Глава XX

Краткое описание дня 10 сентября.

Вчера (10 сентября) в пять часов я был так доволен, что боялся, как бы из Парижа не надвинулась какая-нибудь гроза. Во мне шевелилось смутное опасение, как бы такое захватывающее удовольствие не отвлекло меня от исполнения той или иной обязанности. Чтобы успокоиться, я напоминал себе, что, конечно, многие люди предавались тем же удовольствиям, но умалчивали о них, значит, это нередко случается и что мне нечего страшиться.

К моему удовольствию присоединилось, конечно, немало тщеславия, но тщеславия, сочетавшегося с некоторой долей чувства; без этой примеси наслаждение тщеславием спустя несколько минут теряет для меня почти всякую прелесть.

Итак, вчера, как только я встал, я пошел к французскому консулу (кажется, его зовут г-н Флюри). Я увидел в его гостиной прекрасные гравюры видов Константинополя и портрет непомерно толстой женщины. Я заключил, что консул жил раньше в Пере и что это необъятное существо - его жена. Он вышел ко мне. Этот человек обладает той тучностью, которая мешает мыслить.

Оттуда - в Марино, чтобы оставить записку г-ну де Сен-Ромену, главному прокурору императорского суда в Турине, с которым я, кажется, поеду на почтовых в Рим. Мне хотелось не застать его дома, чтобы продлить переговоры, не связывать себя обещанием и, словом, пробыть здесь две недели, если я буду обладать г-жой Пьетрагруа.

Я нанял экипаж отчасти ради удобства, главным же образом из тщеславия, имея в виду г-жу Пьетрагруа. Не надо забывать, что, по существующим в обществе понятиям, я для нее новый знакомый. В подобном случае мелочи оказывают очень большое влияние.

В час дня я приехал к г-же Пьетрагруа. Она была не совсем здорова. Вскоре явился г-н Видман и принес разрешение, необходимое для осмотра музея Брера. Г-жа Пьетрагруа решила пойти туда. Она оставила нас, чтобы переодеться. В это время пришел синьор Мильорини^* - красивый молодой офицер, добродушный с виду и страдающий полным отсутствием ума. Было бы слишком скучно записывать все сказанные им глупости.

^* (Видмана и Мильорини, офицеров итальянской армии, Стендаль встретил впоследствии еще раз в России, на следующий день после Бородинского сражения.)

Желая быть любезным, он много говорит. Он смотрел на меня сначала с угрюмой важностью - прием, который глупцы всегда оказывают иностранцам. Я подумал, что самое лучшее, что можно снискать у дурака,- это его привязанность; к счастью, отвращение не одержало во мне верх. Синьор Мильорини доставил мне много удовольствия, пока я покорял его. Я настолько преуспел в этом, что после того как мы ушли от г-жи Пьетрагруа, он проводил меня до ресторатора Вьейяра и поведал мне тайный способ в любой момент по желанию быть готовым к любовным утехам. В настоящее время он занят проверкой этого великого секрета.

В монархических государствах это замечательное средство, давая возможность нравиться женщинам не первой молодости (г-жам Ребюфе), могло бы служить средством обогащения.

Вполне понятно, что это замечание высказано мною. Во всем своем повествовании мой собеседник не обнаружил и тени ума; наиболее глубокомысленное восклицание, на какое он оказался способен, было: "Это само собой разумеется!"

Но, сам того не сознавая, он рисовал нравы:

1) Ему присуща итальянская осторожность: он уверял меня, что не стал бы испытывать на самом себе этот великий секрет.

2) По-видимому, у него есть женщины; он обладает довольно красивой внешностью, силой, здоровьем и веселостью, но в нем нет ни капли ума; это чувствуется во всем его облике.

Вчера он был весь день в сюртуке и вообще небрежно одет; в этом костюме он сделал пять-шесть визитов в театре и находился в ложе своего генерала, красавца Теодора Лекки.

Господин Мильорини был раньше офицером, состоящим при дворе. Он сообщил мне, что благодаря этому у него было десятка три женщин, которым он мог демонстрировать действие своего замечательного средства.

Обитателей Парижа в г-не Мильорини, которого невольно хочется сравнить с красивым юношей - адъютантом при флигель-адъютанте - поражает его непринужденность.

Мне стоит только вспомнить красивого юношу, адъютанта генерала Бертрана^*, бывавшего у г-жи де Ла-Бержери, и сопоставить его с г-ном Мильорини.

^* (Г-на Полена.)

Француз беспрестанно рисовался; он напускал на себя воинственное высокомерие, важный вид, и проч., и проч., а главное, он был как нельзя более далек от всего, что исполнено простого здравого смысла.

Миланец кажется мне более естественным и более счастливым. Я не сомневаюсь, что француз гораздо больше понравился бы полудурам, вроде мадмуазель Бланш де Ла-Бержери и ее пособниц; что касается меня, оба вызвали бы во мне скуку, но миланец был бы для меня гораздо менее несносен.