моей пьесе "Два человека"; 306 стихов были написаны в Гренобле, начинаю с 307-го:

 Мне небом вверена забота о тебе.

Перечитываю все написанные стихи; последние двести кажутся мне хорошими.

Смотрел "Эдипа"^* и "Ворчливого любовника"^**. Ушел со второго акта пьесы Монвеля; она имеет большее право не нравиться мне, чем все остальные. Я правильно оценил "Эдипа": есть прекрасные стихи, где ясно видна манера Расина. Сюжет великолепен, но есть сентенции, которые прямо противоположны тому, что нужно, если хочешь растрогать. Нет на свете ничего более нелепого, чем бахвальство Филоктета; его любовь к старухе Иокасте противна.

^* ("Эдип" - трагедия Вольтера (1718).)

^** ("Ворчливый любовник" - комедия в 3 действиях Монвеля (1777). Монвель (1745-1811); был одновременно и актером Французской комедии и драматургом.)

Мадмуазель Рокур^* три или четыре стиха прочитала недурно, все остальные - плохо. Тальма играл превосходно; в последних актах лицо его было благородно. В четвертом он кричал больше, чем нужно; он крикнул: "Вы дрожите, сударыня!" - тогда как, по-моему, эти слова надо было произнести с изнеможением отчаявшегося человека, который узнает, что приговор ему утвержден. Мониель играл крошечную роль спутника Лайя.

^* (М-ль Рокур (1756-1815) - французская трагическая актриса.)

Завтра увижу м-ль Дюшенуа; спросить у нее, когда она будет играть Иокасту, чтобы мы могли хорошенько прочувствовать сцену двойных признаний.

Стихи, изображающие неистовство Эдипа, в конце монолога пятого акта, по-моему, не производят должного впечатления. Когда человек доходит до такого состояния, нужны действия.

"Баязет"^*, "Два брата"^**. Никогда еще м-ль Дюшепуа не казалась мне такой прекрасной, как сегодня в Роксане, и, может быть, никогда еще мой интерес к трагедии не был таким непрерывным, как сегодня на "Баязете": все укрепляло мои иллюзии. Моя работа углубляет во мне чувствительность. Депре был очень хорош в Осмине; Сен-При все время хорош, а местами прекрасен в Акомате. Только г-жа Тальма, с ее нытьем, была отвратительна в Аталиде. М-ль Дюшенуа - выше всякой похвалы; я зашел к ней после спектакля, она приняла меня все с той же естественностью, без церемоний. Пришел Шазе; это красивый мужчина; по-моему, он был удивлен моим естественным и нимало не смущенным видом. Мы поговорили о комедии и трагедии; он смешил и был остроумен, я высказал несколько верных мыслей. Ожидая м-ль Дюшенуа, я видел в коридоре Тальма; он моего роста, на нем был синий фрак, короткие черные штаны и такие же чулки. Он разговаривал с капельдинером; у него тот же голос, что и на сцене. Его облик произвел па меня сильное впечатление, у него был трагический вид. Я подумал,, что приближаюсь к славе; после стольких иллюзий знакомства и дружбы с великими людьми вот наконец нечто реальное. Надеюсь, что через год "Два человека" сделают меня другом и м-ль Дюшенуа и Тальма.

^* ("Баязет" - трагедия Расина.)

^** ("Два брата" - комедия де Муасси в 5 действиях, в стихах (1768).)

Сегодня вечером я по-настоящему восхищался Расином. Правдивость у него облечена в изящную форму, и это чарует. Это не строгий рисунок Микеланджело, это свежесть Рубенса. Сегодня вечером во мне родилось множество мыслей, которые, как мне кажется, могли бы составить отличный комментарий к "Баязету".

Прекрасный поступок жены Перье (из военного министерства) по отношению к Буасса.

Смотрел "Ифигению в Авлиде"^* и "Нетерпеливого"^**.

^* ("Ифигения в Авлиде" - трагедия Расина.)

^** ("Нетерпеливый" - одноактная комедия Лотье (1778).)

Ни один стих этой трагедии не дошел до моего сердца; правда, она была сыграна из рук вон плохо. Сен-При жалок; Тальма и м-ль Дюшенуа посредственны; м-ль Рокур невыносима; м-ль Буржуа не в состоянии возвыситься до трагического тона. Эта трагедия должна бесконечно нравиться толпе, все ее персонажи посредственны. Экспозиция вялая, тянется без конца; она совершенно бессмысленна в том месте, где Агамемнон, вместо того, чтобы в четырех стихах передать поручение Аркасу, послать его вперед и задержать царицу, начинает рассказывать то, что Аркасу уже известно, и тратит столько времени, что царица успевает добраться до войска. В общем, эта пьеса в переводе на итальянский или на английский язык должна произвести жалкое впечатление. Хороши только слова: "Таков удел царей..." и т. д. "Нетерпеливый" - пьеса посредственная.

После театра иду с Фавье к м-ль Дюшенуа; застаем ее в сильном гневе на м-ль Рокур, которая угрожала ей за то, что была освистана; судя по всему, у м-ль Рокур тон торговки селедками. Фавье разговаривает, как человек, обладающий чувством собственного достоинства; если его сердце не противоречит этому чувству и если он действительно обязан своим местом м-ль Дюшенуа, то этот человек заслуживает уважения, и я должен сойтись с ним ближе. Назначено второе заседание Трибуната, на котором Бонапарта хотят объявить императором,

В двенадцать часов дня иду в Трибунат^*; заседание начинается в два часа. Многие члены Трибуната выступают как жалкие негодяи. Среди них***; его лицо - зеркало души. Савуа Роллен^** выступает как умный человек с развращенным сердцем, который насмехается решительно надо всем. Коста^***, пожалуй, лучше всех остальных. На двадцатом месте я увидел Карно. Я сидел рядом с женщиной, немного похожей на Викторину^****. Это сходство привело меня в восторг; что же было бы со мной, если б я встретился с самой Викториной? Вечером мы два часа гуляли в Тюильри с Мантом, говорили о страстях и о философии.

^* (Имя члена Трибуната, на лице которого выражается его душа, не проставлено в рукописи.)

^** (Савуа Роллен (1755-1823) - адвокат Гренобльского парламента, член Трибуната, затем префект.)

^*** (Барон Каста (1767-1842) - участник Египетской кампании под начальством Бонапарта, государственный советник, член Трибуната, впоследствии префект.)

^**** (Викторина - Викторина Мунье, сестра Эдуарда Мунье, упоминавшегося в ранних дневниках Стендаля.)

Иду во Французский музей. Отчетливо сознаю, что никогда нельзя напрягать чувство, как я делал в прошлом году; мне кажется, что напрягать можно только центр, управляющий пониманием. Все утро работал над моей пьесой "Два человека". Начал принимать настой из трав. Был у г-жи де Бор и у г-на Дарю. Пьер Дарю только что приехал. Заходил к г-ну Лебрену, который в беседе со мной выказал остроумие и, следовательно, должен быть доволен моим. Чувствую, что прошло время быть республиканцем. Не следует нарушать моих проектов завоевания славы ради честолюбия, но в то же время не надо делать ничего такого, что могло бы ему повредить. Опубликовать после моей смерти. Отец прислал мне наконец планы и десять луидоров,

Возвращаюсь домой в половине второго пополуночи (следовательно, 15-го). Только что заходил к м-ль Дюшенуа; передал ее привратнице статью на трех страницах и записочку. За час до этого, сидя в своей ложе, м-ль Дюшенуа выразила желание, чтобы кто-нибудь взял на себя ее защиту. Сегодня вечером она приняла меня очень хорошо, еще раз пригласила бывать у нее. В общем, этот визит был целым рядом побед, а я еще колебался, идти ли мне! Итак, общее правило: надо всегда ходить к ней, но визиты должны быть короткими, если я увижу, что стесняю.

Сегодня вечером у меня явилось множество мыслей о декламации. Заслугой актера, так же как и поэта, является душа, способная постигать. Каждая роль может быть разбита на некоторое количество интонаций; актера можно назвать хорошим только в том случае, если он находит эти интонации и передает их верно. Избегать некоторых звуков, которые имеются в голосе Тальма и которые, как мне кажется, происходят из-за сжатия голосовой щели. Звук никогда не должен быть напряженным. Я нашел, что с прошлого года игра м-ль Дюшенуа усовершенствовалась. Тальма выразительно произнес:

 О, не терзай того, кто полн любви к тебе!

("Андромаха")^*

^* (Слова, хорошо продекламированные Тальмй,- из "Андромахи" Расина (действие 1-е, явление 1-е).)

Утром встаю, иду в кафе Режанс выпить чашку кофе, возвращаюсь домой в восемь часов. Упорно работаю до четырех и не могу прилично написать 353-й стих для "Двух человек".

В Тюильри даю пятнадцать су старику-нищему, в котором есть все необходимое для того, чтобы бесконечно меня растрогать; через минуту вижу отца, болтающего с трехлетней дочуркой; эти две мимолетные встречи бесконечно трогают меня Затем иду смотреть "Метроманию" и "Состоявшийся и расторгнутый брак"; в театре встречаюсь с Дальбаном, который мне очень нравится, если забыть о некотором присущем ему самомнении

Сегодня вечером высказал Дальбану одну мысль, которую я считаю правильной и с которой он согласился Я сказал ему, что Расин не обладает необходимыми качествами для того, чтобы производить на сцене максимальное впечатление; по-моему, эти качества сводятся к лаконизму и к сжатости диалога, который должен быть живым и выразительным, если он диктуется страстью.

Надо всем жертвовать ради страсти, ибо только она придает пьесе жизнь,- всем, даже гармонией стиха.

Комплименты (финтифлюшки, употребляя образное выражение дяди) метромана сегодня, 21 флореаля, понравились публике, а эта публика, как мне кажется, состояла из небольшого кружка избранных. Они нравятся и мне самому. При случае щедро покрыть этим лаком Шамуси, Дельмара, Шарля и Вальбеля.

Я по-прежнему считаю, что лучше плохо выражать подлинное, чем отлично - поддельное, сколь бы близким к истине оно ни казалось,

Смотрел "Эдипа" и "Болтуна"^*. В этой трагедии есть очень красивые места, но, по-моему, тут заслуга греческого поэта; нет ничего менее величественного, чем бахвальство Филоктета или гордость Иокасты; экспозиция искусственна; сцена, в которой Филоктет узнает о замужестве Иокасты, заимствована из "Полиевкта"^**; их свидание - точная копия свидания Павлины и Севера, с той разницей, что у Корнеля это свидание что-то говорит душе, а у Вольтера не говорит ни душе, ни возвышенному уму и может нравиться лишь уму низменному. Тальма очень хорошо играет Эдипа. Но я представляю себе, что мужчина, обладающий умом Ариадны^***, сыграл бы его лучше.

^* ("Болтун" - комедия Буасси в 1 действии, в стихах (1725).)

^** ("Полиевкт" - трагедия Корнеля.)

^*** (Ариадна.- Стендаль так называет м-ль Дюшенуа. Ариадна - персонаж одноименной трагедии Тома Корнеля; роль Ариадны исполнялась м-ль Дюшенуа.)

Без конца аплодировали стиху:

 Он шел, великий царь, один, без пышной свиты...*

^* (Тираду Иокасты из "Эдипа" Вольтера Стендаль приводит по памяти, несколько искажая ее.)

В этих словах усматривают намек на Бонапарта. В каком смысле - в хорошем или в дурном? Много аплодировали также выпаду против жрецов.

В общем, это прекрасная трагедия в выспреннем стиле, пожалуй, прекраснейший образец этого жанра.

Одиннадцать стихов; дошел до 401-го. В этом месяце у меня уходило в среднем по два часа пятьдесят шесть минут на стих.

"Андромаха" (во второй раз) и "Сганарель". Тальма играл превосходно, особенно в сцене из второго акта:

 Да, да, придется вам последовать за мной.

Что это был бы за актер, если бы он все играл так! В голосе м-ль Дюшенуа, когда она читает стихи, звучит слишком много хроматических гамм. После спектакля зашел к ней, был принят превосходно; она обижена на публику, которая не вызывала ее; впрочем, она чувствует, что Тальма ее затмил.

Фавье рассказал мне, что, когда Бонапарт был молод, Тальма давал ему бесплатные билеты во Французский театр. М-ль Дюшенуа разучивает роль Монимы для Сен-Клу^*; кажется, в Париже она будет играть Инесу^** и Химену^***. Тальма слишком вял в изображении любовной экзальтации.

^* (Дворец Сен-Клу был резиденцией Наполеона.)

^** (Инеса - героиня трагедии Удар Ламотта "Инеса де Кастро", представленной впервые в 1723 году.)

^*** (Химена - героиня "Сида" Корнеля.)

"Оптимист"^* Коллена, в пяги актах, в стихах; "Неожиданное возвращение"^** Реньяра. Вернулся Дюгазон. Он отлично играет в обеих пьесах (в первой - г-на де Пленвиля).

^* ("Оптимист" - комедия Коллен д'Арлевиля; была представлена впервые в 1788 году. Г-н де Пленвиль - один из ее персонажей.)

^** ("Неожиданное возвращение" - комедия Реньяра в 1 действии, в прозе; была представлена впервые в 1790 году.)

Эта пьеса дала мне ощущение счастья; таково ее чудесное воздействие. Это, пожалуй, восхитительная идиллия, но как комедия пьеса эта чрезвычайно слаба. По-видимому, бедняга Коллен дал клятву избегать изображения энергии; его талант словно создан для того, чтобы рисовать нежную пастушескую любовь (и он привлекает нас не столько описанием этой любви, сколько изображением добрых и простых сердец); к тому же создается впечатление, будто он не позволяет своим влюбленным говорить.

После "Кандида" так легко было развить этот сюжет: надо было довести его до максимума энергии, показать характеры в действии. У Коллена длинная сцена расплывчатых объяснений между г-ном де Пленвилем и Моренвалем - "Мартеном"^* пьесы,- и это все. Хорош только стих пессимиста:

^* (Мартен - персонаж "Кандида" Вольтера, по своим убеждениям пессимист, противоположность Панглосса. В "Оптимисте" Коллен д'Арлевиля Мартену соответствует Моренваль. В предисловии к пьесе Коллен упоминает о "Кандиде".)

 Даю, что в силах дать, но люди отвергают.

Коллен пишет мягкие, плавные и довольно изящные стихи, но дело в том, что поэт беден мыслями и разжижает их. По-видимому, есть что-то общее между его душой и душой Лафонтена, но между ним и Вольтером - решительно ничего. Если душа Коллена похожа на его сочинения, то вряд ли ему когда-либо приходилось испытывать острые наслаждения Вольтера. Оптимист - это характер приятный в подлинном смысле этого слова; во всяком случае, г-н де Пленвиль очень приятен; он почти все время на сцене.

Комедия имеет одно большое преимущество перед трагедией: она изображает характеры. Трагедия изображает только страсти. М-ль Марс, как ангел, играла ничего не значащую роль. Мне очень понравился Дюгазон, он вызвал у меня на глазах слезы, и даже отрадные слезы, но лицо его недостаточно выразительно. Мне очень нравятся на сцене черные брови, я хотел бы видеть в этой роли Флери. Он похож на дядюшку из "Нынешних нравов"^* Коллена; эту роль он исполняет просто чудесно.

^* ("Нынешние нравы" - комедия в 5 действиях Коллен д'Арлевиля (1800).)

"Возвращение" - маленькая пьеска Реньяра, где больше вдохновения, чем во всем Коллене. Дюгазон восхитителен, Флери очень хорош.

Смотря "Оптимиста", я нередко испытывал сладостную иллюзию: место действия выбрано очень удачно - это красивая роща^*.

^* (Место действия "Оптимиста", как говорится в ремарке автора,- "роща, полная благоухающих деревьев".)

Зрители уловили какой-то намек на Бонапарта.

Битва при Маренго

Этот "Оптимист" сделал меня поистине счастливым; он произвел во мне целую революцию. Между тем я и прежде знал ту отвлеченную истину, следуя которой г-н де Пленвиль растрогал меня. Вот что значит могущество спектакля! Вот необычайное воздействие комедии, сыгранной Дюгазоном^*.

^* (В один из дней прериаля, кажется, 28-го, я читал Макьявелли: Tutte le opere (Полное собрание сочинений). Londra, Davies, 1772. 3 тома in-4° Национальная библиотека. См. 7-й том Тирабоски in-4°. В нем дана история итальянского театра.)

Стараюсь обрести хладнокровие, чтобы быть в состоянии исправить план моей пьесы "Два человека".

Иду в Национальную библиотеку, читаю третий том французских "Мемуаров" Гольдони^*, наименее интересный из трех. Исследовать французский стиль этого итальянца, в нем есть нечто привлекательное. Думаю, что это предельная ясность; у него короткие фразы, и он предпочитает повторить какое-нибудь слово, нежели воспользоваться местоимением. Исследовать его на досуге для моей большой работы о стиле^**.

^* (Мемуары Гольдони были написаны им в Париже и по-французски. Они появились в 1787 году в Париже, в 3 томах.)

^** (От задуманной Стендалем работы о стиле сохранились лишь краткие заметки на полях сочинений классиков, по преимуществу французских.)

Прочел одну из его комедий под названием: "Il cavaliere di buon gusto"^*, надеясь найти в ней что-либо общее с "Лжеметроманом". Это совсем не тот сюжет. "Il cavaliere di buon gusto"^** - образчик светского человека. Пьеса очаровательна; главное, здесь очень верно схвачены черты, характерные для юноши, только что вышедшего из школы. Не понимаю, почему Пикар^***, который держит театр, не берется за перевод Гольдони; в шесть дней он подготовил бы пьесу, и эта пьеса стоила бы двенадцати таких, как "Старый комедиант"^****.

^* ("Человек с хорошим вкусом"* (итал.).)

^** ("Il cavaliere di buon gusto-" ("Человек с хорошим вкусом") - комедия Гольдони в 3 действиях (1850).)

^*** (Пикар был в то время директором "Театра Лувуа", получившего впоследствии название "Театр императрицы".)

^**** ("Старый комедиант" - одноактная комедия Пикара (1803).)

Я мог бы переделать на французский лад многие сюжеты, которые Гольдони разработал по-итальянски. Если бы я привел это намерение в исполнение, то мои пьесы не имели бы совершенно ничего общего с его пьесами, за исключением темы. Его интриги недостаточно остры для меня, а его шутки недостаточно тонки для нас всех. Так, например, "Человек с хорошим вкусом" наводит меня на мысль написать пьесу под названием "Светский человек", в которой был бы дан образец поведения в высшей степени привлекательного светского человека. Надо было бы поставить его в наиболее характерные жизненные положения и показать его самообладание на протяжении по меньшей мере четырех актов. Он с честью и изяществом выходил бы из любого положения, в какое бы ни попадал, он был бы очень остроумен. Я изобразил бы его во всех жизненных ситуациях, я смог бы изобразить весь наш век, выведя остальных действующих лиц: торговца, юношу, едва вступившего в свет, и т. д., и т. д. Развить эту мысль.

Моя пьеса не имела бы совершенно ничего общего с его пьесой. Он вывел в трех актах светского человека - итальянца, я вывел бы в пяти актах светского человека - француза, и притом с другой интригой. Если бы аплодисменты публики были для подобной пьесы свидетельством, подтверждающим сходство, она явилась бы весьма забавным памятником лет через двести после ее первого представления.

Почитав Гольдони, дивишься тому, как мало драматического таланта у наших авторов. Все действующие лица этого искусного художника движутся,- они живут. Они не очень одухотворены,- он не достиг возвышенного в искусстве, но он всегда весел, совершенно естествен, и, судя по тем его вещам, которые мне известны, я ставлю его сразу после Реньяра. Таким образом, комедийный Парнас состоит из Мольера, Реньяра и Гольдони. Если бы автору комедий было запрещено изображать возвышенное, то, на мой взгляд, он никогда не смог бы справиться со своей задачей лучше, чем Гольдони; а ведь, кажется, Гольдони за один год написал шестнадцать комедий. Купить его сочинения и изучать по ним естественность.

Читаю "Il Poeta fanatico"^* **, там встречаются низменные чувства. Может быть, испанцы испытывают такое же ощущение, читая изображение наших нравов. Он выводит поэтов в смешном виде; всегда естественный, порой он радует прелестными деталями.

^* ("Поэта-фанатика" (итал.).)

^** ("Il Poeta fanatico" ("Поэт-фанатик") - комедия в 3 действиях Гольдони (1750).)

Заглядываю в "Il Moliere"^* **, написанного четырнадцатисложным рифмованным стихом. Мне кажется, Мерсье испортил его. По-моему, в нем плохи только несколько плохих шуток. Гольдони думает о большей части всех этих комедий в стихах, которые ставили во Франции около 1750 года, то же, что и я: убожество во всех смыслах.

^* ("Мольера" (итал.).)

^** (Комедия Гольдони "Мольер", в 5 действиях, в стихах, была написана на итальянском языке в 1772 году. В 1786 году она была переработана для французской сцены Себастьеном Мерсье в виде четырехактной пьесы "Дом Мольера". Наконец, 5 июля 1804 года, то есть через месяц после того, как Стендаль смотрел комедию Мерсье, Андрие поставил на сцене Французской комедии написанную свободным стихом одноактную комедию "Мольер со своими друзьями, или Вечер в Отейле".)

Вот что говорит Гольдони в третьем томе своих "Мемуаров" об "Отце семейства" Дидро: "...Это одно из тех несчастных созданий, которые существуют в природе, но я бы никогда не решился выпустить его на сцену".

Зачем показывать человеку отрицательную сторону жизни? Заслуга здесь невелика. Какая разница между "Отцом семейства" и "Оптимистом" Коллена! При равных достоинствах одна пьеса составляет несчастье, а другая - счастье зрителя.

В десять часов иду в кабинет для чтения; читаю там Палиссо^*, там же узнаю о приговоре по делу Моро. Затем - в Люксембург. Две картины Давида, недостаток выразительности.

^* (Палиссо (1730-1814) - французский писатель.)

"Сид" и "Дом Мольера". Публика жадно ловит намеки, направленные против Бонапарта и в защиту Моро. В "Доме" после слов "При дворе полно чудаков" аплодирует только один человек, но довольны все.

"Дом" пользуется настоящим успехом. Это нечто вроде диалога между актерами и публикой. Актеры говорят, публика смеется или аплодирует. Эта пьеса очаровательна своей естественностью. Гольдони, пожалуй, самый естественный из всех поэтов на свете, а ведь естественность - это один из основных признаков искусства.

Особенно удачна роль Мольера, так хорошо сыгранная Флери. Это идеальный образ меломана, карикатуру на которого мы видим в "Поэте-фанатике".

Во всяком поэте живет философ и стихотворец; стихотворца всегда можно сделать смешным, разум же - никогда.

Почти не думая об этом и записывая на ходу свои мысли, я открыл истину, которую считаю очень существенной: трагедия - это развитие действия, а комедия - развитие характера.

Тальма не очень хорошо сыграл роль Сида. Ему не хватает одного - смелости быть естественным: Eripuit coelo fulment^*. Исправлять великих поэтов, делать записи о том, как их надо играть. В "Сиде" есть много мест, нуждающихся в исправлении: стансы в конце первого акта - не что иное, как суд разума человека над движениями его сердца, а это доказывает, что он захвачен не целиком. Химена слишком часто обращается к Сиду на "ты", что лишает пьесу восхитительного смешения "ты" и "вы". Исправить это.

^* (Похитил огонь с неба (лат.).)

Во всех трагедиях акты кажутся мне чересчур длинными. Пьеса "Сид" была сыграна сегодня очень плохо, потому что не было никого, кроме Тальма, да и тот был не очень хорош; однако "Сид" никогда не казался мне чересчур длинным. Это самая стремительная из наших пьес и к тому же первая. Может быть, это происходит оттого, что наша нация больше живет умом, чем чувством.

Чтобы хорошо жилось среди людей, не надо жить для себя; чтобы создавать великие творения, надо жить только для своего таланта, формировать его, развивать, улучшать.

Я так устал от мыслей, что, несмотря на бутылку пива, за которой ходил к Бланшерону, мне не удастся их записать.

Естественность Гольдони восхитила меня, хотя, по-моему, Мерсье испортил его.

(25 прериаля (14 июня).)

Годовщина Маренго. Вечером прогулка в Тюильри с Фортюне. Он сообщает мне множество подробностей о приговоре, вынесенном Моро^*. Разговоры караульных солдат и офицеров в Тюильри накануне приговора.

^* (Генерал Моро, как известно, был обвинен в государственном заговоре и сношениях с Бурбонами и присужден к двухлетнему тюремному заключению.)

Затем мы с Барралем провожаем Туллию до дому; судя по ее взглядам, она, кажется, благосклонна ко мне. Он живет на улице Тиктонн, № 122, на втором этаже.

Гвоя истинная страсть-это страсть познавать и испытывать. Никогда еще она не была удовлетворена.

Когда ты приказываешь себе молчать, у тебя находятся мысли; когда ты велишь себе говорить, у тебя не находится ни одного слова (Наблюдал R действительной жизни.)

В мире чувства есть лишь один закон - составить счастье того, кого любишь.

Написать историю путешествия и страстей для М.

"Невозможно, чтобы другой любил тебя так, как я".

Конец двух "тревог": Жорж Кадудаль^* гильотинирован в 11 часов 35 минут вместе с теми, кто не добился помилования. "Тревоги", комедия Пикара, провалилась. Подсудимые, добившиеся помилования, приговорены к изгнанию. Моро уезжает в Соединенные Штаты, которым, в одном и том же веке, доведется увидеть Вашингтона^**, Костюшко и Моро.

^* (Жорж Кадудаль - роялист, организатор заговора, ставившего себе целью убийство или похищение первого консула.)

^** (Вашингтон - организатор и первый президент Соединенных Штатов, Костюшко - вождь польского восстания 1794 года и Моро - революционный генерал, замешанный в монархический заговор Ж. Кадудаля и мечтавший сделаться диктатором Франции, зачислены Стендалем в один разряд "республиканских героев" без всякого основания. Республиканцы видели в генерале Моро единственного соперника Бонапарта, который мог парализовать его монархические замыслы и спасти от них республику.)

В час ночи приехал Дарю-сын; в пять утра умер Дарю-отец.

Третьего дня ходил к Адели, застал ее одну; она приняла меня лучше, чем когда бы то ни было, была очень внимательна, любезна и т. д. Пробыл там полчаса. Три недели назад, в присутствии матери, она приняла меня совершенно иначе.

Сегодня пошел туда по случаю смерти Дарю, пробыл три четверти часа. У матери застал ее поверенного; через минуту явилась дочь с наперстком в руках. В разговоре она приняла тон добродетельной девицы; больше того, обсуждала с матерью вопрос о том, что будет, если она выйдет замуж, говорила, что мать останется в одном доме с ней и с зятем, и т. д., и т. д. На беду, я почувствовал, что краснею, и, выжав из себя какую-то шутку, перевел разговор на другую тему. Из всего этого я заключаю, что она стала смотреть на меня, как на возможного мужа

Но так как час на час не приходится, она уже не показалась мне такой хорошенькой, как в тот раз; сегодня я нашел ее некрасивой. Мне бы очень хотелось, чтобы она как-нибудь, только не от меня, узнала, что в то самое время, как я писал ей любовные письма, я был страстно влюблен в Викторину.

Не ходить туда десять дней. Держу пари, что это де Бор обратил их внимание на меня как на жениха; надеюсь, что когда-нибудь она будет принадлежать мне, и это будет прелестная любовница, но она была бы мне дурной женой

Вечером иду во Французский театр: "Современный человек"^* и "Пари". Играют Флери и Конта.

^* ("Наружность обманчива, или Современный человек" - наиболее известная комедия Л. де Буасси, представленная впервые в 1740 году.)

Интрига "Современного человека" должна была очень нравиться в те времена, когда обладать женщиной считалось большим счастьем; но она внушает отвращение из-за множества ложных чувств, о которых разглагольствуют ее персонажи. Многие вокруг меня говорили с выражением скуки: "Какая посредственная пьеса!"

В "Пари" совершенно отсутствует хороший тон; в нем выведены лакейские характеры. Главных действующих лиц - г-на и г-жу де Кленвиль - все время одурачивают люди, которых они считают ниже себя. Тщеславные зрители много смеются. Какую пользу можно извлечь из тщеславия? Можно ли написать пять актов о тщеславном человеке?

В семь часов вечера иду в церковь св. Фомы Аквииского, чтобы присутствовать на заупокойной мессе по

г-ну Ноэлю Дарю. Обратил внимание на пошлые, а порой и злые лица священников; в лучшем случае у них было глупое выражение.

По многим причинам у нас считается "хорошим тоном" делать то же, что делают все. Табарье пел. Все, что делаешь, надо делать с простым и естественным видом

Существует обычай посещать дом покойника Вы садитесь в черную карету, едете в церковь, после отпевания провожаете умершего до его последнего жилища. Летний дом, зимний дом.

В четыре часа летний дождь. Обедаю на улице Луа, напротив мостков; люди, проходящие наверху, очень забавляют меня некоторыми характерными черточками. Дождь навевает на меня ту сладостную нежность, какую я испытывал в Италии,

Читаю в Национальной библиотеке: философские трактаты Юма - посредственно; потом "Ореста" Альфьери - божественно. Вчера читал "Мысли" Вовенарга, произведение весьма посредственное. Ничто так не обесцвечивает жанр, который любишь, как посредственность.

В три четверти девятого прихожу к г-ну Карраре; застаю там г-жу Каррара, Адель^* и г-на Давранжа, если не ошибаюсь, смотрового инспектора В девять часов Давранж уходит, я остаюсь с дамами до сорока пяти минут десятого. Предложил г-же Каррара свести ее в будущий четверг на бал в Ранелаг; думаю, что она согласится. Во время этого визита меня смутила одна вещь. Я говорил, рассказывал, смешил; должно быть, в прошлый раз, после моего ухода, г-жа Каррара сообщила им о моем мнимом успехе у Из. П. Тем не менее, когда я пришел, разговор то и дело замирал. Что это: естественный результат глупости Давранжа и застенчивости остальных? Или это я стеснял их? Такое положение продолжалось и после ухода Давранжа, я один поддерживал разговор. Адель показалась мне великолепной. Я тем более расположен поухаживать за ней, так как ничего к ней не чувствую; в ее облике нет ничего оригинального. Я неправильно вел себя в отношении Даврапжа, я слишком его затмевал. Если он будущий муж Адели, то я плохо устраиваю свои дела; исправить это при первой же встрече. Я едва не растерялся, увидев, что разговариваю с безжизненными статуями; это лишило мою беседу естественности; оправиться у меня не было времени, приходилось без умолку говорить, но у этих дам нет ни достаточного опыта, ни - в данное время - достаточного количества визитов, чтобы они могли уловить этот оттенок. Стоит на миг отдалиться от света, как становишься крайне подозрителен; видишь смешное и не смеешь сказать: "Это смешно",- потому что думаешь: "А вдруг это модно?"

^* (Адель, которая появляется в этой записи,- сестра жены генерала Мишо, Адель Ландевуазен (1786-1832).)

Адель заговорила о "Маленьком городке" Пикара; она говорила очень быстро. Может быть, я показался ей чересчур болтливым. Если мне посчастливится встретить там кого-нибудь, кто придет к ним с визитом впервые, разыграть влюбленного и, следовательно, говорить мало. Она играет на фортепьяно, у нее есть Эрар; сделать ей комплимент по этому поводу. Она жила прежде в Клермоне, в Бовези, маленьком городке, насчитывающем 3 тысячи жителей, в пятнадцати лье от Парижа.

Одна парижская модница приехала туда и не "привилась"; в первые дни ее рассматривали, как диковинку, потом забыли о ней. Эти дамы сообщили мне, что за Аделью ухаживает человек, который очень близок ко двору. Они полагают, что у него двадцать тысяч франков ренты. Я добавил: "По меньшей мере". Кто это - Рапп, Лакюэ? Они еще не женаты^*.

^* (Думаю, что это была попросту болтовня г-жи *** относительно Марсиаля, который действительно часто там бывает, но он еще два месяца назад сообщил мне по секрету, что собирается жениться на м-ль Сен-Флориан.-23 брюмера XIII г.)

Разница в манерах (воспитании) между двумя Аделями; должно быть, они питают друг к другу почти одинаковые чувства. Адель Ландевуазен великолепна, Адель Ребюфе танцует, как ангел; они встретились на балу, и, конечно, этого было достаточно для них, чтобы невзлюбить друг друга. Когда речь зашла об Адели Ребюфе, Адель Ландевуазен промолчала и этим поставила себя в выгодное положение. Адель Ребюфе много говорила мне о другой Адели, отдавала ей должное, критиковала ее, сказала, что она не умеет себя держать, но отметила также и ее достоинства, признав, что она очень красива, и добавив, что на балу она не произвела того впечатления, какого можно было ожидать, и т. д.

Вот что делает разница в воспитании. Продолжать изучать их и не верить фразам. Стараться разглядеть истинное, природу,- это для меня основа всего: наслаждений, славы, счастья.

Чудесный день. Встав в десять часов, идем в кафе Режанс. Туда приходит аббат Эли, и мы вместе отправляемся в Тюильри, где остаемся до часу, причем он все время с нами. Он бесконечно нас забавляет. То, что он нам рассказал, подтверждает мои теории. Мы отлично видели Бонапарта; он проехал верхом в пятнадцати шагах от нас; он ехал на прекрасном белом коне, в красивом новом мундире, в обычной треуголке, в форме полковника гвардии, с аксельбантами. Он все время раскланивался и улыбался. Улыбка театральная, при которой сверкают зубы, а глаза не улыбаются: улыбка Пикара.

На празднестве перед Домом инвалидов была давка. Он вышел из Тюильри в полдень и снова вошел туда в половине четвертого. Особо отведенные места у Дома инвалидов были заняты не все. На его пути раздавались крики: "Да здравствует император!",- но очень слабые, и еще слабее: "Да здравствует императрица!".

Тринадцатого он был во Французском театре, где ставили "Ифигению" (бесплатный спектакль). Он не был встречен аплодисментами. Накануне он был на "Бардах". Опера, когда театр полон, дает сбор в 12 тысяч франков. Театр был переполнен, но сбор равнялся только 6 тысячам франков. Вот почему ему аплодировали.

Вечером, в восемь часов, иду к г-же Каррара. Встречаю там г-на Кассини в мундире и с крестом. Мне впервые приходится наблюдать глупое тщеславие и болтливость ученого, жадное стремление человека, не привыкшего к уважению окружающих, каждую секунду напоминать себе и другим об этом уважении. Надо сказать, что если все люди науки похожи на г-на Кассини, то это очень скучная и смешная компания. Каждую минуту такие фразы: "Ученые, вроде нас, должны... Нам, ученым Академии... Он (Борда) пользовался большим уважением со стороны самых крупных ученых Академии, мы очень считались с ним". Этим людям совершенно необходим свой Мольер.

Мы пошли в Тюильри пешком, причем я шел под руку с г-жой Каррара. Адель шла под руку с племянником г-на Каррары. Нас было человек семь - восемь, иллюминация нам очень понравилась. Мы зашли к г-ну Дежу, скульптору, чтобы посмотреть на фейерверк, но он оказался совсем ничтожным. Кажется, г-н Дежу узнал во мне человека, который нелестно отзывался о нем на улице.., за главным почтамтом.

В двенадцать часов ночи на площади Пале-Рояль все сели в фиакры, предварительно пригласив меня отобедать на вторник. Моя обычная лихорадка немного мешала мне.

Смотрел "Лето кокеток" и "Модных мещанок". Обе эти пьесы Данкура крайне скучны, все в них вяло, ничто не привлекает. "Смешные жеманницы" все еще вызывают смех. Все в них выразительно: как сильно должна была действовать пьеса в свое время, когда все в ней звучало злободневно! Вот она, vis comica^*, которую необходимо приобрести и без которой нет комедии. В прошлом году я и не подозревал об этом; мне казалось, что, с силой изображая страсти, я уже достиг комедийности. Хорошенько изучить нравы моих современников, то есть то, что кажется им справедливым, несправедливым, честным, бесчестным, хорошим тоном, дурным тоном, смешным, приятным и т. д. Все это меняется каждые полвека.

^* (Сила комического (лат.).)

Читаю в библиотеке "Дух Мирабо"^*, книгу, которую надо глубоко обдумать и обсудить. Читаю раздел: Философия. Нахожусь в самом чудесном состоянии, какое у меня когда-либо бывало в жизни. В творениях этого большого ума нашел множество мыслей, которые уже приходили мне в голову. Так, например, относительно Монтескье, о том, что его "Дух законов" долго не проживет; мои мысли (приблизительно) о невоздержанности как о пороке, который вреден лишь тому, кто им страдает. Как мне кажется, он развил то, что я сам думал о христианстве. Он восхищается Жан-Жаком, главным образом его добродетелью. Он (так же, как и Гельвеций) считает его великим скорее за возвышенность в деталях, чем за общую систему. Мирабо написал сорок томов. Особенно внимательно прочитать "Секретную историю Берлинского двора", для изучения характеров: "ErotiKa Biblion"^** ***, исповедь знатного повесы, чтобы заглянуть в душу истинного развратника.

^* ("Дух Мирабо" - избранные места из сочинений Мирабо, излюбленный тип изданий конца XVIII - начала XIX века.)

^** ("Книгу любви" (греч.).)

^*** ("Erotika Biblion" ("Книга любви") - произведение Мирабо, полное грубой эротики, написанное им в молодые годы.)

Мирабо очень походил на женщину; в своей жизни он испытал все страсти, за исключением скупости и зависти.

Но руководило им не тщеславие, а, как мне кажется, любовь к физическим наслаждениям.

Вечером пошел в Оперу, где не был почти полтора года. Впервые смотрел "Клиссона", пошлую глупость, написанную для восхваления Бонапарта и для того, чтобы дать возможность выискивать намеки. М-ль Шоле - очаровательная актриса; своей осанкой и манерами она целиком отвечает моему представлению о трагической актрисе; видно, что ее одушевляет чувство; в этом отношении она - полная противоположность м-ль Жорж. Смотрел "Психею", тоже впервые; этот балет очаровал меня. Дюпон довольно изящен, но он слишком увлекается пируэтами, которые благоразумно бросил когда-то и за которые теперь снова взялся, потому что публика их любит. Если бы не это, он вызвал бы в душе чудесное чувство, подобное тому, какое рождает эклога Вергилия. Он иногда производил на меня такое впечатление в своей прелестной роли Зефира. Г-жа Вестрис исполняла роль Амура, а какая-то довольно хорошенькая танцовщица - Психеи. Г-жа Вестрис играла пантомиму Амура в течение каких-то считанных минут; Амуру следовало бы более глубокими переходами склонить свою возлюбленную к тому, чтобы она сделала его счастливым. Большая актриса могла бы достичь в этом месте необычайной высоты. "Психея" очаровала меня, это прекрасная вещь; посмотреть ее еще раз.

Размышляя о вздорности "Коннетабля де Клиссона", я набрел на мысль о том, что можно было бы написать отличную оперу в трех актах, под названием "Дон Карлос". Зритель увидел бы прекраснейшие в мире празднества, а посреди этих чудес искусства - Филиппа II, ненавистного тирана, и Карлоса с Изабеллой, обезумевших от любви; зритель увидел бы, как им мешает окружающая их пышность. Я утешил бы людей, сожалеющих о том, что они не короли, показав, как часто величие сковывает венценосцев и как усиливается печаль в чувствительной душе Изабеллы, вынужденной сохранять внешнее спокойствие, несмотря на отчаяние в сердце. Я показал бы ее ненавидящей свое величие и мечтающей о безвестности. В таком освещении любовь королей была бы подана впервые. Пьеса в своей основе была бы проникнута республиканскими принципами и произвела бы тем больший эффект, что слова "родина", "добродетель" и т. д. не произносились бы в ней вслух. Изабелла могла бы стать одним из наиболее трогательных образов, выведенных на сцене, а моя опера - лучшей из всех существующих. Балетные сцены были бы введены в нее самым естественным образом: свадьба Изабеллы и Дон Карлоса или свадьба короля, в зависимости от того, какой я выберу план. Три главных актера не остались бы безучастными зрителями балетных сцен, они часто прерывали бы их тем или иным знаком, словом, вручением письма; шпионы - каким-нибудь замечанием; это внесло бы в балетные сцены то оживление, которое обычно в них отсутствует и которое всех привело бы в восторг. Слабое подобие этого я видел в "Фигаро", поставленном в Опере два года назад.

Пьер Корнель

Итак, я могу написать прелестную пьесу под названием "Дон Карлос", в трех актах. Действующие лица: Филипп II, Дон Карлос, Изабелла. Это ничуть не повредило бы трагедии, которую я смогу когда-нибудь написать в духе "Марка Юния Брута"^*.

^* ("Марк Юний Брут".- Стендаль имеет в виду трагедию Альфьери "Брут".)

Прочесть для изучения поэтики несколько современных опер и оперы Кино.

Смотрел с Барралем "Родогуну"^*, после которой должен был идти "Флорентиец". Мы ушли сразу после "Родогуны", чтобы не ослабить полученного впечатления. Барралю едва не стало дурно, когда м-ль Флерй произнесла:

^* ("Родогуна" - трагедия Корнеля.)

Тальма был изумителен; я ни разу не видел, чтобы он так играл после "Андромахи", в которой он выступал 5 прериаля XII года (25 мая 1804 года). Он превосходно передал всю прелесть дружбы. Он начал в тоне полнейшей естественности и в первых четырех актах ни разу не нарушил ее; в пятом - несколько выкриков, вполне извинительных, принимая во внимание ужасное положение Антиоха. В общем, великолепен. Во всех своих позах он очень напоминает прекрасные фигуры Рафаэля. В первых четырех актах он был в белом, в последнем-в красном и в диадеме. Он превосходно передал общую подавленность, вызванную скорбью. Порой этому великому актеру недостает выдумки, а порой и естественности. А Жофруа и К° почти упрекают его в том, что у него ее слишком много; они говорят, что у него естественность дикаря. Это заставляет меня предположить, что манера Лекена была не очень естественна. М-ль Рокур, Флери и Дама играли довольно посредственно. М-ль Рокур была одета очень хорошо, в длинном черном плаще.

Никогда еще "Родогуна" не производила на меня такого впечатления. В изображении характеров там есть красоты самого возвышенного порядка (стоят ли они наравне с прекрасными сценами Шекспира?), но есть также большие недостатки в отношении scenegiatura^*. Последних было бы очень легко избежать. Думаю, что изучение Альфьери укрепит меня в этом отношении.

^* (Постановки на сцене; здесь - сценичности (итал.).)

В изображении характеров я заметил два недостатка: первый тот, что у Клеопатры, когда она говорит с Лаоникой, такой вид, словно она поучает ее. Эти поучения превосходны, но неуместны; они делают пьесу холодной. Надо было применить нравственные правила к событиям, не провозглашая их.

Второй недостаток, по-моему, пришел к нам от испанцев. Это ложная утонченность, которая мешает персонажам углубляться в подробности, вследствие чего мы никогда не испытываем ужаса, как это бывает с нами в пьесах Шекспира. Они не отваживаются назвать свою спальню спальней, они мало говорят о том, что их окружает.

Селевк недостаточно нежен со своим братом в реплике: "столь мудрая печаль" и т. д. (акт II, сцена IV); он резок со своей матерью (акт IV, сцена VI). Вообще же все персонажи болтливы. Кроме того, имеются большие недостатки в отношении сценичности. Но чего только не искупает пятый акт! У самого Шекспира нет ничего прекраснее. По-моему, в настоящее время "Родогуна" - этот триумф уверенной и величественной манеры великого Корнеля - следует сразу же за "Сидом", и пьесы располагаются в таком порядке: "Цинна", "Сид", "Родогуна", "Гораций", "Полиевкт" и т. д. Я поставил бы ее непосредственно после "Андромахи" и "Федры", и, таким образом, в ряду прекрасного это будет четвертая или пятая по порядку французская пьеса.

Тальма очень хорошо выразил любовь.

Ложная утонченность резанула меня в двух местах: при расставании Лаоники с Родогуной и в следующей сцене - при расставании этой принцессы с Оронтом. Эти две сцены заставили бы оледенеть от ужаса у Шекспира, у которого Оронт подробно перечислил бы все оставшиеся возможности, дав тем самым представление о грозящей опасности.

Первые два соображения гораздо больше волновали меня, пока я сидел в зале, но у меня не было карандаша.

Барраль был в восторге от этой пьесы; ему особенно понравилось то, что, когда говорит один персонаж, кажется, что возразить ему невозможно, а между тем его собеседник находит нечто такое, что еще сильнее. Прекрасные места из "Родогуны" действуют на него гораздо сильнее, чем не менее красивые отрывки из "Андромахи" и "Федры"; последние он считает пригодными для людей пылких, для женщин. "Это красоты для чувствительных людей,- говорит он,- тогда как "Родогуна", черт побери, задевает вас за живое". "Дело в том,- отвечаю ему я,- что здесь речь идет о жизни, а жизнь любят все".

В сущности, вот она, подкрепленная отличным примером, созданная у меня на глазах и мною самим,- истина, которую я записал уже давно: по-видимому, Шекспиру, такому естественному, пылкому и могучему, недоставало, чтобы достичь верха совершенства, лишь искусства сценичности Альфьери и корнелевской манеры слагать стихи.

Впрочем, все, что я только что написал, не было бы понято ни Барралем, ни кем-либо другим, если бы я вздумал высказать им это. Они не видят того, на чем основаны эти истины. Вполне понятно: они не размышляли о них с самого детства, как это делал я. Итак, никогда не следует беседовать о литературе.

Мы прошлись по Пале-Роялю, поужинали и отправились домой; было довольно холодно. Целый месяц идут непрерывные дожди.

Был на "Аделаиде Дюгеклен"^* и на "Лекаре поневоле". Лафон вернулся и выступил в роли Вандома; он более естествен, чем я ожидал от него, но голос очень слабый, и по-прежнему немного гасконский вид. Впрочем, он вполне отвечал духу своего поэта, так как все персонажи пьесы - гасконцы; никакой естественности, видно, что все свои подвиги они совершают из самолюбия, но так или иначе, они их совершают, и на этой канве держится вся пьеса. Стиль, так же как и чувства, далек от прекрасной природы и даже вообще от всякой природы. Подлежащие, которые повторяются для того, чтобы составить строку:

^* ("Аделаида Дюгеклен" - трагедия Вольтера (1734). Герцог Бондом - персонале этой трагедии.)

 Мой гнев,- о да, мой гнев, и т. д.;

все это ненужные стихи - для рифмы. Есть десятка три строк, выражающих именно то, что они должны выражать, и иной раз даже ритмичных; все они подражают Расину и часто прямо списаны с него.

В Шекспире привлекает то, что вы видите характеры его героев. У всех почти героев Вольтера предполагается характер прусского короля; они творят великие, но малосимпатичные дела, и сердце их иссушено тщеславием.

Эта пьеса обладает тем достоинством, что в ней нет ничего второстепенного; зато и ничего естественного,- вот что отодвигает ее на третий план. "Лекарь", несмотря на шарж, заставил до самого третьего акта хохотать многочисленных зрителей, оставшихся в зале; в одном месте даже похлопали. Сганарель - это поистине характер. Так приятно было отдохнуть на естественных характерах после всех этих надутых и тщеславных героев!

"Оссиан" Лесюера. Какой эффект мог бы произвести трагический поэт, если бы он располагал подобными средствами! Жалкие балетные сцены, музыка, которая не режет ухо, но не приковывает к себе ни одной арией. Кажется, будто в либретто намеренно избегали всего, что могло быть хорошо. Декорации правдивые и свежие, но не увлекательные; видно, что тот, кто их писал, не обладает восприимчивой душой.

Смотрел "Цинну", которого не видел почти полтора года, а затем "Мольера". Пожалуй, никогда еще на "Цинне" не было столь внимательных зрителей. У Корнеля была изумительная голова, полная великих истин,- вот в чем, по-моему, причина самобытности его творений. Однако доводы, которые приводят в защитительных речах второго акта Цинна и Максим, не кажутся мне наилучшими. Максим должен был привести тот довод, который лежит в основе панегирика Плиния у Альфьери.

Цинна, испытывающий угрызения совести, не гражданин, а просто человек, нимало не влюбленный в славу, а следовательно, преследующий собственные интересы в ущерб интересам своих сограждан.

Смотрел "Цинну" и "Свидание" - пошлую пьесу Виже. Дважды аплодировали и кричали "браво" стиху:

 При жизни чтит он их, а мертвых - ненавидит.

Аплодировали также и этим стихам:

Публика уловила шесть или семь намеков, бросавшихся в глаза. Лафон играл Цинну и сыграл его из рук вон плохо. В продолжение всей пьесы он казался мне раболепным царедворцем, пытающимся усвоить мужественный характер речи истинного республиканца. Вместо твердости - нелепое тщеславие; о себе он говорит не иначе, как с благоговением; он отвратительно морщит нос; в первой сцене второго акта его манера читать стихи просто смешна, он больше двадцати раз исказил текст Корнеля. И что же! Никто не почувствовал его пошлой посредственности! Завтра будут говорить, что он играл слабо, но ни один человек не скажет, что ему никогда не сыграть этой роли и ей подобных.

Любопытно наблюдать в этой роли Тальма и Лафона: первый - республиканец, второй - придворный льстец.

"Примиритель", пятиактная комедия Демутье, которую я смотрел впервые, а затем "Ложные признания". В обеих пьесах - Флери.

В "Примирителе" все симметрично, никакой естественности. Ни красоты, ни недостатки этой пьесы не похожи на красоты и недостатки других пьес; по-видимому, Демутье был на пути к тому, чтобы дать развитие образу протагониста. Пьеса не вызывает скуки, но ведь это первое представление; на втором я, наверно, зевал бы, несмотря на талант Флери.

Тонкость Мариво очаровательна, когда она уместна и, не затягиваясь слишком долго, не успевает утомить мозг; она отвратительна, когда фальшива. В "Ложных признаниях" есть пошлости, которые не могли бы проскользнуть у Пикара, но Мариво хотел быть изысканным и боялся быть естественным - болезнь вкуса во времена монархии.

Комедия Мартелли "Два Фигаро", затем "Школа мужей".

Плоская и ничтожная интрига в пяти актах, которая в пятом акте слегка оживляется благодаря одному недоразумению, отвратительному, но вызывающему смех.

Видел Барраля, Марсиаля и Манта. Часто бывая в театре, мало думал о своих прежних воздушных замках - о счастье, приносимом любовью.

Этот месяц я провел в изучении высокой философии, чтобы найти основу для лучших комедий, какие только возможны, и вообще для лучших произведений, а также чтобы отыскать тот путь, на котором я мог бы скорее всего обрести в обществе все то счастье, какое оно может мне дать.

Каждый вечер меня немного лихорадило, и все же я был счастлив! Я желал бы, чтобы остаток моей жизни дал мне соответственно столько же радостей, сколько этот месяц. Я познал самого себя и увидел, что должен постучаться в храм воспоминаний, чтобы найти счастье, и что любовь к женщине останется для меня единственной страстью, которая не будет изгнана любовью к славе, но все же будет подчинена этой последней, а если ей и случится одержать верх, то лишь на короткие мгновения.

Насколько я могу судить, будучи еще так близок к прошлому, тремя чудеснейшими мгновениями в моей жизни были: вечер, когда Адель прильнула ко мне во время фейерверка у Фраскати, в X году, если не ошибаюсь; воскресенье в Кле в ... году и сегодня.

Я заметил, что с тех пор как моя любовь к Адели ослабела, воспоминание о счастливом мгновении у Фраскати мало-помалу теряет свою прелесть и стирается (сделать из этого общие выводы). В ту минуту, однако, оно 'было от этого не менее сильно; однако же сумма счастья, которую оно доставит мне за всю жизнь, уменьшится оттого, что удовольствие вспоминать о нем продлится только два года, тогда как воспоминание о наслаждениях, доставляемых любовью к славе, будет жить дольше. Во всяком случае, я не чувствую себя расположенным расстаться с этой возлюбленной.

Мне кажется, что при моей теперешней голове, при моем теперешнем взгляде на вещи я могу наслаждаться этими острыми и, можно сказать, божественными радостями только в Париже.

Вечером смотрел "Цинну". Тальма играл гораздо хуже, чем обычно, потому что держался менее естественно.

На следующий день смотрел "Гризельду"^* - скучно.

^* ("Гризельда" - опера итальянского композитора Паэра.)

Пятницу провел с Марсиалем. Ходил к г-же Ребюфе и к Лариву^*. Курс из двенадцати уроков по двенадцати луидоров за каждый - это дорого.

^* (Ларив (1747-1827) - известный в то время актер. Стендаль одно время учился у него декламации.)

Возвращаясь после завтрака, встретили Диде^* и Мульзена^**, которые нас радостно обняли. Затем пошли в музей. Картина "Судья" не произвела на них почти никакого впечатления. Причина, на мой взгляд, кроется в смятении души, чрезмерно занятой своим "я" (у только что приехавших провинциалов) и неспособной поэтому отзываться на прекрасное. Вот что необходимо заметить: у души есть только состояния, у нее нет устойчивых свойств. Куда девалась радость человека, который плачет? Никуда. Это было состояние. Бесконечная скука, которую Барраль испытывает в обществе Диде и Мульзена. По-моему, Мульзена можно до некоторой степени отнести к разряду Руже. Но какая разница! Первый смешон, второй не достоин даже и такой характеристики. Мои основания для сравнения заставляют меня строже других оценивать людей; к тому же я стараюсь, чтобы все чувства моей души были благородны, чтобы все они были достойны театра. Будучи слишком строгим, я, должно быть, теряю при этом известные радости. Возмещает ли мне их эта страсть, даруя другие наслаждения?

^* (Морис Диде - друг детства Стендаля, охарактеризованный в "Анри Брюларе" очень нелестно: "Впоследствии пошлый ультра, мэр Домена, писавший в газете безграмотные ультрароялистские письма".)

^** (Мульзен упоминается в "Анри Брюларе" как "глупый и ужасно важничавший, ныне богатый и важный буржуа в Гренобле, без сомнения, один из самых жестоких врагов здравого смысла".)

Раз двадцать навещал Манта, который болен подагрой.

Думаю о комедии, и мне приходят в голову отличные мысли по поводу отвратительного. Поэт, который изображает в комедии отвратительное, выходит за рамки комедии. Изучение комедии - это почти то же, что изучение света: оно скорее всего может сформировать мой характер.

Когда я начну подвизаться на поприще поэзии, надо будет держаться поближе к Марсиалю и к девицам из Оперы, чтобы начисто избавиться от налета приниженности, который этот род искусства со времен Расина и Буало придает поэтам в присутствии людей высшего общества.

Усвоить манеры эпикурейца Шапеля^*, для которого стихи - нечто второстепенное, а не основное.

^* (Шапель - персонаж комедии Стендаля "Летелье".)

Сегодняшний день был таким, какими я представлял себе дни своей жизни с тех пор, как начал серьезно думать о том, чтобы стать настоящим поэтом. Утро - за плодотворной работой, вечер - в высшем свете. После обеда, в семь часов, иду с Барралем в Тюильри и встречаю там Марсиаля под руку с Аделью и ее матерью.

Не продолжаю описания: мне пришлось бы отшлифовывать его слишком долго, чтобы оно могло отразить то ослепительное счастье, какое я вкусил впервые в жизни и после того, как желал его так сильно.

Читая эти записки, я часто ругаю себя; они не вполне передают мои ощущения: так, например, слово "отличные" в выражении "отличные мысли", которое я употребил немного выше, просто отвратительно. Это все равно, как если бы мужчина, говоря о цвете лица женщины, сказал бы: "Оно - телесного цвета".

Чем больше познаешь человека, тем легче прощаешь своим друзьям их маленькие слабости. Великолепные поступки протагонистов, отражающие максимум страстей (в трагедии) или человеческих взаимоотношений (в комедии), заставили бы меня бежать в пустыню, если б я вложил в людей большого света всю ту непримиримость, какую вкладываю в свои персонажи.

Всячески этого остерегаться: это мой большой недостаток, и он может сделать меня в глазах светских людей столь же смешным, сколь Лагарп был бы смешон в моих, если бы он вздумал бесцеремонно критиковать "Цинну".

Утром у Ларива, который нам сказал, что во всем Париже не найдется двух учеников с такими способностями, как у нас. Обедаю с Марсиалем; он рассказывает о нелепой репетиции, на которой был вместе с Пьером и с Табарье; м-ль Флери хотела на ней заменить "тигра" - "варваром", а Сен-Фаль, говоря о треножнике, сказал "она".

Смотрел "Мизантропа", посредственно сыгранного Сен-При. Не стал дожидаться второй пьесы, чтобы не сгладить впечатления, которое произвела на меня первая.

Чувствую, что можно было бы написать гораздо лучше. Смогу ли я когда-нибудь осуществить на практике то, что чувствую? Область, в которой, как мне кажется, я мог бы добиться чего-то большего,- это сценичность, где я являюсь учеником великого Альфьери. В пьесе, названной "Мизантроп" (раз уж принято именно так называть Альцеста), он должен был бы давать ход всему, все должно было бы вращаться вокруг него. Между тем:

1) Не он герой развязки.

2) Сцена с двумя маркизами и длинная сцена с Арсиноей - всего лишь эпизоды.

3) Поступки протагониста недостаточно отражают его характер, и Мольер не ставит его в те ужасные и затруднительные положения, в которых поединок двух страстей так хорошо показывает нам сущность характера. Мы должны были бы видеть в этой пьесе самые решительные поступки, на которые толкает Альцеста его характер; вместо этого мы видим лишь одну сильную сцену - сцену с сонетом. В любовных сценах с Селименой мы видим истинно влюбленного, а вовсе не мизантропа. Короче говоря, эта пьеса не дает всего того, что ей следовало бы дать. Ей следовало: во-первых, обрисовать нам Альцеста самыми выразительными штрихами, какие только возможны; во-вторых, сделать так, чтобы эти штрихи, наилучшим образом рисуя характеры, были умело распределены и приковывали к себе внимание.

Ничего этого нет; пьеса холодна, в ней нет ни пыла трагедии - той тревоги, в которой вас держит "Орест" Альфьери,- ни пыла комедии, того пыла, который царит в "Мнимом рогоносце" или в "Лекаре поневоле" и причина которого в том, что ум без конца занят чем-то новым.

У Альцеста есть один основной недостаток: он недостаточно рассудителен. Ему следовало понять, что причина всех зол, которые он не в силах терпеть, лежит в монархическом правлении, и обратить против тирана ту ненависть, какую ему внушают пороки его современников. Если он не встал на этот путь, если у него не хватило на это сил, то ему следовало создать себе ясное представление о добродетели и, чтобы совершить еще несколько добрых поступков (не ведя борьбы с корнем зла), остаться в свете, объединиться с теми немногими порядочными людьми, которых можно там встретить, и делать то добро, какое возможно. Если же Мольер хотел сделать своего Альцеста смешным, поскольку тот не встал на этот путь, он должен был показать это нам и высказать ему это хотя бы устами Филинта.

Этот Филинт не приводит разумных доводов, чтобы убедить своего друга; любовь его все время напоминает о том, что вы смотрите комедию; Филинта следовало бы упразднить. Вообще этот персонаж, да и все второстепенные персонажи комедии, не вполне естественны. Мне хотелось бы, чтобы эти персонажи, по большей части остроумные и веселые, подарили нам улыбку счастья.

Стиль "Мизантропа" устарел, потому что он чересчур образен. Вот эти-то образные выражения и устарели. Местами он также несколько груб. Вообще он недостаточно стремителен,- слишком много болтовни. Первые две сцены "Лекаря поневоле" и многие сцены из "Лжеца"^* гораздо более стремительны.

^* ("Лжец" - комедия Корнеля.)

Все это не мешает этой пьесе быть второй или третьей комедией в мире, если даже не первой. Возможно, что опубликование произведений Альфьери несколько изменит этот счет. При настоящем положении вещей "Филинт" Фабра - французская комедия с наилучшей сценичностью.

У Шекспира есть "Тимон"^*, недурная комедия по сравнению с этой, но сюжет ее неинтересен. Мы и сами хорошо знаем, что друзья богачей больше любят их стол, чем их самих.

^* (Вероятно, Стендаль в это время еще не читал "Тимона Афинского" Шекспира, так как он называет эту трагедию комедией.)

В "Мизантропе"^* имеется образчик великолепного диалога; вот это место:

^* (В цитате из "Мизантропа" реплики принадлежат Селимене и Альцесту (действие 2-е, явление 1-е).)

- Гнать жалкого должна я от своих дверей?

- Не палка тут нужна сударыня, поверьте: Тут сердце надобно...

Впрочем, если я когда-нибудь буду писать такую серьезную комедию, вспомнить, что появление Дюбуа - как ни плох этот комик - веселит и доставляет большое удовольствие.

Поездка в Ренн.

Отец должен выдать мне 1 вандемьера XIII г. (24 сентября 1804 г.) 327 франков сверх обычного содержания.

Если я уеду 1 вандемьера, у меня будет 200 франков из моего содержания. На расходы мне надо 100 франков, следовательно, придется попросить 200 франков у Марсиаля.

Если я буду дьявольски экономить в вандемьере, то в лучшем случае смогу не наделать новых долгов благодаря трем луидорам Ла...

Итак, 1 брюмера XIII г. (23 октября 1804 г.) у меня будет 100 фр. долгу, и если к этому времени отец ничего мне не пришлет, придется попросить 200 фр. у Марсиаля; тогда, если я не отдам свой долг в 100 франков, 1 брюмера XIII г. у меня будет 300 франков и все принадлежности, необходимые для поездки.

Следовательно, если говорить о Ренне, поездка туда не так уж невозможна. Взять с собой одежду: мой фрак (еще негуюхой), 6 рубашек, 6 галстуков, б носовых платков, 2 пары нанковых коротких штанов, 4 пары шелковых чулок, 1 пару новых ботинок. Купить: зеленые брюки, сапоги за 48 ливров, 1 жилет.

Теоретически это возможно, подумать об этом. Но уж тогда зимой никаких прогулок, никаких приятных неожиданностей; до 1 брюмера (23 октября 1804 г.) у меня, стало быть, остается полтора месяца. Это еще далеко.

17-го впервые почувствовал усталость от светской жизни. В десять часов пошел к Марсиалю, оттуда вместе к Лариву. Завтракали в кафе Фуа, оттуда пошли к Роберу уплатить остаток по счету (обед обошелся в 163 франка, нас было двенадцать человек; да еще дали 12 франков на чай лакеям). Мне не раз случалось видеть Марсиаля в таком состоянии полускуки: у них это бывает часто; но мне стало по-настоящему скучно от этой жизни, проходящей среди развлечений, которые, правда, считаются пес plus ultra^* хорошего тона, но нисколько не развлекают. Впервые светская жизнь вызвала у меня скуку. Я заглянул в самого себя и понял, какое удовольствие всем им в таком состоянии должно доставить хорошее литературное произведение.

^* (Как нельзя более; здесь - пределом (лат.).)

Ездили с Марсиалем к Лариву в Монлиньон (в лесу Монморанси). Приятный день, очаровательная местность. Вернулись в девять часов. Марсиаль пошел к Мильер. Я зашел к Ленуару, взял "Тимона Афинского", прекрасную комедию Шекспира, и отправился домой спать.

Вкус (правила для достижения того или иного эффекта) в его подлинном смысле - это половина таланта. Вот этой-то половины и недостает Марсиалю. Возвращаясь домой в своем кабриолете, он прочел мне при свете луны свои стихи о возлюбленной некоего кавалера мальтийского ордена. Стихи неплохие; в них есть остроумие, потому что он пытался быть одновременно и страстным и остроумным; но страстные люди не бывают остроумны, а он не знает этого, так как недостаточно изучал человеческое сердце.

Только что пришел с обеда, где встретился с человеком, который был со мной необычайно любезен.

Мант зашел за мной в три часа; мы отправились в Ротонду, в Пале-Рояле; встретили там сначала Ал-легре с двумя провинциалами, затем милого Пене с г-ном Дюпюи, коммивояжером торгового дома Лаваль, который две недели назад приехал из Испании, где провел четыре года.

Идем обедать к Гриньону: обед нам обходится в 5 ливров 8 су. Нас семеро: два идиота-провинциала, которые все время молчат; Аллегре - провинциальный любезник, который рассказывает нам, как он в течение двух часов подряд разыгрывал глухого в одной из придорожных гостиниц (самый замечательный момент в этом приключении - разбитая тарелка); Мант, милейший Пене, беарнец Дюпюи и я.

Господин Дюпюи рассказал нам, какие почести отдают в Испании Моро; губернатор Кадикса поселил его у себя в доме: когда утром Моро выходит на улицу в синем сюртуке, круглой шляпе и с трубкой в зубах, детишки бегут за ним и кричат: "Да здравствует Моро!" Дюпюи и еще восемнадцать французов, случайно оказавшихся в Барселоне, в той же гостинице, что и он, устроили обед в его честь; жена его была приглашена, но не могла присутствовать, а он пришел и, не ломаясь, рассказывал им о своих сражениях.

Князь Мира^*, бывший простым лейб-гвардейцем, теперь могущественнее испанского короля, потому что спит с королевой. Князю тридцать лет, и он великолепный мужчина. Встреча на улице: он - во главе своих гвардейцев. Эпизод с архиепископским дворцом. Эпизод с четками. Его все ненавидят; он не злой человек, но унижает самолюбие окружающих. Королева дала из-за него пощечину своему сыну, принцу Астурийскому, восемнадцатилетнему юноше, который, видимо, ненавидит Годоя (князя Мира) и которого, может быть, именно за это, обожает вся Испания.

^* (Князь Мира, Мануэль Годой, был бедным двадцатитрехлетним дворянином, когда на него обратила внимание испанская королева Мария-Луиза и сделала его своим фаворитом и первым министром. Он фактически правил Испанией во все время царствования Карла IV. В 1795 году он получил титул "Князя Мира".)

"Дон-Кихот" по-прежнему в почете. Дюпюи предпочитает издание, где текст переложен на современный язык. Дюпюи, по-моему, вполне на уровне своего класса: все, что он высказывает,- это "точка зрения" негоцианта, странствующего по Испании. У этого молодого человека удивительно умное лицо,- таким я представляю себе лицо Мигеля Сервантеса,- и рафаэлевские глаза (портрет с учителем фехтования). Своим рассказом он доставил мне такое умственное наслаждение, что я был буквально заворожен; я боялся пропустить хоть одно его слово. Это - единственное в своем роде наслаждение, какое я испытал с тех пор, как слушал "Исповедь", исполненную в Гренобле Дидё и Феликсом Малленом; но в тот раз ощущение было менее острым.

Наслаждение, испытанное мною в Опере, где я был с Марсиалем, стояло на одну ступень ниже; тогда я не был заворожен, я видел свое счастье, и у меня хватило сил проанализировать его.

Театр в Мадриде превосходен; там ставят почти исключительно французские пьесы, переведенные и по большей части изуродованные. В последнее время там ставили "Фенелона" Шенье, выдержавшего пятьдесят семь представлений. Постановка этой пьесы, которой громко требовали в течение целого месяца, явилась победой, одержанной испанской молодежью над инквизицией.

Впрочем, инквизиция там не очень сильна. Наибольший вред, который она приносит, состоит в том, что она мешает свободному распространению книг. Тем не менее наши газеты проникают в Испанию. Если человек отрицательно отозвался о религии или высказался против нее печатно, инквизиция вызывает его и спрашивает, упорствует ли он; он уверяет, что нет, и все кончено. Если он попадается вторично, его сажают в тюрьму.

Заставил себя работать над "Хорошей партией", не имея к тому ни малейшего желания: после завтрака почувствовал себя совсем отяжелевшим; кончил тем, что написал лучшую сцену из всех, когда-либо написанных мною,- третью сцену первого акта.

Итак, надо заставлять себя работать ежедневно.

Идем с Пене в театр Лувуа. "Случайный отец"^* - полное отсутствие таланта. Я бы сказал, что это последняя ступень посредственности, какую может вынести человек, если бы не "Подозрительный любовник", одноактная пьеса в стихах Шазе и Лафортеля, которую давали после "Случайного отца" в первый раз.

^* ("Случайный отец" - комедия Ж. Пена и Войяра, премьера состоялась в театре Лувуа 25 января 1803 года.)

Невозможно себе представить произведение, которое бы так же плохо отражало страсти или смешные стороны жизни, как эта пьеса. Мне нечего опасаться подобных соперников.

"Менехмы" Реньяра.

Веселая пьеса, где очень хорошо играет Пикар, но на втором представлении мне бы, конечно, стало скучно, потому что она недостаточно ярко отражает как смешные стороны, так и страсти. Особенность стиля Реньяра - веселость. Эта пьеса, столь далекая от нас,- просто совершенство, если сравнить ее с двумя предыдущими.

В антрактах Пене рассказывает мне о гренобльских нравах. Вот человек, к которому удобнее всего обращаться за советом, потому что, не имея никакой системы и никаких претензий, он видит вещи в их истинном свете.

Он рассказал, что в Бургуэне ставили "Маленький городок" Пикара; женщины были в полнейшем исступлении.

Самый комичный род людей во Франции - это класс мелких буржуа, домоседов, живущих на ренту.

Чиновник что-то знает; опыт чему-то учит и военного и негоцианта; но что может излечить от заблуждений мелкого буржуа?

В фойе театра Лувуа, где я был вместе с Пене, видел бюст Мольера^*, который меня восхитил; он верно отражает душу этого великого человека, и, по-моему, Сент-Обен правильно уловил огненный взгляд на тонком лице. Профиль Мольера на этом бюсте поистине величествен. Достать его для себя, когда окончательно устроюсь.

^* (...видел бюст Мольера...- Речь идет, очевидно, о бюсте Мольера работы Гудона, копия которого могла находиться в театре Лувуа. Во всяком случае, гравюра Сент-Обена, о которой говорит Стендаль, сделана с этого бюста.)

Бессонная ночь; много думаю о плане "Придворного", пятиактной комедии в стихах; я храбро решил, что не стоит записывать свои мысли, и растерял их.

Воскресенье 13 брюмера XIII г. (4 ноября 1804 г.).

Работал до четырех часов, обедал с Мантом и Пене. Встретили Морна и Дюрифа (толстяка); непроходимая глупость этих двух существ.

- Но ведь дом твоего отца совершенно испорчен. Все гренобльские знатоки говорят, что он испорчен,

- Да чем же?

- Фундамент слишком солиден для трехэтажного дома; он должен был иметь пять или шесть этажей.

Мант очень смеялся над этой характерной мелочью; врач Дюриф и я - тоже. Толстяк Дюриф острил по поводу наименования "гражданин", которое он терпеть не может. Я насмехался над ним вовсю, а он даже не заметил этого. Забавный прием: я расточал ему похвалы, и он принимал их за чистую монету, между тем как они только подчеркивали нелепость того, что он говорил, и побуждали его говорить новые нелепости.

Затем я отправился в кабинет для чтения. С большим наслаждением прочел отрывок из Монтеня, которого не читал два года. Стиль автора превосходно рисует его характер. Из всех французских стилей это, пожалуй, самый колоритный.

Прочел отрывок из "Гения христианства"; восхищался красотой языка, пока отсутствие смысла не стало слишком явным.

Затем бесплатно (кажется, второй раз в жизни) пошел на "Адвоката Патлена".

Эту комедию слушали, перешептываясь, а в конце раздались свистки. Сегодня воскресенье; в другой день, если бы среди публики было поменьше "порядочных людей" (в понимании эпохи Людовика XIV), красоты пьесы были бы оценены по достоинству, но воскресные зрители хотят доказать, что у них есть вкус, а потому проявляют строгость.

Эта пьеса прозвучала для меня обвинительной речью, прочитанной перед преступником; она доставила мне меньше удовольствия, чем я ожидал; однако в ней есть две очень хорошие сцены: первая сцена Патлена и г-на Гильома, а также сцена суда. Как стиль, так и чувства искренни и естественны.

Читаю "Укрощение строптивой" Шекспира. В каждой сцене поражаюсь гению этого великого человека и антидраматическим мозгам наших сочинителей комедий.

Я дошел только до седьмой сцены первого акта, а Шекспир уже навел меня на одну мысль, которая могла бы составить основу прелестной комедии.

Я изобразил бы Петруччо^* очень привлекательным тридцатипятилетним мужчиной, пресыщенным любовью, изверившимся в ней и желающим жениться на богатой. У Катарины был бы ее характер, но она была бы настолько очаровательна своей оригинальностью и остроумными выходками, что Петруччо, который вначале хочет познакомиться с ней и исправить ее только с целью заполучить богатую жену, в конце концов делает это из любви к ней.

^* (Петруччо и Катарина - герои "Укрощения строптивой" Шекспира.)

С большим удовольствием читаю в Национальной библиотеке подлинники писем Вольтера к Мопертюи. Его почерк очень похож на почерк г-на Дарю и на мой. Эти письма относятся к 1732 году. Затем читаю несколько подлинных писем Генриха IV к маркизе де Водрейль, одной из его любовниц. Эти письма буквально очаровали меня; вот где (так же, как у Лафонтена) надо учиться душевной простоте. Учиться душевной простоте? - Да.- В такие часы (как, например, вчера), когда я плохо себя чувствую, когда у меня рождаются тонкие мысли и в то же время я полон чувств, я учусь душевной простоте, учусь ощущать простодушие.

Письма Генриха IV, по-моему, бесконечно интереснее писем г-жи де Севинье; этот великий человек прославился бы даже и в том случае, если б он был только писателем. Прочесть все его письма, но не в слишком бурном настроении, - в это время они могут показаться мне скучными; заняться их чтением лишь тогда, когда моя душа будет в состоянии прочувствовать их. Такое изучение необычайно полезно для меня как поэта: какая сокровищница простодушия, и притом ничуть не искаженного желанием произвести впечатление!

Ларив - враг смешного. "Теперь все объявляют смешным, над всем смеются",- сказал он с горечью, вызванной скорее его собственным ущемленным самолюбием, нежели симпатией к Люсу де Лансивалю, над поэмой которого я подшучивал.

Начинаю замечать, что чересчур пылкое сердце неправильно воспринимает некоторые вещи: комизм, простодушие, тонкие оттенки стиля.

Прислушиваться к голосу естественности и строже придерживаться ее в своем поведении и стиле.

Ларив говорит (а он говорит то, что думает), что во мне есть нечто такое, что невольно притягивает ко мне людей, как только я где-нибудь появляюсь.

"Ифигения в Тавриде"^* и восьмое представление "Супружеского урока". Эта пьеса, ничего не изображающая, нравится потому, что она - хорошо ли, плохо ли - показывает забавную историю, герои которой - приятные люди. М-ль Марс и Дазенкур играли гораздо лучше, чем в первый раз, особенно божественная м-ль Марс. Написать пьесу, которая раскроет ее.

^* ("Ифигения в Тавриде" - трагедия Гимон де Латуша (1757).)

Я не видел "Ифигению" со времени представления в Олимпийском театре, где вместо м-ль Тенар играла м-ль Сен-Валь и где Тальма вызвал у меня слезы, прощаясь с Пиладом (Сен-Фалем). Еще в раннем детстве я был очень чувствителен к сценам прощания; теперь это почти единственное, что может меня растрогать.

Пьеса посредственна, она не увлекает, потому что в ней нет движения. Я очень боюсь, как бы не оказалось, что в ней, как и в "Эдипе"^*, все хорошее заимствовано у греческого поэта; немцы, сидевшие рядом со мной, говорили, что она, безусловно, подражательна. Преувеличение в чувствах и в стиле (особенно Пилад, в начале третьего акта), на мой взгляд, происходит оттого, что автор не знал и не чувствовал истинного величия. Глядя на исполнение, я мысленно переделывал каждую деталь пьесы. Первый акт уже окрашен в тона роли Ореста, и это ошибка. Ифигения напыщенными и оскорбительными фразами убеждает мрачного безумца Фоанта; надо было поразить его воображение ложным предсказанием, притворной страстью или вообще как-то иначе. Гимон не знал человеческого сердца, никогда у него нет естественного тона. Все его герои проповедуют мораль в простых и возвышенных стихах, потому что он стремится правдиво и без аффектации изображать чувства людей или их поступки, но в решительные для страсти минуты начинается болтовня: вот почему тонко чувствующие актеры играют плохо. В пятом акте стихи Ореста (сына Агамемнона), отлично прочитанные Тальма, гласят о чем-то возвышенном, о гордости в несчастье; но это возвышенное, которое постепенно снижается по мере того как ближе узнаешь царей, чье величие оказывается чисто внешним и внушает теперь только презрение, дурно выбрано для философа и доказывает, что, несмотря на свой показной блеск, Гимон как философ был неглубок.

^* ("Эдип".- По-видимому, Стендаль имеет в виду трагедию Вольтера.)

Использовать то, что я перечувствовал на этой пьесе. Мужество в несчастье, в известной мере возвышенное, заставляет в известной мере и бояться и восхищаться; оно было бы вполне возвышенным, если бы у нас не было легкого подозрения, что герой играет комедию и что это самая искусная тактика с его стороны.

Отсутствие правды во всех ее видах: в пятом акте Оресту следовало хотя бы вооружиться священным ножом. Шекспир, конечно, написал бы на такой сюжет совсем другую пьесу, и, тем не менее, я уверен, что все большие писатели того времени, а быть может, и нашего, предпочитают эту пьесу всему, что написал естественный и возвышенный Шекспир.

Тальма местами бывает великолепен, но часто однообразен, а ведь я воспринимаю его с наилучшей стороны. Но нет такой минуты, когда бы он не был величествен; у величайших художников не найти более прекрасных поз и более прекрасной головы. Это поза и лицо одной из фигур Рафаэля. Едва ли он будет когда-либо превзойден в этом отношении.

Дружба Ореста с Пиладом и смертельный поединок должны производить умилительное впечатление в "Оресте" Альфьери. Возможно, что я мог бы сделать эту часть более трогательной. Мне кажется, что к характеру персонажей следует добавлять лишь то, что делает положения более трогательными.

Достоинство Гимона, или, вернее, греческого поэта, состоит в том, что вас не утомляют наперсники или персонажи вроде Эрифилы. По-моему, родоначальник всей этой породы наперсников - Расин; он взял ее из жизни своей эпохи.

Когда я стану писать трагедии, у меня по крайней мере будет знание и ощущение высокого и прекрасного, а также естественность чувства и стиля.

Я могу сказать:

 И церковь в этот миг бежит иль торжествует.

Ведь сегодня (по словам газет), в среду 30-го, обсуждаются стихи, присланные в Институт; вероятно, премию присудят какой-нибудь оде в честь Бонапарта. Для Леймери^* было бы лучше, если бы победительницей оказалась какая-нибудь анонимная ода, принадлежащая перу Фонтана, Шенье или кого-нибудь другого, кто бы не взял премии (как Лагарп - "Дифирамб Вольтеру"), и если бы премию отдали Леймери, который и одержал бы победу. И тогда публика окружила бы его той скромной славой, которую эта премия может доставить. Это обстоятельство уже само по себе обратило бы на него всеобщее внимание.

^* (Леймери - по-видимому, псевдоним самого Стендаля. Известно, что Стендаль имел намерение участвовать в конкурсе Французского института, представив "Похвальное слово Дюмарсе" и какую-то оду.)

Чувствую, что все написанное мною уже прокисло. Наделить Шапеля этим (восхитительным) ощущением.

Смешное у Ларива и у многих других заключается в том, что по поводу самых обыденных жизненных явлений они выказывают возвышенные чувства - такие же, например, какие были у Лекена^*, человека с характером (письма Колардо^** к Лекену),- и немедленно опровергают их своими поступками. Так, Ларив утверждает, что он презирает всякие почести, и тут же с гордостью рассказывает о каком-то незначительном ответе, не дающем ни малейшего повода гордиться,- ответе, который ему удалось вынудить у Луи Бонапарта, когда ни с того, ни с сего он предложил этому принцу купить у него яблони. Именно в этих-то побуждениях, предшествующих поступку, в этих "предварительных" поступках и заключается верх комизма, и по таким вот штрихам распознается глубокий знаток людей.

^* (Лекен (1728-1778) - французский актер.)

^** (Колардо (1732-1776) - французский поэт и драматург.)

Похожий эпизод, только не такой выразительный, у Барраля (с г-ном Проже) в Тюильри. Эпизод Барраля рисует характер и смешон лишь слегка, эпизод Ларива гораздо острее.

Я плохо воспринимаю комические детали и заставляю себя находить в них красоту лишь с помощью рассудка. На это есть две причины: недостаточная опытность и привычка рассматривать общество с точки зрения человека с пылкими страстями в духе Руссо. Знание людей заставило меня относиться с презрением к суждениям огромного большинства их, состоящего из глупцов, но ведь сам Руссо сказал, что о вещах безразличных и стоящих на уровне его понимания глупец обычно может судить вполне здраво.

Чтобы излечиться от этого недостатка, непрерывно читать Мольера и Гольдони.

Бесчувственное отношение, которое я вижу со стороны отца, и некоторые подробности его жизни, собранные мною, заставляют меня думать, что, может быть, это просто Тартюф, который не любит ничего, кроме денег. В самом деле, где ему было взять щедрость? В судебной палате. Истинную справедливость? В религии.

Если это так, то как же много времени понадобилось мне, чтобы разгадать истину! Насколько все было бы иначе, будь моим отцом Мант!

Начиная с 11 фримера, прошлого воскресенья, у меня накопилось множество вещей, о которых стоит написать.

Мало было недель в моей жизни, когда бы мне приходилось быть свидетелем столь интересных для меня событий; были такие дни, когда я мог бы, вернувшись домой, исписать целые страницы, например, день, который я целиком провел у Марсиаля и у г-на де Бора.

В воскресенье, 11 фримера, в день коронации, ни у меня, ни у Манта не было ни гроша; он зашел за мной в половине восьмого, и мы направились прямо на улицу Сент-Оноре к Французскому кафе. Там мы случайно встретили депутацию национальной гвардии Изерского департамента - Пене, Дюрифа, Шавана, Реверди, Тенара, и т. д., и т. д.; благодаря им нам удалось отлично разглядеть низкорослого причетника, который появился примерно в четверть одиннадцатого, неся крест папы; затем мы увидели папу, а спустя полтора часа - императорские кареты и самого императора. Папу и императора мы видели очень хорошо.

Вечером, в половине пятого, я хотел зайти за г-жой Ребюфе, чтобы вместе посмотреть на процессию, но встретил кортеж по дороге и отлично всех видел.

Весь этот день я много размышлял об этом столь очевидном союзе всех шарлатанов. Религия венчает на царство тиранию, и все это во имя блага людей. Чтобы прополоскать себе рот, я почитал прозу Альфьери.

Мы с Марсиалем повели г-жу Ребюфе и Адель в Тюильри смотреть иллюминацию, которая действительно оказалась великолепной; только было очень холодно. У Марсиаля и Адели, шедших впереди, 6111л вид любовников, которые ссорятся.

Спать я лег в два часа ночи и был разбужен моим дядей Ганьоном, который приехал из Эшеля и сейчас (в половине двенадцатого ночи), когда я пишу эти строки, лежит на моей кровати, куда улегся первым. Мы обедали у г-жи Созе; тщеславный Самюэль Бернар - живой пример для наблюдения. На другой день, когда Бонапарт отправился на Марсово поле для раздачи знамен, мы - дядя, г-жа Ребюфе, ее дочь и я - видели, как он вышел из здания Законодательного корпуса. В тот день мы провели с этими дамами четырнадцать часов. Искорка любви пробилась из-под горячего пепла. Мы еще раз побывали у них, и Адель, которая держалась теперь более естественно, снова начала нравиться мне; кажется, я тоже ей понравился.

 Не как возлюбленный,- хотя бы лишь как друг.

В беседе со мной она два - три раза, на короткие мгновения, проявила естественность, и эти мгновения восхитили меня, особенно та минута, когда я советовал ей прочитать пятую книгу "Эмиля"^*, "Дух"^** и "Рассуждения о нравах" Дюкло.

^* ("Эмиль" - педагогический трактат Руссо (1762). Книгу V составляет знаменитое "Исповедание веры савойского викария".)

^** ("Дух" - то есть "Дух законов" Монтескье.)

О божественная естественность, как велика твоя власть! Ограниченные люди не всегда замечают отсутствие естественности в том, что они видят, но, я думаю, одно лишь естественное может их очаровать.

Кажется, эта последняя вспышка любви к Адели вновь озарила мое сердце лишь для того, чтобы привести его в такое же точно состояние, в каком оно находилось в флореале X года.

Снова видел Викторину; не ощутил прилива нежности. Это лишило меня радости, зато я не вел себя, как дурак. Я увидел ее, сказал ей два слова: "Имею честь приветствовать вас, мадмуазель". В ответ на это она сделала мне быстрый реверанс и убежала в свою комнату. Я добавил: "Эдуард дома?" Если не ошибаюсь, она ответила: "Дома, сударь". Не помню точно ее ответа: я был слишком поглощен тем, что разглядывал ее. Мне показалось, что лицо ее сильно вытянулось, сильно похудело. Так ли это, или на меня подействовали речи адвоката "Против", который, под влиянием слов Александра Маллена, все время твердил мне: "Она некрасива". Александр Маллен упрекал ее в том, что она толста, и вот я представлял ее себе значительно толще, чем она есть. Как бы то ни было, но мне показалось, что я вижу на ее лице сильное смущение; правда, я в этом не уверен; может быть, она просто похудела. Что все-таки заставляет меня считать это смущением, это то, что слуга, входя в приемную, где я ее увидел, громко сказал: "Господин Бейль".

Следуя моей драматургической программе "максимумов", мне бы следовало воспользоваться этой минутой, чтобы выразить ей мою любовь; я этого не сделал, а ведь, кажется, это именно та женщина, которую я всегда буду любить больше всех. Вот о чем должна поразмыслить моя любовь к славе.

Затем я прошел в кабинет отца, где Эдуард принял меня, но холодно. Он сказал: "У вас вид настоящего парижанина!" В самом деле, мой костюм, хотя и дешевый по вине моего, с позволения сказать, отца, отличался той приятной для глаза небрежностью, которая изобличает молодого человека, привыкшего хорошо одеваться и вращаться в элегантном парижском обществе.

После пятнадцатиминутной холодности я вышел вместе с двумя мужчинами, приходившими отдать визит. Мы с Эдуардом пообещали друг другу вскоре встретиться, но с его стороны это было сказано холодно. Я нашел, что его лицо и рот очень красивы, гораздо красивее, чем я себе представлял. Адвокат "Против", под влиянием Маллена, вообще преувеличил в дурную сторону воспоминания о внешности.

По поводу частой смены квартир он повторил мне свою обычную фразу о моем "врожденном непостоянстве",- должно быть, его мнение обо мне действительно таково.

Вообще говоря, его поведение было очень приличным, если он хочет вежливо порвать со мною; все говорило об этом; горячность, живость - все было пущено в ход.

Во время моего короткого посещения - причем некий молодой житель Ренна, получивший воспитание в Париже, безотлучно находился тут же в качестве третьего лица - вошла Филиппина и сказала Эдуарду, что сестра просит его зайти к ней в комнату; он ответил: "Сейчас приду", - но никуда не пошел. Она пришла еще раз; он вышел и через минуту вернулся через другую дверь с тем самым выражением, о котором я только что говорил: с намерением вежливо порвать отношения. Может быть, Викторина не узнала меня и спросила у него, кто к нему пришел - уж не тот ли это Бейль? Это было бы оскорбительно, но вполне возможно.

Я выглядел хорошо, насколько это позволяет мое лицо, в котором нет ничего хорошего, кроме выражения; жабо, галстук, жилет - все как следует, волосы не взлохмаченные, без претензий на гениальность, потому что я только сегодня в двенадцать часов подстриг их. В общем, я должен был произвести на нее то самое впечатление парижской элегантности, о которой мне сказал Эдуард. Впрочем, я знаю по себе, как обманчивы могут быть все симптомы в глазах людей с пылкой душой; мой рассказ, хотя и основанный на здравом смысле, может оказаться очень далеким от истины. Она была в соломенной шляпе немецкого фасона, подвязанной лентами, - кажется, голубыми. Теперь надо постараться найти способ увидеть ее снова. Как бы мне хотелось без помехи рассмотреть ее в театре!

В сущности, я вовсе не собираюсь порицать ее поведение по отношению ко мне, я считаю его благоразумным; этим я обязан моему опыту: во время приступов чувствительности, год назад, я судил бы о нем совершенно иначе. Бьет полночь; я устал, завтра добавлю отдельные подробности, если вспомню что-нибудь еще. Итак, за истекшую неделю я видел папу, Бонапарта, который отправлялся на коронацию, моего дядю в Париже, Адель - четырнадцать часов подряд, Пьера Дарю - в течение трех часов и, сверх всего этого, мою Викторину.

18 фримера, после семейного обеда, где был спор с Пьером Дарю, мы с дядей пошли на "Matrimonio segreto"^*. Время проходит приятно и незаметно.

^* ("Тайный брак" (итал.).)

Третьего дня опять вместе с дядей во Французском театре: "Случайности любви"^* Мариво. Диалог - ничтожный и вычурный, очень плохая пьеса; потом "Женщины"^** - скучная пьеса, слишком далекая от естественности. И то и другое навело на дядю скуку.

^* ("Случайности любви" - комедия в 3 действиях Мариво, представленная впервые 8 мая 1722 года.)

^** ("Женщины" - комедия Демутье в 3 действиях, в стихах.)

Марсиаль ведет меня к Дюгазону; каждый из нас читает речь Цинны. Я не представляю себе ничего лучшего, ничего более искреннего (менее манерного), чем то, что нам сказал этот глубокий актер. Со мной редко бывало, чтобы я не мог себе представить ничего лучше его. "Федра" Герена - это, пожалуй, единственное, что произвело на меня такое же впечатление.

Я в восторге от Дюгазона; он даст нам верное и живое толкование всех ролей, которые будет с нами проходить, и научит меня постигать их в хорошем исполнении.

Он настолько выше Ларива, что к ним вообще неприменима общая мерка.

Он любит славу. Он не выражал при нас этого чувства пышными фразами, но одно слово, которое он обронил как бы случайно, показало мне это.

Для развития моего таланта знакомство с Дюгазоном - одно из самых счастливых событий, какие могли встретиться на моем пути.

Я устал, благодаря чему хорошо чувствовал себя весь остаток дня.

Смотрел "Макбет"^* Дюсиса, с участием Тальма; утренний урок так испортил мне этот спектакль, что он не произвел на меня никакого впечатления; он монотонен и скучен.

^* ("Макбет" Дюсиса - переделка шекспировской трагедии (1784); Дюсис пытался переработать трагедию Шекспира в духе французской классической трагедии.)

Пьеса Дюсиса, которая всегда наводила на меня скуку, отвратительна; это карикатура на ужасное, подобно тому как фигуры на обоях г-на Мюрона^* - карикатуры на Аполлона Бельведерского и на Диану. Вот один из самых отвратительных способов, с помощью которых можно было испортить превосходную пьесу Шекспира.

^* (Обои г-на Мюрона - очевидно, обои в ресторане, который посещал в то время Стендаль.)

По-видимому, Дюсис забыл, что нельзя изобразить чувства, не прибегая к деталям. В этом заключается один из важнейших недостатков Французского театра. Недавно я прочел "Ореста" Альфьери; хорошо прочувствовав его, я нашел там тот же недостаток. Это отнюдь не значит, что я собираюсь сравнивать Дюсиса с Альфьери; у француза настолько же мало здравого смысла, насколько у итальянца его много. По-моему, первый акт "Ореста" - это простая экспозиция, второй - почти то же самое; действие безжизненно, начиная с первого же стиха. Шекспир гораздо ближе к такой трагедии, какой мне, может быть, никогда не создать, но которую я себе ясно представляю.

Я должен найти мужество, чтобы внести в драматургию множество деталей, например, вставить фразу: "В этой комнате спит король". И, кроме того, трагедия, которую я напишу, будет совершенно новой, так как я введу в нее изображение характеров.

"Макбет" Дюсиса буквально не стоит и понюшки табаку. Внешность м-ль Рокур, одетой в белое и освещающей свою злодейскую физиономию большим факелом, привела бы меня в трепет, если бы с ней сочеталось истинное дарование.

Дядя виделся с Богарне; когда я пришел домой, он рассказал мне о дружеском приеме, оказанном ему последним, и это на два часа дало мне пищу для честолюбивых мечтаний.

Как мало следует мне тревожиться об успехе и как важно научиться понимать историю! "Федра"^* Прадона и "Родогуна"^** Жильбера были вытеснены пьесами Расина и Корнеля. Если бы я жил в провинции, работая над созданием "Макбета", и если бы мне сказали об успехе "Макбета" Дюсиса, я счел бы себя погибшим и не успокоился бы до тек пор, пока не съездил бы в Париж и не посмотрел бы его пьесу; до этой минуты я был бы несчастен. Сделать вывод из. этого рассуждения и научиться работать в провинции. Каким прекрасным местом для создания трагедии мог бы быть Большой Картезианский монастырь^***!

^* ("Федра и Ипполит" - трагедия Прадона; была представлена 3 января 1677 года, то есть через два дня после "Федры" Расина.)

^** ("Родогуна" - трагедия Жильбера; была представлена в том же 1644 году, что и "Родогуна" Корнеля, но немного раньше.)

^*** (Большой Картезианский монастырь основан св. Бруно в горах, поблизости от Гренобля. Стендаль говорит о нем подробно в "Записках туриста" (1838).)

Я могу смело назвать этот день счастливым; он был бы вполне счастливым, если бы мой отец обладал другим характером, например, характером Манта, и не позволял мне страдать от лишений.

Днем пошел к Дюгазону, застал у него м-ль Луазон^* и м-ль Нурри из Оперы, на вид дурочку. М-ль Луазон декламировала "Андромаху". Входит Ариадна и протягивает мне руку. Дюгазон репетирует с ней пятый акт "Монимы"^**; когда это требуется, он плачет. Приходит Марсиаль; тысяча незначительных оттенков в его манере держать себя с Ариадной доказывают мне, что она его любовница; он признается мне в этом, а минуту спустя отрицает. Я читаю несколько стихов из "Метромании". Сегодня Дюгазон не занимается с нами по-настоящему; в половине третьего мы уходим.

^* (В последний день 1804 года Стендаль впервые увидел Мелани Гильбер, впоследствии г-жу Баркову, носившую в то время сценическое имя Луазон. Молодая трагическая актриса (родилась в 1780 году), определившая на много месяцев жизнь Стендаля и ездившая с ним в Марсель, вышла замуж за русского и уехала в Россию, откуда возвратилась только в 1813 году. Ее именем будет полон дневник Стендаля вплоть до 1806 года.)

^** (Монима - героиня трагедии Расина "Митридат".)

Был на "Филинте" Мольера; никогда еще эта пьеса не производила на меня такого впечатления. В этот вечер я был скорее светским человеком, нежели артистом; пьеса воспламенила меня любовью к добродетели, и я видел лишь все в целом, сильное и прекрасное.

Публики было немного, она отлично чувствовала пьесу и аплодировала раз десять - двенадцать так громко, как только могла. В сцене узнавания третьего акта аплодировали каждому слову; улыбки, слова, которые доносились до меня со всех сторон, доказывали, что пьесу понимают превосходно. Вот она, та избранная и немногочисленная публика, которой следует нравиться; круг начинается отсюда, постепенно суживается и кончается мною. Я мог бы написать такое произведение, которое бы нравилось одному мне и получило бы всеобщее признание только в 2000 году.

Мой восторг перед добродетелью так силен, я так живо чувствую, что добродетель человека прямо пропорциональна его уму и что в литературных произведениях добродетель героев - это главное, что, несмотря на снег, иду к Курсье, на набережную Волай, покупаю первую часть Траси^* и, не зажигая огня, прочитываю первые шестьдесят страниц. Вот, кажется, самое сильное впечатление, какое когда-либо на меня производила пьеса.

^* (Сочинение Траси, о котором здесь идет речь,- его "Элементы идеологии"; первый том их посвящен исследованию происхождения представлений человека и озаглавлен "Идеология в собственном смысле слова".)

Право, эта пьеса влила счастье в мою душу, счастье, более соответствующее моему нравственному облику, более благородное, глубже обоснованное, чем то счастье, которое мне доставило представление "Оптимиста"^* этим летом.

^* ("Оптимист" - комедия в 5 действиях, в стихах, Коллен д'Арлевиля, впервые представленная 22 февраля 1788 года.)

Это не самый счастливый день, какой я могу себе представить. Мне бы надо было смотреть пьесу, сидя рядом с Викториной, которая бы любила меня так же, как я ее, и при этом иметь ренту тысяч в шесть франков. Тогда только легкое возбуждение от лихорадки мешало бы мне, но вполне возможно, что тогда этой лихорадки вовсе и не было бы, счастье прогнало бы ее, подобно тому как несчастье ее порождает.

Я считаю, что комедия Фабра д'Эглантина способна (благодаря ее более высокой морали) произвести более сильное впечатление, чем "Мизантроп", не менее сильное и более возвышенное, благодаря широте взглядов, чем "Тартюф". Следовательно, это шедевр, оказывающий со сцены максимальное воздействие; следовательно, Фабр мог бы стать во всем равным Мольеру и даже превзойти его, а между тем он остался его товарищем.

Флери играл его посредственно, голос у него сдает. Дама хорошо играл Филинта.

Эта пьеса безусловно дойдет до потомства, как "Цинна", "Андромаха", и я предпочел бы быть ее автором, нежели автором "Радамиста"^*.

^* (Стендаль, очевидно, имеет в виду трагедию Кребильона-отца "Радамист и Зиновия".)