Глава XIX

Подробности вчерашнего дня, 9 сентября 1811 года.

Я чувствую всеми фибрами, что эта страна - родина искусства. Оно занимает, по-моему, в сердце этого народа такое же место, какое занимает тщеславие в сердцах французов.

Вчера я разыскивал фрески Аппиани; зашел в Сан-Феделе и увидел великолепную архитектуру; вся церковь тщательно затянута темно-красной тканью, воздух свеж и чист. Служили малую мессу, которую слушало десятка два верующих, разместившихся там и сям на скамьях просторного храма; вдруг послышалась очаровательная сонатина. Ее заиграл какой-то человек, сидевший за органом, подле него находились две женщины. Он исполнил очень веселое, блестящее рондо. Красота и свежий вид этой церкви еще усиливали впечатление от его игры.

Рядом с Сан-Феделе расположено большое здание благородной архитектуры. Известно, что я не слишком восприимчив к этому искусству, оно недостаточно внятно говорит моему сердцу^*.

^* (Палаццо Марини. Граф Марини сорок лет назад пустил себе пулю в лоб. Его дворец конфисковали и перевели туда таможню. Пелегрини построил Сан-Феделе для иезуитов.)

Жителям Парижа, считающим, что они так далеко ушли вперед в отношении благоустройства и чистоты, следовало бы во всеуслышание заявить: "Вы варвары, ваши улицы полны зловония, вас на каждом шагу облепляет черная грязь, она придает неопрятный вид людям, вынужденным ходить пешком. Это - следствие нелепой мысли превратить ваши улицы в сплошную сточную канаву. Сточные канавы надо прокладывать под улицами. Взгляните на улицы Милана. Они безупречно чисты, экипажи катятся чрезвычайно мягко, пешеходам удобно ходить, а ведь в Милане только булыжник, здесь не знают прекрасных мостовых Фонтенебло"^*.

^* (В Париже нет того "молодого" гранита с Лаго Маджоре, из которого делают в Милане колонны дворовых портиков.)

Эта прозопопея весь день вертелась у меня в голове; я не сумел бы испачкаться на миланских улицах, даже если бы захотел.

Около трех часов я отправился на contrada del Meravigli. Мне пришлось минутку подождать: г-жа Пьетрагруа только что вернулась домой. Она ездила к графу Межану (другу Мирабо) просить его о какой-то услуге. По-видимому, за ней установилась в Милане слава любезной или красивой женщины, и друг Мирабо пытался ухаживать за нею^* шесть лет назад, когда он приехал сюда, так как вчера он беседовал с нею в галантном тоне. По-видимому, он тоже здесь на положении министра и пользуется большим доверием у его императорского высочества^**.

^* (Может быть, она раньше была с ним в близких отношениях.)

^** (Его императорское высочество Евгений Богарне, вице-король Итальянского королевства.)

Г-жа Пьетрагруа приняла меня без изъявлений бурной радости; ее вид и речи были рассудительны, но исполнены дружеских уверений; при этом она усиленно изучала меня, почти как нового знакомого. Необычное положение: снова увидеть друга, о котором ты ничего не слышал в течение девяти лет.

Я заезжал в Милан примерно в первых числах вандемьера X года, по пути из Брешии в Савильяно, где стоял мой полк. Антонио играл тогда в этой самой комнате моей каской и султаном. На этот раз г-жа Пьетрагруа усадила меня рядом с собою на диван; я заметил, когда был с визитом у французского консула, что это - почетное место. Накануне она обещала рассказать мне историю ее разрыва с Луи^*.

^* (Луи - Жуанвиль.)

История эта очень сложная. Год назад я бы не понял этой любви. Луи - добряк, одаренный здравым смыслом, но манеры у него вульгарные, а ума никакого; он некрасив и низок ростом, но за этой внешностью, по-видимому, таится существо, созданное для того, чтобы испытывать страсти. Я почти уверен, что вне страстей он подобен Барралю вне игорной залы,- все кажется ему бесцветным. Подобный характер, мне думается, нередко объясняется отсутствием успеха в обществе. Часто, когда речь заходила об успехе в свете, Жуанвиль говорил мне слова, смысл которых сводился к изречению: "Царство мое не от мира сего". Действительно, он не знает никаких правил приличия, и с первого взгляда видно, что у него нет ни капли ума; словом, он похож на мужлана, которого ввели в общество.