Венская кампания 1809 года

( Из осторожности я не пишу ничего:

в) об отношениях Доминика с величайшим из людей^*. Дневник этот ведется для изучения самого себя и нисколько не интересен для других.)

^* (Под "отношениями" Доминика с "величайшим из людей" следует разуметь отношения Стендаля с Наполеоном. Однако этой записи, сделанной, несомненно, гораздо позднее, нельзя доверять. В "Анри Брюларе" Стендаль говорит, что "Наполеон не разговаривал с глупцами, подобными мне". Быть может, единственный случай, когда Стендалю пришлось сделать личное донесение императору, произошел в 1813 году, после неудачной для французов стычки под Герлицем.)

Я выехал из Страсбурга 12 апреля 1809 года в половине третьего дня, вместе с г-ном Кюни^*, в его экипаже. Деревянный мост через Рейн с пешеходными дорожками по обеим сторонам показался мне полезным сооружением, но отнюдь не вызвал во мне восхищения. Объясняется это, может быть, тем, что вода в реке стояла очень низко. После великолепной северной грозы (ни грома, ни жары, ни проливного дождя, зато град) показалось яркое солнце. Мы ехали вдоль Рейна; по правую руку тянулась горная цепь, замыкающая его бассейн с востока. Этот ландшафт расположил меня в пользу Германии. Чувство это еще усилилось, когда я увидел красивую девушку в окне почтовой станции в Келе.

^* (Кюни - помощник военного комиссара.)

Вечер после грозы был необыкновенно хорош, а небо на закате великолепно: оно окрасилось в чистые и постепенно блекнувшие тона ярко-алой зари. Сидя в экипаже, мы принялись петь, вернее, г-н Кюни, обладающий недурным голосом, спел несколько итальянских арий, в том числе прекрасный романс из "Фигаро" Моцарта: Voi che d'amore^* и т. д.

^* (Вы, что в любви... (итал.))

Эта ария, по-моему, находится в полной гармонии с тем, что мне так нравится в Германии: нежность и слабость в сочетании с чем-то небесным; но эта слабость трогательная, рожденная страстью, а не та бледная немочь, которая внушает лишь презрение. Время, быть может, изменит мои взгляды, но сейчас все, что мне нравится в Германии, напоминает мне черты Минны.

Я стараюсь как можно больше общаться с крестьянами и ищу их расположения. Так, например, в… я зашел в станционное здание и начал болтать с поденщицами, которые в это время ужинали, и поел с ними отварного картофеля.

Мы проехали мимо Карлсруэ в четыре часа утра и, резко изменив направление, повернули с севера на юго-восток, в сторону Штутгарта. Почему было не проехать туда прямо из Страсбурга?

Все потому, что у меня не было достаточно хорошо знакомого попутчика; ему я мог бы предложить проехать теми долинами, которыми сюда вторгся в 1703 году Виллар^*. Это было бы очень разумно; та же мысль пришла в голову и казначею Б., и мы потом жалели, что не осуществили ее.

^* (Стендаль имеет в виду кампании маршала Виллара 1705, 1706, 1707 годов, когда этот полководец сражался с германскими войсками в Рейнской области.)

У великого герцога Баденского появилась блестящая идея повысить цены на почтовые кареты; к тому же он распорядился, чтобы в Штутгарт ездили через Карлсруэ, что удлиняет путь на три лье. Местность, по которой мы проезжали из Карлсруэ в Штутгарт, холмиста; горы, хоть и невысокие, почти на всем своем протяжении очень живописны. Они напоминают швейцарские пейзажи, которые я видел только на гравюрах (ohime, non altrimenti^*).

^* (Увы, не иначе (итал.).)

Несмотря на недостаточную ширину дороги и на неумелость крестьян, везших нас ввиду нехватки почтарей (путь в последние дни был сильно запружен экипажами), все шло благополучно почти до самого Пфорцгейма. Но в этом злополучном месте наш возница, круглый идиот, не мог сдержать лошадей и опрокинул нас в канаву. Нас извлекла оттуда команда из двадцати четырех человек, нагонявшая армию (стоило это 22 франка), и мы добрались наконец до Пфорцгейма, боясь все время, как бы еще раз не опрокинуться.

Мольер

Прибыв в Пфорцгейм, мы отправились к военному комиссару, г-ну Дюше, так как на станции не было лошадей. Г-н Дюше обещал посодействовать нам; но вскоре к станции подъехали одна за другой десять карет. Почтмейстер чинил нам всяческие препятствия за то, что мы ничего у него не заказали. После пятичасового ожидания я захватил наконец лошадей, которые уже до того прошли двадцать четыре лье. Все нас обгоняли, и мы приехали в Иллинген последними. На постоялом дворе я застал двух молодых девушек со свежим цветом лица и веселыми глазками.

Подъезжая к Штутгарту, мы увидели расстилавшийся у наших ног Людвигсбург - Версаль Вюртембергского короля. Этот красивый городок расположен у подножия круглого, как сахарная голова, холма, одиноко возвышающегося посреди равнины.

Та часть Штутгарта, которую нам удалось видеть, расположена очень красиво. На станции мне сказали, что лошадей нет, так как "завтра владетельный принц и его министры едут в Людвигсбург на прием к императору Наполеону".

На постоялом дворе "Римский император" мы застали пять-шесть наших товарищей уже за столом (гг. Блондена, Дервилле, Блен-Мютреля с сыном, Валетта и др.); ужин, по общему мнению, плохой, мне, однако, пришелся по вкусу, потому что был подан отлично поджаренный картофель.

Так как не было лошадей и ничто не предвещало их появления, решено было лечь спать. Я быстро забрался под одну из тех ужасных перин, которые в Германии заменяют одеяла. Промучившись под нею до пяти часов, я разбудил г-на Кюни. Всеобщее разочарование и уныние; лошадей нет, мы задерживаемся в Штутгарте на неопределенное время.

Лишь только я разыскал свои сапоги, затерявшиеся где-то в этом огромном доме, я вышел; подходя к почте, я увидел лошадей, прибывших на станцию, но решил, что останавливать их бесполезно. Было ясно, что немецкие крестьяне, приехавшие на почтовую станцию издалека, только отругают меня. К счастью, их было очень много, и пока они проезжали, я успел сообразить, что в худшем случае меня ждет столкновение с семью - восемью разъяренными путешественниками, которые, по рассказам, бушуют и ломают все в станционных домах. Эти столкновения мне уже сильно надоели; не доводить их до конца - досадно, а прибегнуть к серьезным мерам - значит вызвать сильное неудовольствие г-на Дарю. Итак, я схватил лошадей под уздцы. Сопротивление, но затем мой мундир и монета в два флорина убедили седоков подъехать к постоялому двору. Я перестал кричать и спорить лишь после того, как мы проехали по улице уже порядочное расстояние; тут нас нагнала женщина, потребовавшая уплату почтового сбора.

Миновав городскую черту, мы заметили роскошный английский парк, который как раз засаживали деревьями; немного дальше пришлось заставить наших крестьян свернуть на дорогу к Донауверту; после многократных расспросов мы выехали на прелестную дорогу, вдоль которой тянулись холмы, поросшие виноградниками; их подпирали сложенные из камней ограды. Мне удалось насчитать шестнадцать таких оград, расположенных одна над другой. Участки земли между ними идут наклонно. Их пересекают узкие тропинки, образующие ряд ступеней и ведущие вверх, к вершине холма. Очевидно, когда идет дождь, по этим тропинкам стекают ручьи.

Затем мы проехали по довольно высокому мосту, перекинутому через Неккар. За мостом - живописный город с ажурной колокольней, вроде страсбургской. Проехав еще лье, мы узнаем, что это дорога не на Донауверт, а на Ульм.

Но это оказалось к лучшему! У нас не было никаких забот о лошадях вплоть до Диллингена, откуда мы на следующий день выехали на верную дорогу. На пути в Ульм нас уже было много: Флориан, Жакмино, Ришар, г-жа Жакмино и еще двое - трое товарищей. Из врагов, какими мы до сих пор были из-за недостатка лошадей, мы превратились в добрых приятелей. Мы позавтракали все вместе в уютной гостинице (уютной в понимании немцев: светлая комната без обоев и мебели), в тридцати шагах от вод Неккара, здесь еще только рождающегося. В его долине нас встретил зной. Небо было великолепно. Но я заметил, что с севера, слева от нас, постепенно надвигалась гроза. А затем - дождь и холод до самого Ульма, куда мы приехали в девять часов. Меня одолела скука: до четверти восьмого я все время читал; кончил "Жизнь Альфьери"^* и прочел сотню страниц из Мура о Венском дворе.

^* ("Жизнь Альфьери, написанная им самим" была переведена на французский язык и напечатана в 2 томах в 1809 году.)

Около лье мы прошли пешком с Флорианом^*, Жакмино и его женой. Этот отрезок пути напоминает Эшель; крутой подъем у самого края потока, ландшафт суровый, но без всякого величия; холодный дождь, под стать ландшафту. Взбираясь наверх, я был погружен в размышления о морали и предавался тщеславным помыслам.

^* (Флориан-Фруадефон и Ришар были, как и Стендаль, помощниками военного комиссара; Жакмино- комиссаром первого класса.)

В Ульм я приехал простуженный. Мы зашли к нашему приятелю Фрею; он славный малый (в обращении, по крайней мере), с орденом, порядочный человек; с ним его жена, которую я встречал в Париже. Она много говорит, и эта излишняя болтливость не искупается ни красотой, ни молодостью,- наоборот.

Этот день был для меня богат переживаниями. Мы поднялись в шесть часов, но не достали лошадей, чтобы нагнать г-на Дарю в Ингольштадте. Выручила нас добросовестность немцев. Г-н Кюни заказал накануне лошадей на станции, где их, кажется, имеется всего шестнадцать, и, несмотря на отъезд его величества и восьмидесяти или ста карет, сопровождавших его в Ингольштадт, почтмейстер свято помнил свое обещание. Не успели нам подать лошадей, как из Ингольштадта прибыл д'Эстурмель, адъютант при особе принца, направлявшийся с приказом в Диллинген. Мы уступили ему двух наших лошадей и взамен получили двух других, которые шли от самого Бургхейма. Наконец часам к десяти мы выехали, предварительно подкрепившись как следует на всякий случай. До Бургхейма мы доехали без всяких препятствий, переправившись через Лекк, довольно быструю речку, по мосту, перед которым вот уже несколько дней сооружается предмостное укрепление. Затем мы проехали через Райн, убогий городишко. Вся местность по своему характеру напоминает равнину перед Ридагсгаузеном.

В Бургхейме мы наблюдали, как немецкие полки Рейнской конфедерации (дивизии Рейля) набросились на гусей и стали рубить их саблями; это зрелище позабавило меня. Почтмейстер ни за что не хотел, чтобы мы ехали дальше на этих же лошадях. Все мое немецкое красноречие с трудом удерживало его от грубостей, но, воспользовавшись глубоким, присущим каждому немцу убеждением, что он должен уступать тому, чье платье более расшито, чем его собственное, мы в конце концов договорились с ним, что лошади через час подкормятся и довезут нас до Нейбурга. Тем, временем Кюни, Парис, Бенар и я заказали себе кофе; его варили в кухне, и дым из нее, проходя сквозь все разбитые этажи, подымался футов на шестьдесят, к самой крыше. Молодая девушка с тонким лицом, но ritrosa^*.

^* (Строптивая, неподатливая (итал.).)

Выехали мы в половине второго. Перед нами до Нейбурга расстилался грандиозный пейзаж в духе Клода Лоррена. Мы ехали позади холмов, которые тянутся вдоль берега Дуная; вершины этих холмов, слева от нас, были увенчаны купами деревьев; справа стоял почти непрерывной стеной лес, с редкими просветами; время от времени между холмами мелькал Дунай на расстоянии трех четвертей лье от нас; все вместе представляло восхитительный ландшафт, лучше которого трудно себе представить и которому недоставало только высоких гор и озера.

Не доезжая одного лье до Нейбурга, мы встретили Монбадона, который сказал мне:

- Как! Вы были в каких-нибудь двухстах шагах от могилы Латур д'Оверия^* и не видели ее!

^* (Теофиль Корре де Латур д'Овернь отличился в войнах революции, но отказывался от всех чинов, кроме капитана гренадеров, и отказался даже от звания первого гренадера, которое предложил ему Бонапарт в 1800 году В том же 1800 году он был убит, но не 8-го, а 27 июня. Его могила находится неподалеку от деревни Обергаузен. Сердце его погребено в Пантеоне.)

- Вы только что оттуда: расскажите же нам, что она собой представляет?

- Это каменная глыба в четыре фута высоты и семь длины, отделка ее не стоила и ста экю. С одной стороны высечена надпись: "Памяти Латур д'Оверня, первого гренадера Франции, убитого 8 июня 1800 г.", с другой: "Памяти... командира... бригады, убитого 8 июня 1800 г.".

В то время, как любезный Монбадон произносил эти слова, послышалась канонада. Звуки ее на фоне волнующей душу природы доставили мне живейшее удовольствие. Но увы, оказалось, что это всего лишь гром. С правой стороны открывавшегося перед нами огромного небосвода понемногу надвинулась на нас великолепная гроза; в течение получаса на нас сыпался град, а земля стала белой, как от снега.

И вот в такую приятную погоду (приятную для меня, но омерзительную для других) мы вползли в Нейбург, в хвосте длинного обоза. По улицам в три ряда двигались повозки, а на площади расположились два полка со своими подводами. За пять минут мы делали не более двадцати шагов, а град постепенно превратился в крупный дождь.

Город расположен очень красиво.

Я слышу, кто-то зовет меня. Поднимаю глаза. Мне кричат: "Смотрите вниз!",- и любезный Монбадон протягивает мне руку сквозь решетку полуподвала большого постоялого двора. "Идемте завтракать, я тут приготовил чудесное фрикасе".

Вхожу. Три хорошенькие девушки. Бенар и Парис заняты добыванием лошадей. Г-н Кюни огорчен тем, что их нет, а я равнодушен, но стараюсь скрыть это от моих товарищей, которые хлопочут и то и дело снуют со станции на кухню, а из кухни в комнату для приезжих. Наконец появляется фрикасе. Я принялся за него; Кюни не показывался. Зато тут были три хорошенькие девушки; из них одна была не так уж миловидна, а вторая даже совсем некрасива из-за следов оспы на лице, но сложена, как ангел; третья - с флюсом, но очень мила и привлекательна. Мы целый час смеялись, болтая с ними. Наконец пришлось с этими девицами расстаться. Наш экипаж покатил по оживленной улице, по которой обычно выезжают из Нейбурга. Оставив его позади, мы переехали через Дунай, напоминающий Рону у Женевы.

Дунай перегорожен плотиной, но с какой целью она построена, я не успел разглядеть.

По выезде из Нейбурга очаровательный ландшафт. В Нейбурге все для меня было полно прелести: дивная природа, великолепная гроза, живописный город, наконец, хорошенькие девушки, а они-то и придают очарование всему остальному.

Хмурая погода, а затем ночная темень до самого Ингольштадта. В полулье от города мы замечаем огни и едем через бивуак. Въехав в город, сейчас же направляемся к коменданту, г-ну Дарю, за ордером на постой и к военному комиссару г-ну Дезерме. Блуждаем целый час в полнейшей темноте и отыскиваем свою квартиру с помощью маленького фонарика старухи-привратницы. Попадаем к священнику с добродушной физиономией (по имени Бенефициус Гауф, дом № 20), к которому мы назначены на постой; этот субъект, трус от природы, осыпает нас ругательствами и идет в муниципалитет. Ждем его целый час; за это время я завоевываю симпатии старой служанки; мы осматриваем квартиру и убеждаемся, что действительно места для ночлега здесь нет. Уже десять часов, совершенная ночь. Мы идем в муниципалитет. Там разыгрывается настоящая сценка из комедии: перед нами маленький худенький человечек с большой головой и довольно умным лицом, который распределяет ордера на квартиры, но так как он занимается этим уже трое суток подряд, то буквально засыпает стоя. Он смотрит на нас с улыбкой, опирается на стол руками, как бы разыскивая бумаги, засыпает и пробуждается только в тот момент, когда, теряя равновесие, чуть не падает вперед или назад. Мы проторчали у него с десяти до четверти двенадцатого, и все впустую; мы не могли даже сердиться; при виде этой качающейся фигуры меня разбирал смех. Нашим переводчиком был Монбадон. Наконец мы все-таки раздобыли ордер в какую-то гостиницу (№ 17) и долго блуждали в потемках, пока разыскали этот злосчастный номер и постучались в ворота. Гостиница оказалась переполненной, все уже спали, и нам открыли лишь спустя добрых четверть часа. Мы осмотрели все комнаты, в том числе и ту, где находился хозяйский ребенок: в ней было невыносимо душно. Наконец один из друзей г-на Кюни разрешил нам устроиться на соломе в своей комнате, откуда я и вышел сегодня утром весь перепачканный и запыленный.

Ландсгут, 23 апреля, в доме графа

Порция, рядом с высокой колокольней^*.

^* (Работал непрерывно с императором. Мои отношения с великим человеком обхожу молчанием, чтобы не скомпрометировать себя.- 1813 г.)

За два последних дня пребывания в Ингольштадте (20-го и 21-го) ничего нового.

Никогда г-н Дарю меня не полюбит. Есть в наших характерах что-то взаимно отталкивающее. С начала кампании он обратился ко мне каких-нибудь семь или восемь раз, и всегда употребляя выражение, очевидно, искренне вырывающееся из глубины души: "Ветреник!"... "Такой ветреник, как вы!"... "Не ходите туда: ведь вы такой ветреник, сейчас же затеете ссору с этими людьми..."

В прошлом году по какому-то случаю он сказал: "Молодых людей надо воспитывать железными прутьями: это единственный способ добиться каких-нибудь результатов". Не знаю, имел ли г-н Дарю в виду меня, изрекая эту истину, и считает ли он меня настолько легкомысленным и самонадеянным, что решил смирить меня постоянной и безоговорочной немилостью, или же... Одно для меня ясно: его взор благосклонно останавливается на М., молодом человеке, о котором я не могу сказать ничего дурного, но у которого, конечно, меньше опыта, чем у меня; я ни разу не заслужил такого взгляда.

Итак, я живу, видя пренебрежение к себе, среди шестнадцати-семнадцати военных комиссаров, состоящих при г-не Дарю, не любимый моими товарищами. Дураки находят, что у меня иронический взгляд. Честолюбцы увидели во мне соперника и начали мне льстить, но от меня не могла укрыться их ненависть. Получестолюбцы, пожалуй, еще меньше расположены ко мне. Молодые люди считают меня суровым педантом, и на днях Флориан, прогуливаясь со мной, старался выбрать для нашей беседы тему как можно серьезней.

Но на этой странице уже столько компрометирующих вещей, что, пожалуй, лучше окончательно расправиться со всеми чиновниками нашего штаба.

Фромантен, именующий себя де Сен-Шарлем. Честолюбец чистейшей воды. Я не видел с его стороны ни одного поступка, который не имел бы целью снискать расположение г-на Дарю. Таким характерам свойственно лишь одно мерило - остроумие, неизменно сопутствующее им. У Фромантена остроумия более чем достаточно. Он без конца говорит и шутит по всякому поводу, но его веселость настолько наиграна, что она с первого дня явилась причиной отчужденности, которую я не скрываю. Он смотрит на всю нашу братию, как на детей; я, кажется, единственный, кого он считает достойным того, чтобы помериться с ним силами. В конце концов это может кончиться дуэлью между нами, но не из-за того, что является для него главной целью: пусть себе г-н Дарю считает его самым выдающимся из подчиненных ему молодых людей, пусть награждает его крестом - мой останется при мне; но мне все же придется, может быть, столкнуться с ним из-за его узурпаторских наклонностей. Он захватывает все: стол, стул, экипаж, лошадей.

Сегодня утром по поводу лошадей у него была стычка с Лакомбом, который кричал ему: "Ах ты, проклятый интриган, я тебя давно знаю!" "Замолчи, или я закачу тебе двадцать оплеух!" И т. д., и т. д.

Будь я на месте Фромантена, я на угрозы дать двадцать пощечин ответил бы ему одной, но полновесной, которая покрыла бы все эти двадцать, хотя бы г-н Дарю двадцать раз прогнал меня за это.

В Нейштадте с нами случился большой конфуз: мы ошиблись направлением и встретили г-на Дарю, который сказал, что мы ветреники, и, к сожалению, на этот раз был прав. Чтобы попасть из Нейштадта в Ландсгут, мы отправились на Гейзенфельд, тогда как имеется прямая дорога.

Вернулись мы в Нейштадт вместе с г-ном Дарю по чудесной и, что еще важнее, прямой дороге.

Мы перевалили через горную цепь, названия которой я не знаю, проехали мимо сожженного моста, у которого накануне произошло сражение. Я там видел трех убитых австрийцев; это были первые мертвецы. Вдоль дороги, местами необычайно живописной, расположились бивуаки. Радость была бы совсем чистой, если бы в моем сердце наряду с бескорыстной любовью к искусству не жило честолюбие; но я окружен людьми, которые разыгрывают комедию и которым эта комедия удается. Это нетрудно, но поглощает целиком все время у тех, кто этим занят. И все же я доволен не меньше, чем если бы был богатым молодым англичанином, путешествующим по этому маршруту для своего удовольствия. Толчок ко всему этому рассуждению дало мне "Путешествие" Мура, которое мне очень нравится. Его холодный ум успокаивает меня. Чего мне не хватает, так это умения с большим достоинством переносить немилость и не казаться задетым. Я предавался всем этим мыслям, любуясь расстилавшейся передо мной чудесной дорогой. Еще одно мешало мне: это глупость моего спутника.

Наконец мы прибыли в Пфеффенгаузен. При въезде я пережил минуту страха. Уже около часа я шел пешком, как вдруг вижу сзади коляску, нагоняющую наш экипаж. Решаю, что это г-н Дарю, который, следовательно, приехал бы на квартиру раньше нас, но оказалось, что это милейший Жуанвиль. Г-н Дарю приехал лишь два часа спустя и остался доволен квартирой. Он спросил, что у нас на ужин. Я ответил: "Картофель и полтеленка". Он очень смеялся. Я думаю, что смех относился ко мне, употребившему такое неизящное выражение, хотя, пожалуй, он догадался, что это было сказано нарочно. По-моему, нет ничего глупее, как употреблять в разговоре книжные обороты. Этим грешит Ришар, один из наших товарищей, который до смерти надоедает мне целый день.

Итак, вечером у нас были великолепная жареная картошка, громадное количество сыроватой телятины, превосходное пиво и г-н Дарю в веселом расположении духа; но его веселость производит впечатление чего-то неискреннего.

После славного ужина я провел славную ночь на славной соломенной постели. На ней я пролежал с 10 до 3 часов утра, после чего мы выехали. Встретили Дезерме и Дюплена, выезжающих из Пфеффенгаузена, куда они этой же ночью прибыли из Ингольштадта.

Дорога из Пфеффенгаузена в Ландсгут очень ровная и довольно живописная. Трупы начали попадаться лишь у Ландсгута, но в полях валялось множество шапок, особенно на одном небольшом квадратном поле.

Ворота Ландсгута были изрешечены пулями: кирпичная кладка на целый фут, а местами и на два была разворочена. Мы переправились через Изар, который весьма похож на Изеру, только немного шире: река образует островок у самого Ландсгута.

Город этот напомнил мне Италию. В течение получаса я заметил пять - шесть женских лиц с более правильным, чем обычно у немок, овалом. Я ждал два часа г-на Дарю со свитой, чтобы вручить им ордера на постой. Наконец они прибыли, и с тех пор мы стоим в Ландсгуте. Вчера после обеда г-н Дарю поручил Флориану заняться госпиталем. Бенар и я присоединились к нему в качестве добровольцев и работали до полуночи; мы выгружали больных из телег, так что я, обычно очень требовательный к себе, ни в чем не могу себя упрекнуть.

Два раза мы являлись с донесением к г-ну Дарю, который крепко пожурил нас в первый раз (и был прав) и немного полегче во второй. Он спросил нас о числе больных; отвечавший ему Бенар (он смелее меня благодаря двухлетней привычке) сказал, что их сто шестьдесят. "Как же это так, когда утром их было четыреста пятьдесят?" К счастью, он тут же заснул; тем дело и кончилось. Ничего нового; выясняются подробности беспорядка в госпитале. Эконом - мошенник и плут. Все лежит на одном хирурге-австрийце, который настроен очень дружески. Мы разговариваем по-итальянски и налаживаем порядок.

Сегодня утром (24) я явился к г-ну Дарю и от него отправился вместе с де Сенневилем в его госпиталь, расположенный в центре города, на конусовидном, как сахарная голова, холме. С вышки замка, которым увенчан этот холм, открывается чудесный вид. Весь Изар как на ладони. Зрелище действительно прекрасное и необычайное. Мы позавтракали, и я теперь собираюсь соснуть.

В эту ночь, опасаясь нападения неприятеля, отряды которого снуют вокруг города, мы, Кюни и я, спали, не раздеваясь. Рядом с нами кто-то гнусавым голосом просил пить. Это был офицер, раненный картечной пулей в спину между лопаток. Он скоро умрет, по словам г-на Эртелу.

Все время, пока мы жили в Ингольштадте, я не раздевался; мы квартировали в доме № 17, в гостинице, хозяйка которой не отличалась красотой. В канцелярии нам сообщили о крупной победе. Это известие произвело на всех большое впечатление; очевидно, в нем-то и был главный смысл этой победы. Воспоминание о ней скоро поблекло, а между тем мы видели три-четыре тысячи раненых.

22-го мы выехали, чтобы приготовить квартиры по дороге в Ландсгут и в самом Ландсгуте. Был уже час ночи, я только что лег, но пришлось скрепя сердце встать. Проводниками нашими были двое крестьян, не умевших править. Мы сразу же въехали на мост, ведущий к императорскому дворцу, затем с большим трудом свернули в какой-то двор и наконец выбрались на великолепную, но очень узкую дорогу. Часам к трем заметили огни по обеим сторонам дороги и Дунай. Это был чудесный бивуак, очень живописный, но стоял чертовский холод; мы переехали через Дунай по мосту, который, по-видимому, был сооружен наспех, и проехали через местечко Вобург, красиво расположенное близ Ингольштадтской дороги, Отсюда идет другая, очень живописная дорога на Нейштадт; она проложена по равнине между холмами.

У самого Нейштадта мы попадаем в полосу бивуаков. Наконец в хвосте какого-то обоза въезжаем в этот несчастный городок, на котором лежит печать разрушения: жителей нет, все разгромлено, все настежь, всюду солома и разноцветные мундиры. Среди всего этого хаоса добродушные немецкие крестьяне, флегматично плетущиеся за своими телегами, запряженными их же лошадьми, и озабоченные лишь тем, как бы доставить на место господское добро, погруженное на эти телеги.

В Нейштадте Кюни не проявил должной энергии, и потому мы проторчали там много времени без пользы; встретили главного комиссара по хозяйственной части Шамбона и затем в течение двух часов должны были ждать, пока дивизия Удино, входившая в одни ворота и выходившая в другие, освободит дорогу, по которой мы могли бы попасть в Пфеффенгаузен. Оказалось, мы здорово ошиблись; положившись, с одной стороны, на полученную информацию, а с другой - на карту, мы думали, что в Пфеффенгаузен можно попасть, лишь повернув обратно, на Гейзенфельд.

Я описал свои впечатления и все случившееся со мной до Бургхаузена в письме на восьми страницах к моей сестре; оно не отличается глубиной, и описания в нем немного приукрашены. Я не отправил его, предполагая использовать для дневника, но у меня для этого не было времени.

Сейчас я буквально засыпаю, записывая эти строки; слева от меня спит г-н Кюни; справа лежат Мюр и Ришар, похожие на вынутых из гроба покойников.

Продолжаю уже в Ламбахе. Выйдя от больной (с первой же минуты я подумал об игре немецких трагических актрис: именно в таком стиле говорит эта женщина; они играют все роли на один лад, повторяя всегда мечтательную, нежную и медлительную манеру Офелии) - итак, выйдя от больной, мы отправились в монастырь на поиски мяса и вина. Меня чуть было не зарубил саблей какой-то офицер, который рукояткой избивал солдата.

Чем дольше я бродил по Ламбаху, тем больше любовался его расположением. Я повторял: "Вот замечательный вид, лучше которого я еще не встречал". При виде нескольких пушек, установленных у ворот монастыря, я сказал Лакомбу: "Здесь не хватает только неприятеля и пожара".

Мы возвращаемся, засыпаем на стульях у коменданта, затем ужинаем и снова засыпаем. В два часа начинают поговаривать об отъезде. Выхожу на площадь. Прогуливаясь по ней, я заметил сильный свет позади одного из домов и подумал, какой яркий огонь на бивуаке! Свет и дым все усиливаются: оказывается, это пожар. Мне удалось увидеть все стадии суматохи, возникающей при пожаре, от безмятежного сна до бешеного галопа мечущихся во всех направлениях обозных лошадей.

Пламени не было видно, но все же картина пожара была изумительная: столб дыма и огня пересекал весь город и освещал нам дорогу на протяжении двух лье.

Холм к северу от города был так ярко освещен, что, находясь у его подножия, где в экипаже я поджидал Кюни, можно было сосчитать стволы сосен, растущих на вершине. Павильон и все домики, расположенные на склоне холма, были отчетливо видны.

Яркий отблеск пожара на крышах отдельных зданий. Невозмутимость гренадера с бивуака; указывая на дом, который отделяли от горящего здания пятьдесят - шестьдесят других домов, он заметил: "Огонь придет и сюда". Мы узнали, что сорок домов уже сгорело. Поначалу кто-то сказал, что три офицера гвардейской легкой кавалерии сгорели в аббатстве, упившись найденным там вином. Потом, кажется, выяснилось, что это был всего лишь один вахмистр, который сильно обгорел, но еще жив.

Это ужас, но ужас забавный, если можно так выразиться. А вот вчерашний ужас был действительно ужасен, до тошноты.

Мы прибыли в Вельс около пяти часов и очень удобно разместились у гостеприимного хозяина. Приехали мы в легкой коляске. Крестьяне, ехавшие с нашим багажом, обрезали постромки и бросили повозку посреди дороги.

Шарль со смехом сообщил нам об этом. Он зубоскалит по поводу любого происшествия - неплохой способ оправдывать свое бездействие, когда надо помочь беде. Этот плут Стендаль, о котором я и думаю и говорю много плохого и которого я, тем не менее, люблю, иногда похож на Шарля. Я в мрачном настроении прогуливался по большой и темной хозяйской комнате, думая о том, как бы наш денщик Жан-дезертир опять не дезертировал, прихватив с собой самое лучшее из наших чемоданов, когда прибыла наша повозка, запряженная лошадьми одного хирурга, знакомого Кюни.

В три часа мы выехали из Вельса в Эберсбург через Траун. Восхитительная дорога, расположенная в долине, окаймленной красивыми холмами, но однообразно плоской, и так вплоть до верстового столба, у которого лежит труп. Мы сворачиваем направо, дорога становится более трудной, повозки теснятся и наконец растягиваются длинной цепочкой. В конце концов мы подъезжаем к очень длинному деревянному мосту, перекинутому через усеянный мелями Траун.

Корпус маршала Массены жестоко дрался за этот мост, и, говорят, совершенно напрасно, так как император обошел его.

Въехав на мост, мы увидели трупы людей и лошадей; около тридцати лежало на самом мосту; пришлось большое количество их сбросить в реку, необычайно широкую в этом месте; посреди нее, шагов на четыреста ниже моста, стояла прямо и неподвижно лошадь - странное впечатление. Город Эберсбург, весь охваченный огнем, догорал. На улице, по которой мы ехали, валялись трупы, в большинстве французы и почти все обгоревшие. Были среди них настолько обуглившиеся, что они потеряли даже форму человеческого скелета. В нескольких местах они лежали грудами; я рассматривал их лица. На мосту лежал мертвый немец с открытыми глазами; мужество, преданность и немецкое добродушие были написаны на этом лице, выражавшем лишь легкую грусть.

Улица понемногу суживалась, и через ворота и дальше нашему экипажу пришлось ехать по обезображенным огнем трупам. Некоторые дома еще горели. Вот солдат, выходящий из дому с искаженным лицом. Признаюсь, что это зрелище вызвало у меня тошноту.

В общем, я плохо разглядел эту необычайную картину. В Эннсе я застал Монбадона, который, как всегда, вызвал всеобщее восхищение; он забрался в замок, который представлял собой еще более ужасное зрелище, чем улица,- в нем еще дымились сотни полторы трупов, большей частью французы из пеших егерских частей. Он посетил место штыковой атаки у бревенчатых укреплений на берегу Трауна, где целые ряды сражающихся так и полегли в боевом порядке. Французов можно было узнать по бакенбардам.

Он заметил одного очень красивого офицера. Желая установить, как он погиб, Монбадон потянул труп за руку - кожа мертвеца осталась в руке Монбадона. Этот красавец умер не слишком почетной смертью: пуля попала в спину и застряла в сердце.

Холодный дождь, недостаток пищи, непроницаемая стена, которая отделяет мои мысли от мыслей моего товарища и заставляет их камнем ложиться мне па сердце,- от всего этого мне чуть не сделалось дурно.

Потом я узнал, что там произошло действительно нечто ужасное.

Мост был атакован стрелками По в числе 800 человек (из них осталось всего 200) и дивизией Клапареда в числе 8 000, из которых, как говорят, уцелело только 4 000.

Число убитых достигло, по всей вероятности, 1 500 человек. Этот чертов мост невероятно длинен; первые взводы, вступившие на него, были целиком уничтожены. Следующие столкнули их в реку и прошли. Они захватили город и разместили большое количество раненых по домам. Австрийцы вернулись и отобрали город, заставив отступить, если не ошибаюсь, 26-й полк легкой пехоты. Бой происходил в самом городе; ядра падали градом и вызвали в конце концов пожар. Понятно, что никто не заботился о том, чтобы потушить его; весь город сгорел вместе, с несчастными ранеными, размещенными в домах.

Вот чем объясняются те ужасы, которые мы видели, проезжая по улицам. Это объяснение весьма правдоподобно. Иначе откуда взялось бы столько обгоревших трупов? Ведь в домах никого не убивали и мертвых туда не вносили; следовательно, это были несчастные раненые, сгоревшие заживо.

Люди бывалые говорят, что зрелище Эберсбурга во много раз ужаснее того, что бывает на полях сражений; там можно видеть разрубленных как попало людей, но нет ужасных трупов с обгоревшими носами, причем остальную часть лица можно узнать.

Приехали в Эннс, где и находимся в настоящее время. Ничего примечательного. Любезный Марсиаль обещает здесь устроить мое дело. Я спал эту ночь (с 5-го на 6-е) в помещении, отведенном Ришару. Если не будешь хищником, нахалом и интриганом, то в армии карьеру не сделаешь.

Мы все еще в этой большой унылой комнате муниципалитета. Нас человек тридцать, и мы тут спим, едим и работаем; можно себе представить, какой здесь воздух и какое у всех настроение.

Не имея никакого дела и вынужденный сидеть за столом с пером в руке, я строчу так же естественно, как другие курят.

Мы выехали из Бургхаузена около одиннадцати часов утра. Уже проехав мест, наш экипаж чуть не скатился назад, в реку Зальцах. Г-н Кюни, не жалея сил, работал, чтобы поправить дело, но взялся за него неумело; он весь измазался, два раза падал и, наконец, решил, что находится при смерти, так что нам пришлось проделать всю дорогу от Бургхаузена до Браунау с закрытыми окнами. Сперва мы очутились на плато, возвышавшемся на двести - триста футов над Зальцахом; оттуда открывается замечательный вид; расщелина в холмах дает возможность видеть реку Зальцах и окрестную равнину, чрезвычайно живописную; затем мы спустились с холмов и около лье ехали вдоль реки, прежде чем попасть в эту дыру Браунау. Там как будто всего лишь одна улица, но очень широкая и прямая. Это особенность, которую я наблюдал почти во всех южногерманских городках, и этим они значительно отличаются от северных.

11 мая мы провели в окрестностях Санкт-Пельтена. Я наслаждался летней погодой и хорошим прохладным жилищем. Это была хлопчатобумажная мануфактура, в ста шагах от города, на берегу прекрасной речки, в которой я купался. Мы жили в кольце пожаров. Накануне вечером их насчитывалось тринадцать - далеко на горизонте. Утром я обнаружил только два столба дыма там, где всходило солнце. За два часа до его заката заметно было только одно большое серое облако с ярко-красным отблеском. Мы все единодушно решили, что это облако дыма.

Вечером, часов в одиннадцать, я сел писать в обществе четырех храпящих товарищей и к двум часам закончил письмо на двух страницах к г-же Дарю^*.

^* (Письмо к г-же Дарю отправлено было Феликсу Фору с просьбой исправить его и послать по городской почте адресату.)

12-го я еще спал глубоким сном, когда меня разбудил Амейль, сообщивший мне: "Господин Дарю приказал узнать, кто из господ офицеров ночевал здесь". Через минуту он добавил: "А вас, господин Бейль, он просит к себе".

Он хотел передать нам распоряжение о подготовке переезда штаб-квартиры. Он всех разбранил, и я не мог вначале понять причину дурного настроения с раннего утра. Ему не терпелось как можно скорее присоединиться к императору. Я же решил, что у него разлитие желчи и что его дурное настроение объясняется именно этой физиологической причиной.

А между тем, по-моему, его нельзя назвать желчным человеком.

К несчастью для нас, в тот момент не было вестовых, и г-н Дарю поручил нам разнести письма. Я отправился в шесть часов и два с половиной часа ходил по Санкт-Пельтену. Я был раздражен, и не на шутку: только усталость мешала прорваться кипевшей во мне досаде. В результате я никак не мог найти трех адресатов (Лонуа, Монни и Ногара). Когда я пришел домой, все уже напились кофе и собирались уезжать. Приди я на десять минут позже, я бы не застал уже кареты Марсиаля, в которой должен был ехать, так как место в экипаже Кюни я уступил Лакомбу, нашему квартирьеру.

Итак, быстро, не успев позавтракать, голодный, я забрался в карету. Около часу дня мы прибыли в ..., небольшую деревушку. Все дома были не заперты и покинуты жителями, но не было никаких следов пожара. Люди были только на почтовой станции и в доме священника. Священник этот держал себя очень прилично; говорят, что он вел себя так же и три года тому назад и что его величество на этот раз велел дать ему сто наполеондоров и сказал, что будет помнить о нем.

У этого священника мы устроили обед, и не очень скверный; он нам обошелся по четыре флорина ассигнациями на каждого.

Я уплатил также и за господина М., который был с нами, и дал десять флоринов; когда я потребовал два флорина сдачи, то никто не знал, куда они девались. Это, конечно, пустяк, но это указывает на эгоизм и даже на недоброжелательность, которые окружающие меня люди испытывают друг к другу.

После обеда примерно три четверти часа мы болтали; я читал Маринье "Uno", комедию Альфьери.

Потом я болтал с Лостом, моим утешением в эти дни. Истый француз. Ничего не знает, но его первое движение всегда благородно, всегда искренне. А в общем, полное отсутствие образования, низкий моральный уровень, потому что у матери его бог знает какая профессия.

Часов около трех я предложил ему подняться на холм, расположенный за деревней, с вершины которого, как говорят, виден Дунай. Мы взобрались на него, но вместо Дуная, который был чуть виден вдали, наше внимание привлек совершенно необычный сосновый лес. Это были огромные деревья высотой в 30-40 футов с маленькой зеленой верхушкой. Деревья стояли очень тесно. Мы спустились с холма, наслаждаясь наступающей весной, которая для нас началась со времени прибытия нашего в Мельк (8-го или 9-го). Каштаны в Мельке были покрыты еще только почками, а в Вене они уже совсем зазеленели и вот-вот должны были зацвести.

Полюбовавшись долиной, расположенной у села ..., мы свернули влево и зашли в красивую маленькую деревушку. У околицы мы увидели обозного солдата, ощипывающего курицу; рядом с ним стояли два деревянных ведра - одно с мукой, другое с яйцами.

Мы с Лостом стали заходить в дома в поисках яиц, но ничего не нашли. Характерно для французов: все, что нельзя было унести, было уничтожено. Нам попались только маленькая собачонка, отчаянно лаявшая, и бродивший с усталым видом кот. Наконец мы вернулись в свое село. Оказалось, что все экипажи только что уехали, в том числе и наш, с младшим Лакомбом, секретарем Марсиаля, характер которого я уже обрисовал.

(Я измучен, продолжение завтра.)

21 октября я пошел с г-ном Феком в самый конец предместья Виден покупать трубку. Вернувшись, узнаю, что из Пресбурга приехала г-жа Дарю с двумя братьями. Мне сказали, что ее можно видеть не раньше трех часов. Пишу письма, но так сильно волнуюсь, что ежеминутно меняюсь в лице. В половине пятого решаюсь идти. Застаю ее с Жакмино. Первые ее слова были таковы, что могли быть обращены к кому угодно. Она встала, ожидая, что я ее поцелую, но я не посмел (нет привычки) и только слегка пожал ее руку.

Заговорили о Берлине.

- Разве вы там были?

- Да, целый месяц.

- Когда же это?

- Сразу по приезде.

- Я думала, что пройдет по крайней мере год или даже больше, прежде чем вы соберетесь поехать туда.

- А знаете, почему я не еду?

- Я догадываюсь, что вас удерживают прекрасные жительницы Брауншвейга.

Я ничего не ответил: не хватило ума, если он вообще у меня есть, что совсем не доказано. Минуту спустя:

- Как давно мы не виделись! Вы сильно скучали?

- Я очень жалел, что вы не приехали раньше, когда Вена была хороша и все вас ждали. Но я нисколько не скучал.

Я должен был ответить так из-за Жакмино, который весь небольшой запас своего остроумия тратит на злословие.

- Мне рассказывали, что вы были больны. Теперь вы здоровы?

- Да, вполне.

Входит К. Я исчезаю до обеда. Распаковываю связку книг, разрезаю и перелистываю "Душевный мир женщины" Русселя.

Мне кажется, что при этом первом свидании мне было предложено значительно более почетное место, чем то, которое я занимал до сих пор. Если бы я взял более решительный тон, я занял бы это место и приобрел бы огромное преимущество, но это было бы слишком заметно.

Он встал в девять часов, потому что накануне до половины второго читал "Мемуары эпохи Регентства"^*. У него был жар. Он подписал несколько ордеров и принял пять или шесть человек, явившихся по делу. Приехал г-н Пакет. Пришла маленькая Жозефина (Лост). Он быстро оделся и так же быстро позавтракал. Потом вскочил в экипаж и велел отвезти себя к г-же Дарю. Там он застал г-жу Герен, с которой был весел и любезен. На минуту г-жа Дарю о чем-то задумалась, после чего она была очень любезна с Анри, но это была светская любезность, за которой скрывается отсутствие всякого другого чувства. Она плохо спала эту ночь. Мы отправились за покупками. Она передала г-же Герен слова г-жи Бартомеф дрожащим голосом и со слезами на глазах, что доказывает ее глубокую привязанность к г-же Бартомеф и столь же глубокое и справедливое негодование против герцога.

^* (Вся эта запись - беллетризованная фантазия Стендаля, развивающая тему предыдущей записи.

"Мемуары эпохи Регентства" - очевидно, та же работа Дюкло, о которой Стендаль упоминал выше.)

Вернулись около часа; по-прежнему холодок, но не в том смысле, как это понимают в обществе, а просто более холодное отношение, чем в последние дни.

Однако при возвращении милая улыбка, когда она сказала: "Идите скорее за лошадьми",- но все же это весьма далеко от вчерашней улыбки и сопровождавшего ее легкого удара по пальцам. Мы садимся на лошадей в половине второго - Жакмино, она и я, - едем в Лустгаус. Эта прогулка привела меня в хорошее настроение. Жакмино говорит ровно столько, сколько нужно, чтобы дать мне возможность собраться с мыслями и вступить в разговор. Случайно речь заходит о женитьбе Жакмино. Он предлагал отцу, что расстанется на десять лет со своей возлюбленной, не будет писать ей все это время и согласен работать там, где ему укажет отец, но тот имел глупость не согласиться. Вместе с тем в разговоре обнаруживаются две-три черты, указывающие на полное отсутствие характера у г-жи Дарю,

Это побудило ее рассказать историю своего замужества. "У меня было отвращение к молодым людям до такой степени, что когда мне сказали: "Он человек уже пожилой",- меня это ничуть не испугало... Основываясь на том правиле, что браки по любви несчастны, я не хотела выйти замуж за человека, которого любила".

Вот что, кажется мне, подрезает в корне ее любовь.

За всю прогулку каких-нибудь два-три взгляда. Мы скакали по всем аллеям Аугартена и вернулись к крепостному валу. В половине четвертого я провожаю ее, но она прощается со мной в Б. Вечером - начало "Дон-Жуана". Вернулся домой в половине одиннадцатого, не заезжая в Бург.

Вчерашний день мы провели в поместье г-жи Дарю-младшей. Для меня, несомненно, этот день был апогеем успеха у г-жи Дарю; она затеяла прогулку на холмы Каленберг и Леопольдсберг и, казалось, умышленно старалась отделиться от остальной компании; она была полна той естественной и предприимчивой веселости, которая связана с предвкушением чего-то приятного.

Возвращаясь, на углу Герренгассе мы чуть было не задавили раненого солдата. Публика возмущена, я соскакиваю и улаживаю инцидент. Доезжаем в карете до небольшой пустынной дороги на полпути от Леопольдсберга. Тут мы снова садимся на лошадей и почти все время галопом скачем до Леопольдсберга. Было еще достаточно светло, чтобы полюбоваться видом; конечно, не так, как летом, но все же было видно довольно хорошо. Мы спешились, чтобы войти во двор Леопольдсберга. Я принял ее с седла на руки. Это доставило мне немалое удовольствие. Но я совершил большую ошибку, не усвоив с самого начала тот галантный тон, который дает возможность высказать все, так как ничего не говорится серьезно. Я этого не сделал. От любезностей до истинного чувства один только шаг. У нее разрумянились от холода щеки. Комплимент напрашивался сам собой. Я чувствовал всю его уместность - и не сказал его. Пробыв несколько времени на Леопольдсберге, мы поскакали к Каленбергу. Здесь мы занялись поисками красивых видов; добрались до двух павильонов, которые заканчивались, очевидно, террасами. По свойственной ей живости, она пожелала взобраться на эти террасы. Оказывается, туда можно попасть только по отвратительной лестнице, ведущей к очень узкому проходу. Мы взбираемся. "Идите вперед". Отсюда начинались совсем узкие ступени, по которым мы на четвереньках подползли к тому месту, где должна была быть терраса, но вместо этого обнаружили только две крыши, крытые гонтом. На них очень скользко. При помощи узенькой лесенки мы добрались до балюстрады. Она обошла ее кругом с восхитительной смелостью. Я пролез в слуховое окошечко первым. "А я пройду вот так",- и вот ее голова уже в окошечке. Я хотел первым спуститься по лесенке. "Нет, нет, теперь пойду вперед я; довольно вам быть вожаком". Я был слишком поглощен заботой о ее безопасности, чтобы быть любезным кавалером. Правда, в Париже ее обычно сопровождает милейший г-н Л., человек необычайно серьезный и малоинтересный как спутник. В сравнении с ним я должен казаться менее смешным.

Мы спустились с Каленберга по красивой дороге. Мне кажется, что она осталась довольна прогулкой, но гораздо менее - своим спутником. Возвращаемся верхом до самых городских ворот. У меня было намерение поговорить с ней: 1) о том, что будет с князем Сулковским, и 2) о том, что ждет меня. Но она первая сказала:

- Вам следовало бы поговорить с моим мужем, чтобы знать, для чего вас предназначают.

- Я боюсь, что мне попадет за это. Какая глупость!

Этот случай показывает, чего мне недостает. Я мог бы наговорить ей кучу приятных и интересных вещей, но не сказал ничего. Я узнал слишком много неожиданного. Если верить ее словам, то г-н Дарю не поедет в Испанию; он вторично отказался от повышения, предложенного ему генералом Д. Он хочет остаться простым государственным советником и поехать весной в Италию и Швейцарию.

На обратном пути она была холодна, я - молчалив. Вечером, в театре на "Крестоносцах"^*,- дьявольский холод в физическом и моральном смысле.

^* ("Крестоносцы" - мелодрама Коцебу, положенная на музыку Зейфридом и впервые представленная в Вене в 1809 году.)

Никакого внимания ко мне.

Г-жа Дарю уехала в половине второго.

Утром после нескольких сцен, рисующих людей с неприглядной стороны, я в одиннадцать часов отправился в Бург, скованный тем холодом, который ощущаю, когда в чем-нибудь задета моя чувствительность. Г-н и г-жа Дарю оставили меня завтракать. Приехали и дамы Жакмино. Мы все отправились слушать мессу. Ф. подошел и предложил ей руку. Мы могли попасть только в партер. Месса была исполнена лучше, чем обычно, но я не получил большого удовольствия. Я оживленно разговаривал с Лукрецией, чтобы доказать г-же Дарю, что если и молчалив с ней, то это объясняется не глупостью, а застенчивостью. После мессы ее провожает губернатор, так как Ф. и Б. куда-то исчезли. Дамы Жакмино тоже ушли. Неловкость от присутствия при интимной беседе еще усиливает холодок, и я ухожу в канцелярию дожидаться ее распоряжений.

Мы выезжаем в моей карете, и я отвожу ее и г-на Дарю к графине Бертран, которую нахожу очень привлекательной, потому что чувствую, что произвожу на нее приятное впечатление. Мы застаем там человек десять генералов. Г-жа Бертран оказывает мне внимание и так мило приглашает посетить ее в Париже, что я непременно приду. Она настоящая англичанка, обожает своего мужа, говорит по-английски, и я в ее глазах имею то достоинство, что нравлюсь, как ей кажется, другой женщине, более очаровательной, чем она. Затем мы едем к князю Экмюльскому^*, но я остаюсь читать в своей карете. Мы оставляем г-жу Дарю и отправляемся с визитом к г-же Герен, добродушной толстой польке с немецким характером. Муж ее, видимо, человек с сильной волей и себе на уме; он кажется мне таким, потому что похож на г-на Р.

^* (Князь Экмюльский-маршал Даву, получивший этот титул после победы под Экмюлем (22 апреля 1809 года))

Потом мы заезжаем к г-же Отто^*. Эта миленькая горбунья, кажется, не лишена ума. Она и ее муж вначале принимают меня за г-на Дарю, а затем ограничиваются тем, что называют меня бароном. Визит проходит весело, ощущение холодной натянутости понемногу покидает меня. Мы на минутку возвращаемся домой. Затем едем к собору св. Стефана, чтобы подняться на колокольню. Разговор с глазу на глаз в столь уединенном месте заставляет меня проклясть свою робость; в результате холодность только усиливается. Потом едем на освящение францисканской церкви - ничего интересного. Затем домой. Было много народу, холодок несколько уменьшился. Мне хотелось, чтобы пришла г-жа Бартомеф; она явилась, сели ужинать. Пока г-жа Бартомеф присутствовала, я был любезен и оживленно разговаривал. Я старался представить себе, каков должен быть человек, который, по понятиям г-жи Бартомеф, был бы достоин внимания.

^* (Г-жа Отто - очевидно, жена французского посла в Вене.)

Моя оживленность, видимо, понравилась г-же Дарю, я убедился в этом, так как она тут же стала обращаться ко мне еще любезнее. Она даже сказала г-же Бартомеф: "Поручаю вам моего кузена".

В ожидании лошадей, которых долго не подавали, затеяли игру в загадки.

В этих остротах мало веселости. Тем временем г-жа Дарю прилегла на кушетку, которую мы с г-ном Д. принесли из соседней комнаты. В момент прощания она как будто стала нежнее со мной; у нее даже показались слезы на глазах, но я далек от мысли, во-первых, что они искренни, а во-вторых, что они относятся ко мне.

Время отъезда приближалось. Я присел на кушетку у ее ног. Стал играть ее перчатками, отдавая их ей, а она снова возвращала мне. Наконец она протянула за ними руку с какой-то удивительной грацией, может быть, даже с нежностью. Я наклонился и поцеловал протянутую руку. В моем движении, вероятно, было искреннее чувство; я был оживлен, но не слишком; ничто меня не сковывало. Это было, как, впрочем, и все мое поведение, довольно неосторожно. Возможно, окружающие подумали, что она меня любит; глупцы могли бы даже вообразить, что она уже моя.

Наконец сообщают, что лошади будут только завтра. Г-жа Дарю сердится. В этот момент подают экипаж. Минута замешательства, прощание, поцелуи, я бездействую. Сенневиль предлагает ей руку, чтобы помочь сойти, она опирается на мою. Я пожимаю ее руку; думаю что она заметила это.

Половина второго; внизу у кареты она оборачивается влево и говорит, подставляя мне лицо: "Прощайте, дорогой кузен". Я целую ее, вуалетка разрезает пополам наш поцелуй, но все же он был дан от души и принят не безучастно, как мне показалось.

Случайно в моем дневнике оказался записанным и день приезда (21 октября) и день отъезда, а между ними прогулка в Каленберг; я смогу через несколько лет с ясностью судить о своем поведении. Если бы я был смелее и с самого начала нашел бы тон легкого ухаживания, если бы она постоянно бывала с г-жой Бартомеф, я думаю, что я был бы очень недалек от счастья. Если мне случится ее увидеть, надо будет непременно сразу же перейти с ней на такой тон... Будь у меня немного больше смелости, наши частые встречи наедине, которые должны были показаться ей холодными, могли бы стать очаровательными; ведь если бы лед был сломан, я смог бы - в этом я уверен - показать себя с самой выгодной стороны. Что же она обо мне думает?